— Могли бы держать себя в руках, — говорит кто-то из прохожих.
«Могли бы есть аккуратней», — думает другой.
— Какая вонь, могли бы хотя бы помыться.
Глава 28
А один не захотел садиться в автобус, потому что узнал его. Точно такой же автобус вез его из Парижа в Драней. И он тихонько проскользнул в боковой выход с Восточного вокзала на улицу Альзас, это раньше главного портала. И вот он стоит и не понимает, где оказался, он потерялся в Париже.
— Что с вами, месье, вам нужна помощь? — спрашивает кто-то из прохожих.
Он качает головой: нет, главное, чтобы его не отвели обратно в автобус. И вот уже возле него собирается кружок из добрых и заботливых людей.
— Месье, вы неважно выглядите.
— Не напирайте на него, дайте человеку воздуха.
— Я позову полицейского.
— Месье, вы говорите по-французски?
— Надо его покормить.
— Я сейчас куплю еды и вернусь.
— У вас есть документы? — спрашивает подошедший жандарм.
Человек ужасно пугается при виде мундира. Но жандарм добрый, ему кажется, что этого беднягу лучше отвезти в больницу. Он никогда не видел людей в таком состоянии.
— Месье, пойдемте со мной, вас отвезут в хорошее место и там немного подлечат. У вас есть карточка депортированного?
Мужчина думает о том, что у него давно уже нет никаких документов, нет денег, нет жены и детей, и волос тоже нет, и зубов. Он боится людей, которые стоят вокруг и смотрят на него. Ему неловко, ему стыдно быть живым, он потерял жену, родителей, двухлетнего сына. Он пережил всех остальных. Миллионы людей. Он кажется себе мошенником, он боится, что все эти люди забросают его камнями, что жандарм отведет его в тюрьму, а потом будет суд, и с одной стороны будут стоять эсэсовцы, а с другой — погибшая жена, погибшие родители, погибший сын. И еще миллионы погибших. Он бы бросился бежать — на жандармскую дубинку ему страшно даже взглянуть, — но сил нет. Он вспоминает, что однажды, давным-давно, он уже бывал в этом квартале, он помнит, что когда-то тоже был одет, как все нормальные люди, имел волосы на голове и зубы во рту, и понимает, что никогда уже не станет таким, как все. Кто-то из прохожих любезно сходил в ближайший продуктовый магазин и объяснил: «Дайте мне что-нибудь для возвращенца, он умирает от голода, у него совсем нет зубов», и продавец дал ему йогурт со словами: «Я не возьму за него денег, это нормально, мы должны им помогать». И прохожий протягивает йогурт депортированному, и еда пронзает внутренности как острый нож, потому что даже эта пища слишком тяжела для него, его жизнь и так держится на волоске, его освободили из Освенцима еще в январе, три месяца назад, а до этого он чудом избежал последних массовых расправ, и еще прежде были марши смерти, когда они брели по снегу, подгоняемые ударами конвоиров, и новые унижения, и хаос крушения режима, и поездки в тех же вагонах для скота, голод, жажда, борьба за то, чтобы дожить до возвращения, борьба почти невозможная для его смертельно истощенного тела, — и вот после долгих недель борьбы его сердце прекращает биться — в день возвращения домой, на серой парижской брусчатке, у спуска с лестницы на улице Альзас. Его тело так невесомо, что он просто оседает и мягко ложится на землю, как опавший лист, медленно и безвучно.
Глава 29
Автобус с Восточного вокзала подъезжает ко входу в Лютецию, толпа теснится, Мириам ничего не понимает, но движется вместе со всеми… Кто-то проезжается велосипедом ей по ноге и не извиняется. Она впервые слышит названия городов, которые до этого были ей незнакомы: Освенцим, Моновиц, Биркенау, Берген-Бельзен.
Внезапно подходит автобус с платформой, двери распахиваются, но депортированные не могут выйти сами, им помогают скауты, которые ведут их до гостиницы, для некоторых приготовлены носилки.
К ним устремляется толпа ожидающих родственников. Мириам не может смотреть, как беспардонно, отчаянно набрасываются люди на вновь прибывших и суют им под нос фотографии.
— Узнаете его? Это мой сын.
— Может, вы знали вот этого? Он мой муж, такой высокий, с голубыми глазами.
— На этой фотографии дочке двенадцать лет, но когда ее забрали, ей было уже четырнадцать.
— Вы откуда? А о Треблинке слышали что-нибудь?
Но Мириам замечает, что выходящие из автобусов молчат. Они не могут отвечать на вопросы. У них едва есть силы тихо переговариваться между собой. Как сказать людям правду? Никто не поверит.
«Вашего ребенка отправили в печь, мадам».
«Вашего отца привязали голым на веревку, как собаку. Для потехи. Он сошел с ума. И замерз насмерть».
«Вашу дочь сделали лагерной проституткой, а потом, когда она забеременела, взрезали ей живот для опытов».
«Когда эсэсовцы поняли, что все пропало, они раздели всех женщин и голыми выбросили из окна. Потом мы складывали тела штабелями».
«У них не было шансов выжить, вы их больше не увидите».
Кто рискнет сказать правду? Ведь в нее невозможно поверить. И кто скажет подобную правду тем, кто ждет другого ответа? Надо пожалеть людей. Кто-то даже дарит надежду.
— Это фотография вашего мужа? Я, кажется, что-то припоминаю. Да, он жив.
Мириам слышит в толпе, которая протискивается во вращающиеся двери отеля:
— Еще десять тысяч человек ждут отправки, не волнуйтесь, они вернутся.
Бывшие узники знают, что такая перспектива ничтожна. Но надежда — единственное, что поддерживало их в лагерях. Одного из депортированных толкает женщина, которая, кажется, не замечает, как слаб и изможден этот человек, — она хочет знать, не видел ли он ее мужа. Медсестра Красного Креста вынуждена вмешаться:
— Пропустите репатриантов. Дамы и господа, пожалуйста, вы убьете их, если будете так наседать. Вы войдете следом. Пропустите их вперед, дайте войти!
Узников ведут в реквизированную водолечебницу, расположенную на другой стороне сквера Рекамье. Пройти туда нужно через кондитерскую отеля «Лютеция» на углу бульвара Распай и улицы Севр. Депортированные идут вдоль пустых прилавков для пирожных. Потом с них снимают полосатые пижамы, чтобы продезинфицировать. Вещи складывают в пластиковые мешочки, которые висят на шее. Часто здесь же их обрабатывают дустом — специальным порошком, который убивает вшей, переносчиков тифа. Вчерашние узники вынуждены стоять голыми, пока их обрабатывают люди в резиновых костюмах, в защитных перчатках, с бидонами этого самого порошка на спине. Людей опрыскивают через длинные шланги. Выдержать эту процедуру сложно. Но им объясняют, что иначе просто нельзя.
После дезинфекции и мытья выдают чистую одежду. Затем людей отводят в кабинеты на втором этаже и опрашивают, чтобы выявить фальшивых депортированных.
Бывшие коллаборационисты режима Виши пытаются избежать наказания и прячутся среди репатриантов, выдают себя за других людей. Они боятся расправ, которые происходят по всей Франции, хотят избежать чистки, которую устраивают чрезвычайные трибуналы. Некоторые члены французской милиции набивают себе на левом предплечье фальшивую татуировку с номером, как будто они только что из Освенцима. Они примешиваются к бывшим узникам на выходе из вокзала, перед самой посадкой в автобусы до «Лютеции».
Чтобы вычислить этих самозванцев, Министерство по делам военнопленных, депортированных и беженцев поручило вести активное наблюдение на всех пунктах проверки отеля. Это означает, что каждый депортированный должен пройти допрос, чтобы подтвердить, что он или она — настоящий бывший узник. Некоторые из прибывших воспринимают этот новый экзамен как очередное унижение.
Проводить допросы сложно. Те, кто пережил лагеря, настолько дезориентированы, что почти разучились говорить, они все время путаются, цепляются за какие-то мелкие детали и не могут дать важную информацию. Зато самозванцы выстраивают связные легенды, используя чужие, подслушанные воспоминания.
Часто назревают ссоры: депортированные отказываются отвечать французской полиции, считают допрос хамством.
— Как вы смеете меня допрашивать?
— Снова допросы?
— Оставьте меня в покое!
В офисах приема они иногда тоже ведут себя агрессивно. Мужчины опрокидывают столы. Женщины вскакивают и тычут пальцем в дознавателей:
— Я вас вспомнила! Вы меня пытали!
Разоблаченного самозванца сажают под замок — в отдельном номере отеля «Лютеция». Его сторожит вооруженный охранник. В шесть часов за ним приезжает полицейский фургон — обманщика отправят под суд.
По окончании допроса настоящим узникам выдают документы, а также небольшую сумму денег и бесплатные талоны на проезд в автобусах и метро. Затем их отвозят в отель, где они смогут отдохнуть в течение нескольких дней. Им во всем помогают «голубые халаты» — члены корпуса женщин-добровольцев, которые снуют по коридорам, управляют стойкой регистрации, дежурят на этажах. Первый отведен под администрацию, выше располагается медпункт, а затем спальные комнаты вплоть до седьмого этажа. Четвертый этаж полностью отведен для женщин.
— Не волнуйтесь, комнаты у нас очень хорошо отапливаются.
Радиаторы отопления работают даже в разгар лета: истощенные узники постоянно зябнут.
— Как странно, они хотят спать на полу, хотя кровати такие удобные.
Депортированные спят на коврах, потому что они отвыкли от кроватей. Часто сбиваются по несколько человек, прижимаются друг к другу и только тогда засыпают. Все чувствуют себя жалкими, отверженными, у них бритые головы, все тело в нарывах и флегмонах. Они страшны. И видеть их — мучение.
В величественном обеденном зале отеля «Лютеция» симметричные линии каменных стен оттеняют пальмы в горшках, монументальные витражи и декоративные колонны — изысканный стиль ар-деко подчинен роскоши и геометрии.
Обед подан, депортированные сидят вокруг столов, они так давно не ели из тарелок, со времен далекой прошлой жизни — кажется, ее не было вовсе. Питьевая вода в посеребренных стаканчиках. Это тоже забыто.
На каждом столе — вазы с красивыми букетами синих, белых и красных гвоздик. Канадский посол во Франции и его супруга привезли из своей страны молоко и варенье для депортированных. Какой-то человек без возраста, наклонив вперед голову, с трудом висящую на тонкой шее, внимательно смотрит на мясо, лежащее перед ним на тарелке. Он привык воровать еду, или, как говорили в лагере, добывать жратву, и теперь не понимает, что можно сесть за стол, и все время переспрашивает разрешения у «голубого халата». Женщины-волонтеры иногда теряются, некоторые из депортированных теперь говорят только по-немецки, другие все время выкрикивают свой регистрационный номер.