Эфраим и Эмма утешают себя тем, что Мириам и Ноэми радуются жизни на природе. Они любят гулять под пальмами, держась за бабушкин или дедушкин рукав. Мириам ходит в детский сад в Хайфе и учится говорить на иврите, Ноэми тоже. Сионистское движение заботится о распространении языка.
— Ты хочешь сказать, что до этого евреи не говорили на иврите в повседневной жизни?
— Нет. Иврит был исключительно языком текстов.
— Это как если бы Паскаль не стал переводить Библию на французский, а вместо этого призвал всех говорить на латыни?
— Вот именно. Так иврит стал третьим алфавитом, на котором Мириам научилась читать и писать. В шесть лет она уже говорила по-русски, по-немецки — благодаря няне в Риге, на иврите, у нее есть зачатки арабского… Она понимает идиш. Зато не знает ни слова по-французски.
В декабре, на Хануку, праздник огней, сестры учатся делать свечки из апельсинов: фитилем служит сердцевина тщательно выпотрошенного плода, кожуру заполняют оливковым маслом. Год у детей размечен религиозными обрядами: Ханука, Песах, Суккот, Йом-Кипур… И вот новое событие — четырнадцатого декабря 1925 года на свет появляется братик. Ицаак.
После рождения сына Эмма уже не скрываясь обращается к религии. У Эфраима нет сил с ней бороться — он протестует на свой манер, бреясь в Йом-Кипур. Прежде его мать громко вздыхала, когда сын дразнил Бога. Но теперь она ни в чем его не упрекает. Все понимают, что Эфраиму плохо, он измучен жарой и бесконечными разъездами между Мигдалем и Хайфой. Он словно потерял себя.
Проходит пять лет такой жизни. Это циклы: чуть больше четырех лет в Латвии < почти пять лет в Палестине. В отличие от Риги, где падение было быстрым и столь же неожиданным, в Мигдале их положение ухудшается год от года, медленно, но верно.
— Десятого января двадцать девятого года Эфраим отправляет своему старшему брату Борису письмо, которое я тебе сейчас покажу. В нем он признается, что палестинская авантюра стала катастрофой для родителей и для него самого. Он пишет: «Я остался без гроша и без каких-либо перспектив, не знаю, куда идти, что буду есть завтра и чем стану кормить детей». И добавляет: «Ферма родителей вся в долгах».
Песах в Палестине не похож на Песах в России. Вместо серебряных столовых приборов теперь на столе старые вилки с погнутыми зубьями. Эфраим смотрит, как отец стирает пыль с Агады, которая с каждым годом становится все грязнее. Он крепится, но все равно растроган, когда дочери старательно читают рассказ об Исходе из Египта по книгам, которые слишком велики для их ручек.
— Песах на иврите, — объясняет Нахман, — означает «миновать». Потому что Господь миновал еврейские дома, чтобы пощадить их. Но это также означает переход, переход через Красное море, переход древних евреев, которые должны стать еврейским народом, переход от зимы к весне. Это возрождение.
Эфраим одними губами повторяет слова отца, которые знает наизусть. Он слышит их каждый год, одни и те же слова, одни и те же фразы, вот уже почти сорок лет.
— Скоро сорок лет… — удивляется Эфраим.
В тот вечер память в его голове устраивает новую встречу с кузиной. Анюта. Он никогда не произносит ее имя вслух.
— Ma ништана? Что изменилось? Чем эта ночь отличается от других? Мы были рабами фараона в Египте…
От этих вопросов, которые задают дети, мысли Эфраима уносятся куда-то вдаль. Ему вдруг становится страшно, он боится умереть в этой стране, не выполнив своего предназначения. В эту ночь он не может уснуть. Его охватывает тоска. Она словно мысленный ландшафт, по которому он блуждает, иногда по нескольку дней подряд. Ему кажется, что жизнь, его настоящая жизнь, так и не начиналась.
Он получает письма от брата Эммануила, от которых становится еще больнее.
Тот счастлив как никогда. Благодаря поддержке Жана Ренуара, написавшего ему рекомендательное письмо, Эммануил подал прошение о французском гражданстве. Он снимается в фильмах Ренуара и начинает приобретать известность. Живет со своей невестой, художницей Лидией Мандель, на улице Жозефа Бара, 3, в Шестом округе, между улицей Ассаса и улицей Нотр-Дам-де-Шан, совсем близко от Монпарнаса. Эфраим читает эти письма, и до него как будто доносятся веселые звуки вечеринки, на которой брат развлекается без него.
Эмма замечает: Эфраим стал вести себя как-то по-другому. Она идет в синагогу и просит совета у ребецин.
— Не твоя вина, что муж у тебя тройерик. Все дело в воздухе этой страны: он как животное, увезенное в местность, которая ему не подходит. Пока вы живете здесь, все так и будет.
— Надо же, оказывается, и жена раввина не всегда говорит глупости, — подтверждает Эфраим. — Она права, эта страна мне не по душе. Я скучаю по Европе.
— Отлично, — отвечает Эмма. — Давай переедем во Францию.
Эфраим обхватывает лицо Эммы ладонями и крепко целует ее в губы. От удивления она смеется — смех давно не звенел у нее в горле. Вечером того же дня Эфраим снова раскладывает чертежи на кухонном столе. Покорять Париж он поедет не с пустыми руками, а с важным изобретением: тестомесильной машиной, ускоряющей процесс подъема хлебного теста. Разве Париж не столица багетов? Теперь он думает только о своих проектах. Эфраим снова становится блестящим инженером, способным без устали, ночи напролет работать над патентом.
В тот июньский день 1929 года Эмма идет искать дочерей, чтобы сообщить им новость. Вот они идут вдалеке, друг за дружкой, как два маленьких канатоходца, балансирующих на белой глинобитной стенке, которая удерживает живительные воды Тивериадского озера. Эмма отводит Мириам и Ноэ-ми в сторону, под навес для апельсинов. Их глянцевый нефтяной запах так силен, что въедается в волосы девочек до самого вечера, и аромат апельсинов витает даже в спальне.
Эмма разворачивает одну из папиросных бумажек, укутывающих плоды, — на ней нарисован красно-синий корабль.
— Видите этот корабль, который везет наши апельсины в Европу? — спрашивает Эмма дочерей. — Так вот, мы тоже поплывем на нем! Вы увидите, как это увлекательно — открывать мир. — Затем Эмма берет в руку один из апельсинов. — Представьте себе, что это глобус! — На глазах у дочерей она отрывает от кожуры небольшие кусочки, и возникают континенты и океаны. — Видите, мы вот здесь. А поедем… вот… сюда! Во Францию! В Париж! — Эмма берет гвоздь и втыкает его в мякоть апельсина: — Смотрите, вот Эйфелева башня!
Мириам слушает маму, впитывает новые слова: Париж, Франция, Эйфелева башня. Но за бодрыми речами угадывает главное.
Надо ехать. Снова куда-то ехать. Такая судьба. Мириам привыкла к этому. Она знает, что, если не хочешь страдать, нужно просто идти вперед и никогда, никогда не оглядываться.
Маленькая Ноэми начинает плакать. Ей кажется ужасным расставание с бабушкой и дедушкой, мифическими богами этого рая, полного олив и финиковых пальм, где днем, примостившись у них в ногах, она дремлет под сенью гранатовых деревьев.
— Все готово, папа, — говорит Эфраим отцу. — Эмма проведет лето в Польше, а затем приедет ко мне в Париж. Она давно не видела родных и хочет показать им Ицаака. А я тем временем приеду во Францию на разведку, подготовлю все к приезду девочек и найду нам жилье.
Нахман качает ватной бородой: этот отъезд — очень плохая идея.
— Что ты выиграешь от переезда в Париж?
— Разбогатею! С помощью хлебной машины.
— Ты никому не будешь нужен.
— Папа… разве не говорят: «Счастлив, как еврей во Франции»? Эта страна всегда была добра к нам.
Дрейфус! Целая страна встала на защиту никому не ведомого маленького еврея!
— Только полстраны, сынок. Вспомни о другой половине…
— Перестань… Как только заработаю денег, перевезу и вас.
— Нет, спасибо. Besser mit un klugn in gehenem eyder mit un nar in ganeydn… Лучше быть мудрецом в аду, чем дураком в раю.
Глава 8
Эмма и Эфраим снова в порту Хайфы — там же, где высадились пять лет назад. У них прибавилось детей и седых волос. Эмма раздалась в бедрах и груди, Эфраим тощий как веревка. Они постарели, одежда поизносилась. И все равно отъезд дает ощущение, что им снова двадцать.
Эфраим отплывает в Марсель, откуда поедет в Париж.
Эмма уезжает в Констанцу, по направлению к Польше.
Родные Эммы ахают и суетятся вокруг маленького Ицаака, которого они видят впервые. Дедушка Морис учит его ходить, водя за ручку по великолепному крыльцу из тесаного камня, увитому плющом. Эмма решает, что теперь Ицаака будут звать Жак — имя звучит шикарно и по-французски.
— Ты должна знать, что все действующие лица этой истории имеют по несколько имен и писаться эти имена могут по-разному. Только со временем, читая письма, я поняла, что Эфраим, Федя, Феденька, Федор и Теодор — это один и тот же человек. Ты можешь себе представить, я только через десять лет поняла, что Боря — это не какая то кузина Рабиновичей. Боря — это Борис! Ну ничего, для тебя я составлю список соответствий, так что ты сориентируешься. Видишь ли, за долгие века евреи России переняли некоторые черты славянской души. Привычка менять имена… и, конечно, неспособность отречься от любви. Славянская душа.
Тем летом 1929 года Вольфов навещает один из братьев Эфраима, дядя Борис. Он приезжает из Чехословакии, чтобы провести несколько дней в Польше с невесткой и племянницами. Ему тоже пришлось бежать от большевиков.
В молодости дядя Борис был настоящим боевиком, то есть бойцом-революционером. В четырнадцать лет он создал в своей школе политический кружок. Он стал руководителем боевой дружины эсеров, возглавил Двенадцатую армию, стал товарищем председателя исполкома Советов солдатских депутатов Северного фронта, членом Совета крестьянских депутатов, делегатом Учредительного собрания от партии эсеров.
И вдруг, отдав двадцать пять лет жизни революции, изведав хмель революционной, полемики и крупных политических собраний, он все бросил. В одночасье. И занялся сельским хозяйством.
Для Мириам и Ноэми Борис — вечный дядя Боря. В смешной соломенной шляпе и с теперь уже гладкой, как яйцо, головой. Он стал фермером, натуралистом, агрономом и коллекционером бабочек. Путешествия позволяют ему глубже изучить растения. Этого чеховского дядю любят все. Девочки подолгу гуляют с ним по лесу,