Постепенно Мириам теряла память, с ней случались странности. Однажды утром, очень рано, она пришла поднимать меня с постели. Вид у нее был испуганный, встревоженный.
— Бери чемодан, надо уходить, — сказала она.
Потом стала ругать меня за шнурки на ботинках. То ли они развязались, то ли не так завязались. Но вид у нее был очень сердитый. Машинально я встала и пошла за ней, а она просто легла обратно в кровать.
Через некоторое время она стала слышать голоса, будто бы кто-то говорил ей что-то с холма. К ней возвращались забытые предметы, лица, воспоминания. Но одновременно с этими давними и зыбкими воспоминаниями менялась ее речь и даже почерк, они становились странными, путаными. Но она все равно продолжала писать. Все время. Почти все свои записи она выбросила и сожгла. Мы потом нашли у нее кабинете лишь несколько страниц.
Дойдя до трудного периода, я погружаюсь в странное беспокойство.
Мне очень близка природа и растения, но некоторые люди из моего окружения мне крайне неприятны.
Я резко обрываю фразы, мне кажется, от этого недопонимание.
Сижу возле платана и липы, сидеть под ними все приятнее. Я не сплю, а мечтаю и надеюсь, что постепенно моя голова устанет от множества глупых мыслей. И я любуюсь красотой нашей рощи, мы сумели обжить этот небольшой участок; но я все равно вернусь в Ниццу на несколько зимних месяцев.
Там, вдали от дома, я нахожу радость и дружбу.
Жак вернется в среду.
В последние годы надо было, чтобы кто-то в Сереете ухаживал за ней, потому что Мириам сама не справлялась. Потом произошло странное: Мириам забыла французский. Этот язык, который она выучила поздно, в десять лет, стерся у нее из памяти. Она говорила только по-русски. По мере того как сдавал мозг, она как бы впадала в языковое детство, и я прекрасно помню, как мы писали ей письма кириллицей, чтобы поддерживать с ней связь. Леля просила своих русских знакомых написать образец, а мы потом его старательно переписывали. Участвовала в этом вся семья, мы сидели за общим столом и срисовывали фразы, и в конце концов это было даже весело — писать на языке наших предков. Но для Мириам наверняка это было сложное время, она в каком-то смысле снова стала чужестранкой в своей стране.
Мы с Жоржем обошли домик со всех сторон и вернулись к машине. И тогда я призналась ему, что купила в аптеке тест на беременность.
— Я уверен, что ты беременна, — сказал Жорж. — Если будет девочка, давай назовем ее Ноэми. А если мальчик — Жак. Что скажешь?
— Нет. Мы дадим ему имя, которое не носил никто.
Глава 42
Я перелистывала страницы блокнота в надежде, что они к чему-нибудь приведут. Если хорошенько поломать голову, может, в нее придет дельная мысль.
— Мирей! — сказала я. — Я же читала ее книгу! По-моему, она до сих пор живет там же.
— Мирей?
— Да, да! Маленькая Мирей Сидуан! Дочь Марсель, которую воспитывал Рене Шар. Теперь ей должно быть лет девяносто. Я знаю это, потому что она написала книгу воспоминаний, я ее не так давно читала. И… и она там пишет, что по-прежнему живет в Сереете! Она знала Мириам, она знала мою мать, это точно. Напоминаю тебе, она была двоюродной сестрой Ива.
Пока я это говорила, Жорж просматривал с телефона сайт адресного справочника, а потом с уверенностью заявил:
— Да, я нашел ее адрес, — если хочешь, поехали.
Я узнавала улочки деревни, по которым бегала в детстве, дома, лепившиеся друг к другу, и повороты улиц, узкие, как локоть, — казалось, ничего не изменилось за тридцать лет. Напротив дома Анриет по-прежнему стоял дом Мирей, дочери Марсель, лисицы из «Листков Гипноса».
И мы без всякого предупреждения о визите позвонили в ее дверь. Я сначала не решалась. Но Жорж настоял.
— Что ты теряешь? — спросил он меня.
Одно окно выходило на улицу, оно распахнулось, и показался очень пожилой мужчина, это был муж Мирей. Я объяснила ему, что я внучка Мириам и собираю воспоминания. Он попросил нас подождать. Потом открыл дверь и очень мило предложил нам войти и выпить воды с сиропом.
Мирей сидела в саду за домом, за столом, одетая в черное, причесанная и очень опрятная. Девяносто лет, а может, и больше. Она как будто ждала нашего прихода.
— Подойдите ближе, — сказала она мне. — Глаза у меня почти ослепли. Вам нужно подойти совсем близко, чтобы я увидела ваше лицо.
— Вы знали мою бабушку Мириам?
— А как же. Я ее очень хорошо помню. И еще я помню твою маму, когда она была маленькой. Как бишь ее звали? — спросила Мирей.
— Леля.
— Точно, какое красивое имя. Оригинальное. Леля. Ни у кого такого не встречала. Что именно ты хочешь знать?
— Какой она была, моя бабушка? Что за человек?
— Ну, она держалась очень скромно. Не очень была разговорчивая. Никогда ни с кем в деревне не ссорилась. Не красилась, вообще никак не прихорашивалась — это я помню.
Мы долго просидели с ней, беседуя об Иве и Висенте, о любовном трио, которое они составляли, и том, что было дальше. Вспомнили еще о Рене Шаре и о том, как он прожил всю войну в Сереете. Мирей говорила обо всем откровенно. Без обиняков. Я мысленно примерялась, как буду рассказывать матери — про Мирей с ее потаенным садом и памятью о Мириам. Как бы мне хотелось, чтобы в этот миг она была со мной.
Через некоторое время я почувствовала, что пора уходить, Мирей начинала уставать. Я только спросила ее, можно ли еще встретить в деревне людей, которые помнят бабушку — из тех, кто знал ее близко.
Глава 43
Джульетт налила нам лимонаду, приготовленного для внуков. Она была веселая и разговорчивая, очень активная женщина, мы долго говорили с ней обо всем, вспоминали Мириам, ее болезнь Альцгеймера, ее похороны. Она работала медсестрой и жила у Мириам, когда надо было ухаживать за ней в самом конце. Ей тогда было тридцать, и она очень четко помнит все, что видела в то время.
— Она мне много рассказывала о вас! Обо всех своих внуках. Но больше всего о Леле, вашей матери. Она все повторяла, что поедет к вам жить.
— Почему? Ей разонравилось жить в Сереете?
— Она любила Сереет, любила деревенскую жизнь, но всегда говорила: «Мне надо ехать к дочери, потому что она их знала».
— Да, теперь припоминаю… — Я обернулась к Жоржу, чтобы объяснить ему: — В конце жизни у Мириам все смешалось в голове. Она думала, что Леля знала Эфраима, Эмму, Жака и Ноэми. Однажды Мириам даже сказала ей: «Ты же помнишь бабушку с дедушкой», как будто Леля выросла у них на глазах.
И тут Жоржу внезапно пришла в голову мысль показать Джульетте открытку — я ее сфотографи ровала на телефон.
— А как же, я знаю эту открытку, — сказала Джульетта.
— Как — знаете?
— Так это же я ее послала.
— Что вы говорите? Эту открытку писали вы?
— Нет-нет! Я просто бросила ее в почтовый ящик!
— Но кто же ее написал?
— Сама Мириам. Незадолго до смерти. Может быть, за несколько дней. Я немного помогала ей, поддерживала руку… В конце жизни она с трудом выводила буквы.
— Вы можете объяснить мне, как именно все произошло?
— Ваша бабушка хотела записать свои воспоминания. Из-за болезни ей не удавалось это сделать. Она что-то писала, но мне трудно было разобрать. То по-французски, то по-русски, то на иврите. У нее в голове перепутались все языки, которые она выучила в жизни, понимаете? И вот однажды вытаскивает она одну открытку из своей коллекции — помните, она собирала репродукции достопримечательностей.
— Как дядя Борис…
— Да, вроде бы это имя я тоже слышала… Должно быть, от нее. И вот, значит, она просит меня помочь ей написать эти четыре имени. Я очень хорошо помню, что она хотела непременно писать шариковой ручкой. Все боялась, что чернила расплывутся и слова будет не прочесть. Потом она сказала: «Когда я перееду жить к дочери, вы пошлете мне эту открытку. Обещаете?» — «Обещаю», — ответила я. И я взяла открытку и унесла домой, и положила туда, где лежали всякие личные документы.
— А потом?
— Она не переехала жить к вашей матери, как надеялась. Она умерла здесь, в Сереете. Об открытке, честно говоря, я совершенно забыла. Она так и лежала у меня дома в целости и сохранности, среди других бумаг. А потом, несколько лет спустя, я поехала с мужем в Париж — на рождественские каникулы. Это была зима две тысячи второго года.
— Да, январь две тысячи третьего.
— Совершенно верно. Я взяла с собой картонную папку, в которой лежали все документы для поездки, удостоверения личности, ваучер на забронированный номер в гостинице… А потом, уже будучи в Париже, я обнаружила под сгибом папки эту открытку. Как раз оставался последний день перед возвращением в Сереет.
— Утро субботы.
— Вот-вот. Я сказала мужу: мне обязательно надо отправить эту открытку, для Мириам это было важно, я ей обещала. И потом, не знаю почему, но мне не хотелось везти эту открытку назад в Сереет. Рядом с нашим отелем находилось большое почтовое отделение.
— Почта Лувра.
— Верно. Там я и бросила ее в почтовый ящик.
— Вы помните, что приклеили марку вверх ногами?
— Не помню совершенно. Стоял собачий холод, муж ждал в машине, я, должно быть, наклеила просто не глядя. Потом мы поехали в аэропорт, и оказалась нелетная погода.
— Вы могли вложить открытку в конверт и добавить хоть пару слов, чтобы объяснить нам! Тогда бы не пришлось столько лет ломать голову…
— Конечно, надо было, но вы представьте себе: Метель, мы опаздываем в аэропорт, муж в машине сердится, конверта у меня под рукой нет…
— Но зачем было Мириам посылать открытку себе самой?
— Просто она знала, что теряет память, и сказала себе: «Их мне забывать нельзя, иначе некому будет вспомнить, что они жили».
Эта книга не была бы написана без материалов, собранных моей матерью. И без ее записей. Значит, она тоже — ее автор.
Эта книга посвящается Грегуару и всем потомкам семьи Рабинович.