вилегий… — Эфраим прерывает чтение, у него перехватывает горло, он допивает бокал и заказывает другой. — Уже не помню, какой криворукий жиденок (забыл его имя, но имя было жидовское) тужился на протяжении пяти или шести номеров так называемого медицинского издания (на самом деле еврейского сранья) обсирать мои труды и мои „грубости" от лица психиатрии». Эфраим задыхается, он думает о том, сколько людей покупают этот безумный словесный понос. Он, шатаясь, выходит на улицу, тошнота подступает к горлу. Он идет обратно по бульвару Сен-Мишель, с трудом продвигаясь вперед вдоль решеток Люксембургского дворца. И вспоминает место из Библии, которое так пугало его в детстве: «Сказанное же Аврааму: „Потомки твои будут пришельцами в земле не своей, и поработят их, и будут угнетать их четыреста лет"».
Глава 14
Мириам покидает лицей с дипломом бакалавра в кармане и премией Союза выпускниц лицея имени Фенелона, которая ежегодно вручается «идеальной ученице, не имеющей себе равных с моральной, интеллектуальной и художественной точек зрения».
Ноэми переходит в следующий класс с поздравлениями от своих преподавательниц. Жак учится в средних классах лицея имени Генриха IV и показывает менее блестящие результаты, чем сестры, но довольно силен в гимнастике. В декабре ему пошел четырнадцатый год, скоро бар-мицва. Это самая важная церемония в жизни еврея, переход к взрослой жизни, вступление в сообщество мужчин. Но Эфраим и слышать об этом не хочет: «Я подаю заявление на получение французского гражданства! А ты хочешь разводить всякие народные церемонии? Ты спятила?» — спрашивает он жену.
Вопрос о бар-мицве Жака вносит разлад в семью. Это самое глубокое разногласие у супругов с момента вступления в брак. Эмма вынуждена смириться с тем, что никогда не увидит сына входящим в миньян с накинутым на плечи дедовским талитом. Она глубоко огорчена.
Жак не очень понимает, что происходит, он ничего не знает о еврейском богослужении, но где-то в глубине души понимает, что отец ему в чем-то отказывает, а в чем — неизвестно.
Четырнадцатого декабря 1938 года Жак празднует свое тринадцатилетие. Без посещения синагоги. Во второй четверти его успеваемость резко идет вниз. Он становится худшим учеником класса, а дома, как ребенок, прячется за материнской юбкой. Весной Эмма начинает беспокоиться.
«Жак не растет, — замечает она. — У него задержка развития».
«Это пройдет», — отвечает Эфраим.
Глава 15
Эфраим упорно занимается подачей документов о натурализации для себя и своей семьи. Он отправляет бумаги в соответствующие инстанции, ссылаясь на писателя Жозефа Кесселя, который пишет рекомендательное письмо. Мнение комиссара полиции благоприятно: «Хорошо ассимилирован, свободно владеет языком. Отзывы положительные…» «Скоро мы станем французами», — обещает Эфраим Эмме.
Пока же в официальных бумагах они значатся как палестинцы русского происхождения.
Эфраим верит в успех, но надо подождать еще несколько недель, до получения официального ответа. За это время он успевает выбрать себе новую фамилию. А также имя, как у героя романа XIX века, — Эжен Ривош. Иногда он проговаривает это имя вслух, глядя на свое отражение в ванной.
— Эжен Ривош. Это так элегантно, ты не находишь? — спрашивает он у Мириам.
— …Но как ты его выбрал?
— Что ж, отвечу тебе… Ты нигде не читала, например в какой-нибудь генеалогической книге, что мы и Ротшильды — ближайшая родня?
— Нет, папа, — смеется Мириам.
— Вот и пришлось подбирать имя с теми же инициалами, чтоб не перешивать все метки на рубашках и носовых платках!
Эфраим чувствует, что перед ним вот-вот распахнутся двери Парижа. Он изо всех сил продвигает свое изобретение — тестомешалку-хлебопечку. Патент на нее зарегистрирован в Германии и Франции, в министерстве торговли и промышленности на оба имени — Эфраим Рабинович и Эжен Ривош. Он объясняет это Жаку так: «Ты поймешь, сынок: в жизни нужно уметь предвидеть. Запомни это. Полезней на шаг опережать других, чем быть гением».
— Сначала, — говорит Леля, — я не могла понять, почему в архивах хранятся два одинаковых патента, с одинаковыми датами, но под разными именами. Необъяснимая тайна. Я не сразу поняла, что оба имени на самом деле обозначают одного и того же человека.
То есть машину, которая сокращает время приготовления хлеба, изобрел Эфраим Рабинович, он же Эжен Ривош. Она позволяет ускорить подъем теста. И сэкономить два часа на каждой партии выпечки — огромный выигрыш времени для пекаря!
— Машина Эфраима очень быстро привлекает интерес. Газета «Дейли мейл» под заголовком «Важнейшее изобретение» публикует большую статью об открытии Эфраима-Эжена — я дам тебе ее почитать. В статье говорится, что по инициативе промышленника Гастона Менье, сенатора от департамента Сена и Марна, — да, это тот самый Менье, чье имя носит знаменитый шоколад, — в окрестностях Нуазьеля организована экспериментальная демонстрация чудо-машины. Эфраим мечтает повторить громкий успех Жана Мантеле, недавно создавшего овощемолку, идеальную для приготовления картофельного пюре. Это первая ласточка фирмы «Мулинекс».
Пока патент машины для вымешивания хлебного теста ждет распространения, Эфраим-Эжен пускается в новые научные эксперименты — на этот раз в области механической разбивки звука. Эфраим хочет производить катушки для диодных радиоприемников. Он покупает партию из трех десятков радиоприемников, которые заполоняют квартиру. Девочки вместе с ним учатся собирать и разбирать их, это очень забавно.
Несколько недель спустя приходит ответ на запрос о получении французского гражданства для семьи Рабиновичей: им отказано. Эфраим просто убит, у него возникают мучительные боли по всему пищеводу и за грудиной. Он пытается понять, что может быть причиной отказа. Ему советуют подать более полное досье через шесть месяцев.
Отныне за каждым парижским фонарем Эфраиму мерещатся сотрудники администрации, которые хотят опровергнуть его идеальную ассимиляцию в стране. Он избегает всего, что может напомнить о его нефранцузском происхождении. Раньше он стеснялся называть свое имя. Теперь старается вообще не называть. На улице, услышав, что кто-то говорит по-русски, на идиш или даже по-немецки, Эфраим переходит на другую сторону. Эмме больше не разрешается покупать продукты на улице Розье. Эфраим борется с русским акцентом, чтобы говорить, как его дети — четко артикулируя.
Единственный еврей, с которым Эфраим регулярно видится, — его брат.
— Мне все труднее получать роли, — говорит Эммануил. — Со всех сторон слышно: в кино и так слишком много евреев. Не знаю, что со мной будет дальше.
Эфраим вспоминает, как отец еще двадцать лет назад говорил: «Дети мои, пахнет дерьмом». И тогда он решает действовать — купить дом в деревне, подальше от Парижа. Он находит ферму в департаменте Эр, недалеко от Эврё, под названием «Тропинка», в деревушке под названием Лефорж. Добротное строение с шиферной крышей, винным погребом, старинным колодцем, сараем и даже собственным прудом на участке площадью чуть более двадцати пяти соток.
— Давайте жить тихо, не привлекать внимания, хорошо? — просит Эфраим жену и детей, когда они приезжают в деревню.
— Не привлекать внимания, папа? Что это значит?
— Это значит не трубить с высокой колокольни, что мы евреи! — говорит он с русским акцентом, который выдаст Эфраима гораздо быстрее, чем члены его семьи.
Но этим летом 1938 года их дом в департаменте Эр оказывается просто заполонен духом еврейства. Потому что из Палестины к ним приезжает старик Нахман, чтобы провести лето с внуками.
— Он выглядит не как еврей, — вздыхает Эфраим, глядя на отца, явившегося в Нормандию. — Он выглядит как сто евреев.
Глава 16
Увидев, в каком состоянии сад, старый Нахман качает длинной белой бородой. Все нужно привести в порядок, разбить огород, прочистить колодец, сделать из сарайчика курятник. А еще посадить цветы для невестки Эммы, которая любит красивые букеты. Хотя сама Эмма советует ему отдохнуть и перестать хвататься за все сразу. «Kolzman es rirt zikh an aiver, klert men nit fun kaiver. Пока хоть что-то движется, нечего думать о могиле», — отвечает он.
Засучив рукава, Нахман начинает рыхлить нормандскую почву. «Да это же масло в сравнении с мигдальской землей!» — посмеивается старик.
Его руки словно вдыхают жизнь в растения. В свои восемьдесят четыре года он самый бодрый член семьи, с неизменным энтузиазмом отдающий распоряжения, которые все с радостью выполняют. Особенно Жак, который впервые по-настоящему узнает дедушку. Без единой жалобы мальчик с утра до вечера толкает тачки с камнями, перекапывает землю, сажает семена и прибивает доски. В обед они со стариком не уходят из сада, перекусывая на рабочем месте, как два батрака. «Дел невпроворот», — объясняют они Эмме, которая предлагает им обедать в кухне с большими удобствами.
Жак вслушивается в неподражаемый акцент деда — тот говорит раскатисто, прогоняя воздух вдоль нёба до самой гортани. Мальчик также открывает для себя идиш, язык сладчайших слов, которые Нахман катает во рту, как леденцы. Жаку нравится все — и эти серо-голубые глаза, сверкающие., как бусинки, с их далеким блеклым, задумчивым цветом, выгоревшим под мигдальским солнцем. Внук совершенно очарован своим палестинским дедом. А вот бабушка Эстер не приехала, ей дальняя дорога не под силу из-за ревматизма.
Эмма с восторгом наблюдает, как ее тонкий, порывистый мальчик суетится возле массивной, неторопливой фигуры старика. Иногда Нахман замирает на месте — сердце колотится как бешеное — и прикладывает руку к груди. Жак подбегает, боясь, как бы дед не рухнул посреди инструментов. Но Нахман переводит дух, поднимает глаза к небу и качает головой: «Не волнуйся так, мой мальчик… Я намерен остаться в живых! — А потом подмигивает и добавляет: — Хотя бы из любопытства».
Тем временем Мириам, поступившая на философский факультет, читает книги, включенные в программу преподавания. Ноэми начала писать роман и пьесу. Сестры работают бок о бок, сидя в шезлонгах, надев соломенные шляпы, и ждут свою подругу Колетт — та проводит каникулы в нескольких километрах от них, в доме, купленном ее отцом незадолго до смерти.