– Берг, включи фонарь и скажи, который час. Это поможет нам сохранять хоть какое-то представление о времени.
Непослушными пальцами Берг нащупал кнопку на фонаре, но не мог рассмотреть циферблат, потому что часы дергались и скакали на его трясущейся руке.
– Господи! – сказал Лоял, придерживая пляшущую руку Берга. Часы показывали десять минут третьего. Дня? Ночи? Два часа утра после обвала или на сутки больше?
– Огурец, как ты думаешь, сейчас два часа дня или ночи? – спросил он и посмотрел на Огурца, широко расставившего ноги, прижавшего руки к скале, чтобы снять с ног вес тела, и опустившего голову. Огурец обернулся на свет фонаря, и Лоял увидел кровавые потеки под его черными ноздрями, пропитавшуюся кровью рубашку и доходившую ему до колен воду, окрашенную кровью. Огурец открыл рот, и между окровавленными зубами показался бледный язык.
– Тебе легче. У тебя детей нет.
Лоял отвел фонарь, ему не оставалось ничего, кроме как стоять в своем полуобморочном состоянии и ждать, слыша, как кровь капля за каплей вытекает из Огурца.
Теперь он знал: во время последних вспышек сознания, когда спина ее выгибалась дугой, что он принимал за исступление страсти, но что на самом деле было судорожной попыткой сбросить с себя его смертоносное тело, в те долгие-долгие секунды каждым умирающим атомом своего тела Билли проклинала его. Она желала ему сгнить заживо – страдание за страдание, – прожить худшую из всех возможных жизней. И она уже увела его из родного дома, заставила жить среди чужих, в чуждой обстановке, лишила шанса иметь жену и детей, обрекла на нищету, всадила в него индейский нож, а теперь гноит ему ноги в воде посреди кромешной тьмы. Она искорежит и изломает его до последней клеточки. «Билли, если бы ты могла вернуться, ничего этого не было бы», – прошептал он.
Лоял очнулся от того, что окунулся под воду. Не мог стоять: распухшие ступни не чувствовали опоры. Он понимал, что нужно снять ботинки, эту расползавшуюся кожу, стискивавшую плоть, распустить стягивавшие ее шнурки – наверное, их придется разрезать. Хватая ртом воздух, он пригнулся к воде и нащупал правый ботинок. Раздутая нога выпирала над ним, как квашня. Корчась от судорог, он стал под водой тянуть кончики шнурка, пытался развязать мокрые узлы. Спустя долгое время, много часов, как ему показалось, он вытащил-таки шнурок из дырочек и начал высвобождать ногу из ботинка. Боль была адская. Нога забила собой ботинок плотно, как кол, вогнанный в землю. Господи, если бы он мог видеть!
– Берг! Берг, мне нужно включить фонарь. Чтобы снять ботинки. Берг! У меня ноги раздулись до невозможности.
Берг молчал. Лоял включил налобный фонарь и увидел, что он, припав к стене, наполовину повис над маленьким выступом, опираясь на него коленями, принявшими на себя часть тяжести его тела.
Под мутной водой Лоял почти не видел своих ботинок, а их надо было разрéзать. Встав на ноги, он выключил фонарь, пока нащупывал нож в кармане. Открыть складной нож оказалось очень трудно, а еще трудней сесть – скорее, упасть – обратно в воду и разрéзать толстую кожу. Он старался как можно меньше пользоваться фонарем, пока, задыхаясь, со стонами, пилил ее. Наконец проклятые ботинки были сняты, и он отшвырнул их в темноту, где они с тихим всплеском шлепнулись в воду; Берг справа от него тяжело вздохнул. Ноги онемели. Они ничего не чувствовали.
– Берг! Огурец! Снимите ботинки. Мне свои пришлось разрезать.
– С-с-с-лишк-к-к-к-ом холодно, – сказал Берг. – Ч-ч-ч-ерт-т-т-овски холодно. Н-н-не могу.
– Огурец, скинь ботинки. – Огурец не ответил, но было слышно, как кровь капает в воду: кровь-кровь-кровь-кровь-кровь-кровь…
Говорить, думать стало трудно. Лоялу снились длинные изнуряющие сны, от которых он старался, но не мог очнуться. Несколько раз ему казалось, что он сидит в кресле-качалке возле кухонной плиты, прижав к груди спящего ребенка, у которого от его свистящего дыхания на головке шевелятся светлые волосики. У него сердце щемило от нежности к младенцу, пока его мать, вороша дрова в очаге, не сказала небрежно, что это не его ребенок, что это – дочка Берга и что из его собственной жизни все подобные радости вырваны, как листки из календаря, и навечно для него потеряны.
Потом он будто бы спросил у Берга, который час, но свет от фонаря был тусклым, а часы всегда показывали десять минут третьего.
– Остановились, – сказал Берг. – Часы ос-с-становились.
– Как ты думаешь, сколько мы здесь уже пробыли? – Теперь он разговаривал только с Бергом и стоял ближе к нему.
– Несколько дней. Пять, м-м-может, четыре. Если ты их услышишь, нам нужно будет стучать, чтобы они поняли, что мы тут еще живы. Перлетт. Надеюсь, они з-з-за ней присмотрят.
– Перлетт, – повторил Лоял. – Она твой единственный ребенок?
– У меня их трое. Перлетт. Джеймс. Абернети. Д-д-для краткости – Берни. Кроха еще. Каждую зиму болеет. – Берг направил слабый свет на стену. Уровень воды понизился на два дюйма. – У нас есть ш-ш-шанс, – сказал он. – Так или иначе, шанс еще есть.
В умирающем свете, направленном туда, где стоял Огурец, была пустота. Они звали его, стуча зубами, но в ответ не доносилось ни звука. Огурец находился за пределами круга света и был безмолвен.
Когда наконец послышался глухой отдаленный стук, они, заплакав, принялись колотить мокрыми обломками камней в стену. В темноте, чуть в стороне от них, Огурец перекатывался в восьмидюймовой шахтной воде, снова и снова, словно в поцелуе, касаясь губами каменного пола, как будто благодарил за то, что обрел дом.
15Записная книжка индейца
Он несколько лет носил записную книжку индейца с собой, пока не начал писать в ней. Книжка была в мягкой обложке – узкие полоски змеиной кожи, сшитые швом в крупную елочку, страницы – со скругленными уголками. Почерк у индейца был кошмарным; буквы с наклоном в разные стороны, без верхних линий, но с длинными болтающимися подстрочными хвостиками, слова наползали друг на друга, пропущенное вставлялось над уже написанными предложениями. Некоторые страницы выглядели странно. На одной, например, Лоял прочел:
жертвоприношения
плач
голодание
тюрьма
сны и видения
путешествия
На другой ломаные предложения гласили: «Мертвые живы. Власть приходит от жертвоприношений. Пошли мне хорошие мысли, умерь мои необузданные желания, укрепи мое тело, не позволяй мне есть неправильную пищу. Солнце и луна будут моими глазами. Дай мне увидеть белый металл, желтые стебли, красный огонь, черный север. Прокрути мои руки 36 раз».
Интересно, жертвоприношения – это скальпы? – промелькнуло в голове Лояла под ковбойской шляпой.
Фраза о мертвецах, продолжающих жить, привела на память Берга, с его идеей о возвращающихся призраках шахтеров, и его дочку, какой он ее себе представлял, реальней, чем в любых рассказах Берга. Дети Берга со вкусом снега во рту, подумал он. И сам Берг, ковыляющий где-то на алюминиевых ногах. Он слышал, что в маленькой больнице в Афрейтсе, куда доставили Берга, медсестра разрéзала шнурки на его ботинках, потом начала снимать левый с его ноги. Ботинок хлюпнул, и вместе с ним, прилепившись к стельке, отвалилась разбухшая, как губка, нижняя часть ступни, оголив блестящую кость. Лоял не помнил, отвезли ли его самого в ту же больницу. По крайней мере, он все еще мог довольно хорошо ходить, во всяком случае, он не потерял ни ступни, ни пальцы на ногах, хотя было ощущение, что боль навсегда поселилась в костях его ног.
Были в книжке рисунки птиц, сделанные выцветшими теперь чернилами, страница с рисунками оказалась мятой и испачканной, как будто раскрытая на ней книжка когда-то упала на пол и ее несколько дней, пока кто-то не поднял, топтали ногами. Но бо́льшая часть книжки оставалась свободной, словно индеец недавно начал ее в продолжение того, что было написано в предыдущих. Заголовки некоторых страниц представлялись весьма полезными:
Доход
Расходы
Места, где я был
Достопримечательности
Сны
Дни рождений и похороны
Фокусы
Медицинские соображения
Неприятности
На странице про дни рождений индеец написал: «Мой сын Ральф родился 12 августа 1938 года, умер от диареи 11 августа 1939 года». Из достопримечательностей он отметил только «костры у дороги» и «маленькие блестящие штучки».
Лоял зачеркнул записи индейца. На странице «Дни рождений» он написал собственные имя и дату рождения, а потом имена и дни рождений своих родственников. Ему было тридцать шесть лет. Неуверенно, едва касаясь бумаги карандашом, он вывел: «Билли», но тут же стер запись. Сидя в исподнем на краю кровати, он хотел написать что-нибудь про часы, но на целой пустой странице смог накарябать только неуклюжую обкромсанную фразу: «Часы, которые я ей подарил».
У нее были дрянные маленькие часики, которые плохо ходили. Он подарил ей нечто потрясающее, стоившее ему половины денег, вырученных за добытый в течение зимы мех, – «Леди Лонжин» с циферблатом не более десятицентовика в диаметре и крохотными бриллиантиками, отмечающими каждый час. Шесть лисьих шкурок он отнес миссис Клонч, которая сшила ей меховой жакет в качестве его рождественского подарка, Билли называла его «пушистик». Она любила прийти куда-нибудь в этом жакете и сделать так, чтобы из-под рукава были видны часики на ее запястье. Выглядела на миллион. И очень следила за своими вещами, постоянно чистила их.
Он тогда помогал Туту с сеном. Старый хрен все еще цеплялся за своих лошадей – Дождя и Облако. Они таскали подводу вдоль валков. Он сам и Ронни вилами подавали сено Туту, а тот укладывал его на подводе. Жара была невыносимая, все обливались по́том. Мернель шла за ними и граблями подбирала оставшиеся пучки. Тут пообещал ей пятьдесят центов за день работы. Тут с Ронни уже распрягали лошадей, а он забрасывал последние охапки на сеновал, с трудом разбирая головоломку, сложенную из них Тутом. Только тот, кто укладывает скирду, знает, где какая охапка лежит. От удушающего запаха травы и воздуха, пронизанного пылью и сечкой, кожа у него горела и зудела. Прибежала Мернель, сказала, что Билли приехала на своей машине и что они собираются ехать купаться на Рысий пруд.