[43] в одной маленькой мастерской, потом, выпив полведра картофельной браги, впал в ярость и проломил этим кондаком заднюю стену дома лесопромышленного барона Жан-Жана Путра, который был в отъезде. Французика нашли голым, лежавшим на шелковых простынях в окружении разбросанных в серебряных рамках, перечниц, расшитых шарфов, щеток для волос из красного дерева, восковых свечей, гравированных ножей для разрезания бумаги, пустых бутылок из-под шампанского, книг в кожаных переплетах, шнурков с кисточками от звонков для вызова прислуги, хрустальных ваз, птичьих чучел, пилочек для ногтей с перламутровыми ручками, тростей, флаконов с духами, пуховок для пудры, лаковых туфель, сфальцованной кремовой бумаги, импортных авторучек, нотных листов и телефонного справочника города Ойстер-Бэй, Лонг-Айленд. Единственное, что он произнес: «Позвоните мне когда-нибудь».
Ничего этого Зик не мог рассказать старику-фермеру. То есть рассказать-то было можно и это, и многое другое, но какой толк? Тот не слышал ничего, кроме дьявола, что-то кричавшего ему в ухо, если именно это он быстрым шепотом без конца повторял себе под нос. Биман Зик не мог разобрать ни слова. Поэтому с фермером никто, кроме надзирателя, не общался, предоставив ему упражняться в одиночестве. Говорили, будто то ли сын хотел убить его, то ли он – сына, поэтому их держали врозь. Ходили такие слухи, и так думал Биман Зик, вот почему он, как и все, был удивлен, когда старик повесился.
Биман Зик очнулся тогда от самого сладкого последнего часа сна. Он еще дремал на теплой подушке, не желая полностью просыпаться и пытаясь понять, что за шум он слышит в полудреме. Как будто кто-то храпел или разговаривал низким сдавленным голосом, потом – какой-то смачный шлепок, словно прорвало какую-то пробку, потом – звук чего-то льющегося, сопровождающийся каким-то грохотом, и глухой лязг водопроводных труб. Биман Зик и прежде слышал завывание в водопроводных трубах. Он вскочил с постели и уставился на старого фермера, извивавшегося в петле, сделанной из рукава собственной рубахи, сама рубаха была привязана к водопроводной трубе, голыми ступнями он сучил по стене, штаны пропитались мочой.
– Охрана! – завопил Биман Зик. – У нас тут танцор!
Но к тому времени, когда старика вынули из петли, он свой танец уже закончил.
С чемоданом из кожзаменителя, бившим его по ноге, в плотно облегающей торс клетчатой куртке, покачивая головой вправо-влево, вправо-влево, Ронни Ниппл шел по майской тропе. Его запылившийся синий «Флитлайн Аэроседан» остывал на дороге. Квакши трещали в болоте, и даже в закрытой кухне их неотступная болтовня била по ушам.
– Джуэл, Мернель, печальное время пришло, но жизнь продолжается. – Его голос звучал с невероятной мягкостью, на подбородке блестело грязное пятно.
– Ронни, не надо разговаривать с нами как распорядитель похорон. С меня довольно. Жизнь не продолжается, во всяком случае так, как она шла раньше. Что нам нужно, так это помощь в том, чтобы как-то справиться с этим кошмаром. К нам каждый день ходят люди из страховой компании и из банка. Он оставил нас в пиковом положении. У нас нет денег, нам некуда идти, мальчиков с нами нет. Раньше мальчики могли наняться в помощники на какую-нибудь соседнюю ферму. Молодым, которые начинали вести свое хозяйство, старики протягивали руку помощи. А теперь… Если ты не поможешь нам найти какой-нибудь выход, я не знаю, что я сделаю. – Она хлюпнула носом и поплакала немного на фоне лягушачьего кваканья. Переплела пальцы. Ее обручальное кольцо стерлось до ширины проволоки. – О, я просто не знаю. Когда я была девочкой, у нас было столько тетушек, дядюшек, двоюродных, троюродных братьев и сестер, свойственников. И все жили поблизости. В те времена все они были бы уже здесь. Мужчины сбивали бы из досок столы. Каждая женщина принесла бы свою стряпню, ну, не знаю – печенье, жареных цыплят, пирожки, картофельный салат, пироги с ягодами, они всегда приносили, когда были какие-то общие посиделки, или церковные праздники, или у кого-то случалась беда. На похоронах моего брата Марвина, помню, дети бегали вокруг, смеялись, матери на них шикали, они немного затихали, а потом начинали снова. А мы втроем просто сидели – и все.
Мернель сонно раскачивалась на стуле, уставившись в окно на обугленный остов сгоревшего коровника. Она была совершенно безучастна к разговору. Иван-чай уже пророс сквозь пепелище. Лягушачий гвалт сводил с ума. Сорняки заполонили все вокруг – мальва, клоповник, земляной плющ, вонючая двурядка. Куст барбариса возле старой собачьей могилы, с блеклыми цветками, над которыми трепетали мотыльки.
– Джуэл, вы всегда по-дружески относились к моей матери, когда она в этом нуждалась. Вы знаете, о чем я говорю. Мне неизвестна вся та история – ну, когда папа умер, – но кое-что мама рассказывала. И я буду другом вам и Мернель. – Его голос дрогнул и стих. Он сидел за столом, бумаги, разложенные на стершейся клеенке, напоминали дрейфующие по морю лодки, коричневатый кухонный свет сеялся на его руки.
– Когда мы с ней часами сидели и разговаривали за этим столом, я и представить себе не могла, что однажды мы окажемся в одинаково тяжелом положении. Твоя мать была порядочной женщиной с доброй душой. Стоило кому-то заболеть, как она тут же спешила на помощь: приготовить ужин, постирать. Я в эти последние недели часто думаю: будь она здесь, она бы поняла, что я переживаю, – сказала Джуэл, думая о том, что Тут и Минк оба позорно убили себя. Хотя позор был разным. Она снова, как и рано утром, ощутила что-то вроде любопытства по поводу собственной смерти, добровольную полуготовность поразмыслить о том, какой та могла бы быть, однако это ощущение пришло и тут же ушло – как непроизвольное сокращение мышцы.
– В общем, я поизучал ваши бумаги и пришел к выводу, что мы сможем вытащить вас из этой трясины. Конечно, совсем остаться в стороне вряд ли получится.
– Ронни, я хочу, чтобы ты знал: я считаю тебя очень порядочным соседом.
Мернель состроила гримасу собственному отражению в окне, часто заморгав и растянув губы в притворном смирении так, что верхние зубы нависли над нижней губой. Квакши продолжали громко верещать. Голубоглазки[44] подмигивали, сирень источала дурманящий аромат.
– Все сложно, и вам будет нелегко это пережить. Придется разделить ферму на три части. У меня есть два покупателя, и мне удалось спасти дом и пару акров земли, чтобы вам было где жить и разбить огород. – Он набросал чертеж на обратной стороне конверта. Теперь ферма приобрела очертания мужских брюк: каждая штанина – отдельное владение. Кончик шариковой ручки прочертил разделительные линии. – А также кусочек сада, чтобы вы могли продолжать печь пироги и делать яблочное пюре. Отт предложил по-честному хорошую цену за пахотную землю и выпас, тот, что благоустроил Лоял, может, сейчас он даже столько и не стоит. И я нашел врача в Бостоне, который хочет купить лесной участок с сахарными кленами и построить на нем охотничий лагерь. Между участками Отта и доктора вы можете делать все, что хотите, и это освободит вас от долгов. Джуэл, я вам все распланирую. Придется смириться с присутствием чужих людей на вашей земле, и у вас останется не слишком много: крыша над головой, маленький сад, может быть, восемь сотен долларов наличными. Кому-то из вас придется искать работу, может, и обеим, пока Даб там, где он есть. Но так уж оно бывает. Не мне вам рассказывать, Джуэл: когда обрушивается беда, приходится выкручиваться как только можно.
– Как это по-доброму со стороны Отта протянуть руку, по крайней мере, часть фермы останется в семье, – ответила Джуэл. Горькие слова рвались из нее наружу, но голос дрогнул и затих. – Эта ферма принадлежала Бладам еще со времен Войны за независимость. Я никогда не узнаю, почему Минк не пошел к Отту, почему он не верил, что за ферму можно что-нибудь выручить. – Она почти шептала, думая о том, что Отт мог помочь Минку, войти в его бедственное положение и подсобить. Ведь братья всегда подставляют плечо друг другу.
– Ну, Джуэл, это вы теперь знаете, что такое рынок. Минк понятия не имел даже о том, что рынок вообще существует, рынок недвижимости. Вы ведь тут жили обособленно. Многое просто пропустили. Перемены. Дело же не только в том, что́ ферма приносит сама по себе. Есть люди с хорошими деньгами, которые хотят иметь место для летнего отдыха. С красивым видом – на горы, на воду. Это важно. Ферма с коровником прямо напротив дома спроса не имеет, а вот если привлекательный вид, это другое дело. – Слово «привлекательный» в его устах прозвучало неуклюже.
Подразумевалось, что он-то, Ронни, кое-чему научился и кое-что умеет. Джуэл вспомнила, каким он был много лет назад: чумазым мальчишкой, носившимся по лесу вместе с Лоялом, он был его хвостиком, безо всяких амбиций, насколько она видела. А вот посмотрите на него теперь, на его пиджак, портфель, туфли на каучуковой подошве. Она подумала о Лояле, затерявшемся где-то на просторах мира, о Дабе, запертом в тюрьме.
Должно быть, Ронни думал о том же. Его пальцы вяло шарили по бумагам, складывали их уголок к уголку.
– У вас есть связь с Лоялом?
– С год назад он написал, что работает где-то на шахте. Я хотела сообщить ему про Минка, но он никогда не указывает обратный адрес – может, переезжает все время с места на место.
Лоял говорил, что любит охотиться с Ронни, потому что тот всегда понимал, о чем он думает, никогда не было нужды останавливаться, чтобы что-то ему объяснить, или подавать сигналы жестами. Он все понимал без слов.
– А этот врач из Бостона, он хоть приличный человек?
– Доктор Франклин Сол Уиткин. Кажется довольно славным. Лет сорока – сорока пяти. Аккуратный. Говорит спокойно. В очках. Немного полноватый, румяный. Кожник, специалист по кожным болезням.
– Не бог весть что, вряд ли на это можно жить, ты как думаешь?