Новые люди. Новые люди приобрели старый универмаг, открыли новые магазины, превратили коровники в гостиницы и деревообрабатывающие мастерские. Они въезжали в фермерские дома, рассчитывая приспособить свои жизни к здешним комнатам, свою обувь – к здешним лестничным ступенькам. Ей они казались насекомыми, сбросившими твердую оболочку и ненадолго оставшимися уязвимыми – пока не нарастет новый хитин.
Местные, те, кто прежде был на что-то годен, работали где-нибудь на стороне. Робби Горди, делавший простые, но вполне приличные стулья из кленовой древесины, прочные, как железо, теперь трудился на новой фабрике по производству теннисных мячей, между тем как молодой парень, Хаббардкиндл, приехавший из Род-Айленда, начал строгать неуклюжие сосновые стулья. Драл за них втридорога, и ему платили. Он придумал себе хитрый знак в виде стула, висевшего над входом, и разместил рекламу в газете. Нужно было знать Робби Горди, чтобы понимать, что он ничего такого делать не стал бы.
Джуэл впервые за всю свою взрослую жизнь осталась сама по себе, в одиночестве, вкус которого ощущала как необычный, но сладкий вкус тропического фрукта. Первыми ушли готовка еды три раза в день и выпечка дважды в неделю. Она перехватывала что-нибудь на скорую руку – холодную картошку, вчерашний суп, бутерброды, которые Минк ненавидел как «городскую еду». В машине для отжимания по понедельникам больше не хлюпали огромные кучи выстиранного белья. По утрам она спала до шести.
Тишина в доме ее не беспокоила. Одну за другой она закрыла все двери, ограничив свое жизненное пространство лишь кухней и бывшей свободной комнатой – для сна. В тот день, когда ей сообщили про Минка, она забрала свою подушку из их спальни и перенесла в комнату, предназначавшуюся прежде для гостей, где стояла железная кровать, покрашенная белой краской, застеленная покрывалом в цветочек, и на полу лежал сплетенный из разноцветных лоскутов коврик. Матрас был жестким, но его непривычность казалась правильной. Тишина, глубокая, как в заброшенной угольной шахте. Когда, просыпаясь утром, она видела на поблекшей стене узор из лучей света и ощущала запах, исходивший от маленького вышитого саше, лежавшего под подушкой, она уже ощущала себя в совсем другой жизни.
22Дерматолог в диком лесу
Доктор Франклин Сол Уиткин, сорока семи лет, сутулый, типичный горожанин, но с детства одержимый фантазиями о дикой природе, сидел на каменной стене, созерцая хаос купленного им пейзажа. Всего было слишком много перед глазами. Спутанные ветви. Впечатляющие, но бессмысленные нагромождения древесных обломков. Трава цвета печеного теста. Купы деревьев – словно безмолвные цветовые взрывы хрома и шафрана. Горы, испещренные темно-бордовыми царапинами, расщепленные утесами, сверкающие вкраплениями слюды. Кричащий свет. Он поднял голову, небо кишело темными точками. Когда он углублялся в лес, земля накренялась под ним, деревья роились вокруг, как тучи комаров, воздух приобретал землистый цвет, и он сбивался с дороги. Чтобы снова сориентироваться, он всегда возвращался к этой стене; линейная неуклонность ее покрытых лишайником камней служила ему спасательной веревкой посреди дикой природы.
Вскоре после того как купил участок, он поехал обследовать его, чтобы спланировать строительство охотничьего лагеря. Идея пришла ему в голову еще в четырнадцатилетнем возрасте, когда он рассматривал фотографии Тедди Рузвельта в какой-то бревенчатой комнате, украшенной головами и шкурами зверей. Свою мечту он назвал «Вудкрофт», полагая, что «вуд-крофт» – это нечто вроде «лесного логова».
«Это будет не просто охотничий лагерь. Это будет лагерь для отдыха по выходным для всех нас», – говорил он Матише. Она приезжала с близнецами всего два или три раза. Но его сводный брат Ларри Джей, владелец галереи в Нью-Йорке, человек с сотней разных интересов и тысячей друзей, очень возбудился по этому поводу. Ларри, сын первой жены его отца Джоланы, был на семь лет старше. Они даже не были знакомы, впервые повстречались только на похоронах отца. Неизвестно, кто рассказал Ларри о его новых владениях, но он позвонил из Нью-Йорка и долго болтал о расслабляющих осенних выходных, сезонах охоты на оленей, о прекрасных собаках, которые будут бежать впереди них и бросаться на добычу. Ни один, ни другой ни разу в жизни не охотился.
– Нет, в самом деле занятно. Ни один из нас ничего не знает о лесах. Ни один из нас ничего не знает друг о друге. Тем не менее нам обоим нравится это место. И мы оба в детстве мечтали о лесной хижине. – Не глядя на Уиткина, Ларри стоял посреди деревьев, падающие листья порхали вокруг его лодыжек. – То, что кто-то из твоих родственников владеет этой землей – совсем друге дело, не то что просто поехать покататься на лыжах или остановиться в вудстокской гостинице или даже погостить у друзей или снять дом на лето… – Они сами были ошеломлены, описывая свои чувства. Эта собственность была – как слуховая трубка для тугоухих, благодаря которой они могли лучше понимать друг друга.
Первый раз, прибыв вступать во владение новой собственностью, Уиткин взял с собой жену и детей; они миновали просевший посередине фермерский дом, стоявший на полпути к вершине холма, заросли полегших спутанных бобов, камень, оставшийся от основания старого хлева, и, проехав через поля, добрались до кленов с густыми кронами.
Он намеревался отремонтировать старое помещение, где прежде варили кленовый сироп, но от него почти ничего не осталось. Лишь на обрушившихся стенах плясали пробивавшиеся сквозь листву солнечные блики. Дверь ушла в землю. Подоконники и куски дранки, изгрызенные дикобразами, прогнившие, валялись на полу, как рассыпавшаяся карточная колода. Сохранились лишь стойки стенного каркаса размером два на шесть.
Они поставили новую палатку под кленами и выложили круг из камней. Постепенно свет под деревьями стал тускнеть, и в конце концов их объяла темнота. Лишь слабо мерцала палатка. Кружки́ света от фонариков Кевина и Ким мелькали в лесу между деревьями, как живые существа.
– Эй вы, двое! Прекратите светить, а то батарейки сядут и нам придется спать в темноте.
Все расселись вокруг костра. Когда в лесу хрустнула ветка, Уиткин сказал им не волноваться: в здешних местах опасных животных нет, но сам со страхом подумал о медведях. Никому из них до тех пор не доводилось спать под открытым небом. Ким обмочила во сне свой спальный мешок, увидев страшный сон.
– Я услышала, как совсем рядом дышит что-то большое.
– Это были всего лишь мы, наше дыхание.
– Нет-нет. Вы ды́шите спокойно. А это дышало страшно – вот так.
Уиткину было неловко слышать имитацию собственного сексуального пыхтения, вырывавшуюся из невинного горла дочери. После того как близнецы заснули, они с Матишей предались бурной, воинственной любви, и молнии спального мешка издавали под их руками угрожающий грызущий звук. Незнакомый запах палатки, всхлипы детей во сне вызывали бурление у него в крови. Он упирался локтями в твердую землю. Ветер шевелил листву. Зажав в ладонях разметавшиеся волосы жены, он тяжело дышал в их светящуюся копну.
Несколько раз за ночь он просыпался от внешних звуков, но, встав на колени, расстегнув молнию на дверном клапане, в одном белье высунувшись наружу и посветив в темноту, ничего не увидел. Когда он выключил фонарь, вновь сомкнувшаяся тьма показалась извечной и безбрежной.
Утром Матиша захотела уехать домой.
– Потому что спальный мешок Ким промок. Потому что мне нужно принять ванну. Потому что я почти не спала всю ночь. Я совершенно разбита. Позже, – сказала она. – Приедем позже – когда лагерь будет построен и можно будет спать в доме. В палатке мне жутковато, и дети еще недостаточно взрослые. От меня несет, как от копченой селедки.
– Я уже достаточно взрослый! – закричал Кевин.
– Еще нет, милый, – ответила Матиша.
– Мы вернемся сюда, дорогой, не волнуйся, – пообещал Уиткин и пропел: – «Баббети, баббети, детка, пока»[48].
– Не называй меня так! Ненавижу, когда меня называют деткой!
Но больше они сюда не приехали, поэтому он взял с собой сводного брата. Под моросящим дождем они снесли останки дома и сожгли гнилые доски. Ларри открыл бутылку шампанского, и они выпили ее, топчась вокруг вонючего костра.
– Ого-го, – сказал Ларри. Его плотные джинсы были все в грязи. Походные мокасины скользили по мокрым листьям. Уиткин видел что-то от отца в черных с рыжеватым отливом волосах Ларри и его маленьких полных губах, похожих на две розовые капсулы. Но – никакого сходства с ним самим. Со стороны их можно было принять за просто знакомых.
Всю неделю Уиткин разговаривал со своими пациентами о шелушащейся коже, о родинках, таящихся в кожных складках, о покрасневших, как раки, ушах дорожных рабочих, о сыпи и зуде, крапивнице и опоясывающем лишае, о капиллярных гемангиомах и в процессе разговоров, прикрываясь стоявшими у него на письменном столе фотографиями Матиши, Ким и Кевина в тройной рамке-складне, рисовал. Он рисовал бревенчатый деревенский дом с маленькими окошками. Ему хотелось, чтобы вдоль всей восточной стены тянулась терраса, где можно было бы спрятаться от палящего солнца летним днем и где было бы приятно пить кофе по утрам. А вот скребок для обуви. У него в гараже уже несколько лет валялся такой, никому не нужный, ждущий своего деревянного крыльца. Он тщательно соединял на рисунках торцы бревен «ласточкиными хвостами». Крыльцо в две ступеньки. Дощатая дверь с коваными чугунными петлями. Он пририсовывал две темные ели по обе стороны дома, хоть тот и находился посреди кленовой рощи. Ели стояли по другую сторону участка, там, где не было дороги.
Эскизы интерьера были великолепны. Он рисовал потолочные балки, камин с горящими в нем поленьями, кофейный столик из цельной древесины. Над камином он подвешивал охотничье ружье, а сбоку – картину: два охотника в каноэ целятся в лося.
Ларри смеялся, когда он показывал ему свои рисунки, но смеялся по-доброму.