– Я буду вести машину, а ты рассказывай. До темноты надо еще довольно много проехать.
Все было бы хорошо, если бы не зуб. У Безумных Глаз действительно есть идеи. Но насколько ловко он умеет орудовать плоскогубцами?
– Ты когда-нибудь удалял кому-нибудь зуб?
Студент развернулся всем телом и с довольным видом уставился на Лояла.
– Это Хорсли вам сказал, да? Вот сукин сын.
– Что сказал?
– Ну, насчет зубоврачебной школы. Что я учился на дантиста, до того как переключился на палеонтологию. Как раз изучение зубов меня в ней и заинтересовало.
– Он мне ничего не говорил, но это – лучшая новость за сегодняшний день. У меня всю челюсть дергает так, что глаза на лоб лезут.
– А насколько вы выносливы?
– О, мне уже доводилось и плоскогубцами зубы выдирать. Ты это имеешь в виду?
– Нет. Нам в зубоврачебной школе показывали фильм про то, как в каком-то племени мальчикам выбивают зубы большой палкой в качестве кульминации обряда инициации. Всегда хотел попробовать.
28Стержень жизни
– Я жить не могу без этого места. – Ларри, единокровный брат, Ларри, сидящий в сумерках на пеньке и пьющий темно-красное вино из высокого бокала, как итальянец. Невероятно, что это место может так много значить для него. Он преувеличивает. Ему свойственна повышенная эмоциональность. В мире искусств все эмоциональны. Конус зодиакального света[75] на западе померк. Пес лежал перед ними в ожидании, когда ему нальют воды. Слишком глуп, подумал Уиткин, чтобы дойти до ручья и попить из него. В бакенбарде у Уиткина застряло перышко.
Сидя на крыльце, он ощипывал птицу, гримасничая и обнажая в гримасе выпуклые зубы, не в состоянии избавиться от сознания, что он терзает плоть. Как будто какая-то часть его в некой растерянности воспринимала птиц как своих крохотных пациентов. Перья слипались в его неприятно пахнувших руках. Сегодня попался вальдшнеп. Их осенний перелет проходил через эти места. Они с Ларри не ожидали здесь этих птиц с длинными клювами и большими глазами, мелькающих в листве: один вспорхнул и исчез, потом другой, потом еще два, потом остальные. Но они подстрелили трех, Ларри подстрелил. Это были первые вальдшнепы, которых когда-либо убивал один из них. Уиткин держал хрупкие тельца, смотрел в остекленевшие глаза. Дрозды тоже здесь пролетали – тысячи птиц в воздухе, как туча комаров, как перчинки в миске молока.
– Когда-то дроздов ели, – сказал Ларри, заметив, что пес учуял шуршание птичьей стаи в лесу. – На рубеже веков их подавали в лучших ресторанах. В «Дельмонко». Подавали на тостах. Считалось, что дрозды – это деликатес. Изыск. Изысканная закуска.
Луна медленно плыла вверх, демонстрируя обгоревший край – как десятицентовик, упавший в золу камина. Ее свет омывал руку Ларри, его очки и эмалевые глаза собаки.
– Тебе нравится их убивать? Я имею в виду птиц, охотиться на птиц, тебе это нравится? – Уиткин и сам не знал, зачем задает этот вопрос. Он не любил выслушивать разговоры о том, что чувствуют другие люди. Утомительно.
Брат ответил уклончиво:
– Это же охотничий лагерь. Мы хотели стать охотниками на птиц. Купили ружья, штаны с начесом и охотничьи куртки. Собаку. Собака дорогая, и ее обучение недешево обошлось. Ты идешь, пес бежит впереди. Находит, указывает. Ты вскидываешь ружье, делаешь шаг. Они взлетают, и тебя охватывает возбуждение.
– Но когда ты стреляешь и попадаешь в птицу, когда она бьет окровавленными крыльями и пытается взлететь, тогда что?
Их близость достигла высокого уровня, однако ответ, еще до того как он его услышал, не вызвал у него ничего, кроме уныния.
– Тогда сразу несколько ощущений, почти одновременно. Ликование, потому что я попал, я убил неуловимое существо, на которое охотился. Восторг, триумф, пусть и малый. И, разумеется, одновременно печаль от того, что такое прекрасное создание, со своей жизнью, своими радостями, мертво. Я испытываю вину за то, что именно я испугал, а потом убил его. И еще злость, злость на воображаемого некто, который может сказать мне: «Это было подло. Почему ты не оставил птице жизнь? Неужели нельзя было утолить свою кровожадность с помощью фотоаппарата или альбома для рисования?» Никто мне ничего такого еще не говорил, но я уже приготовил ответ. К тому же я предвижу званый обед и восторги гостей: «О, вы застрелили эту жилистую птицу собственными руками? О, как это волнующе!» А позволь спросить, что ты чувствуешь в связи с птичьей охотой?
– Ничего. Я ничего не чувствую. – Он испытывал привязанность только к этому месту, и птицы значили для него ровно столько же, сколько дикие грибы, они не имели индивидуальности и были лишь частью целого. Холодное смятение невольно охватывало его. Холодность по отношению к собственной жизни.
Семья стала ему безразлична. Здесь, в этом охотничьем лагере, теперь находился стержень всего. Здесь с ним был Ларри, который так же, как и он, знал об оскверненных городах, битком набитых поездах и охотничьих лагерях иного рода. О местах, предназначенных для убийств. Именно Ларри находил дорогу сквозь многие мили зарослей кустарника, именно он всегда сохранял самообладание, когда они среза́ли дорогу по искалеченным камнепадами хребтам. Уиткин с каждым шагом все больше терял душевное равновесие.
У него дух захватывало при виде коричневого нароста чаги, светящейся коры, сплетения кожистых листьев, раскрывшихся стручков. О, прочь, прочь, думал он, душный мир холодных металлических столов, человеческой кожи, дыхания, разящего страхом, носов, распухших от раковых опухолей, миссис Макреди с ее скрюченными пальцами ног в белых туфлях, топчущих ковер. Его пробирала дрожь от самого себя, от собственного равнодушия, унылого тона, от своих рук в умывальной раковине, напоминающих двух безволосых белых животных, наползающих друг на друга, от струи жидкого антисептического мыла, выстреливающей из бутылки, от гладких страниц медицинских текстов, фотографий разлагающейся плоти, обеденного стола, ощущения пустоты при взгляде на Матишу и детей, словно это были чужие дети, словно свои черты и привычки они унаследовали не от него, а из какого-то иного источника.
Только единокровный брат понимал атавистические устремления, которые обуревали его, когда он стоял под деревьями, когда под порывом ветра ветка над головой издавала звук гобоя. Стоило ему углубиться в лес настолько, чтобы лагерь скрылся из виду, и он оказывался в древних временах, которые манили его, но которых он ни в коей мере не мог постичь. Его ощущение принадлежности к этому месту не имело объяснения. Онемевший от ощущения потерянности, он всматривался в изгибы коры, рылся в закручивающихся листьях в поисках знака, перебирал и перебирал их, пока молодые деревца не обламывали ветку и не отшатывались от него всем стволом. Он слышал какую-то тихую дробь, песнопение. Но что они могли означать? Стержень жизни, крохотный, плотный, темно-красный, был спрятан в этих бормочущих лесах. Как ему их понять?
29Ошеломленный и снова утративший покой
Пуля сказал, что тот студент с очками в проволочной оправе насмерть захлебнулся собственной блевотиной. Хорсли написал ему об этом в письме.
– Да, сэр. Видно, ветром задуло его сигнальную лампочку. Связался с обдолбанной рок-н-ролльной компанией, которая одевается в грязные лохмотья и ночами напролет бьет в бубны. Накачался наркотиками, заснул на спине, его вырвало, и он захлебнулся – так рассказал Хорсли. Проклятые хиппи, всех бы перестрелял. Но знаешь что? Этим летом профессор Элтон Круллер хочет приехать сюда раскапывать болота в поисках утконосов. Круллер – крутой. Очень-очень крутой. У него идея, что в конце мелового периода их смела с лица земли смертоносная звезда.
Ну почему, черт возьми, подумал Лоял, все всегда заканчивается у него несчастьем? Язык скользнул к тому месту, где когда-то был гнойный зуб. Безумные Глаза. Ему нравился этот парень, нравились его сосредоточенность и своеобразный юмор. Их план вместе поработать над большим проектом, нанести на карту все известные цепочки следов, сделать слепки, сфотографировать, чтобы доказать проворство утконосов, их умение быстро бегать, – все теперь коту под хвост. А ведь он впервые приблизился к тому, чтобы сделать что-то значимое. На Круллера ему было насрать.
Проведя еще две недели на раскопках с Пулей, он решил, что костей с него хватит. С этим покончено. Пуле нужны были черепа и бедренные кости. А Лояла волновали следы, но без Безумных Глаз поиски утратили фокус. Он потерял покой, как будто новость о смерти студента послужила спусковым крючком, приведшим в движение его тягу к кочевью.
– Наверное, мне пора, Пуля. Я думал об этом весь последний год. Ухожу, позанимаюсь чем-нибудь другим.
– Какого хрена? Мы только наладили дело. Чем, черт возьми, ты собираешься заниматься таким, что будет лучше? Тут ты сам распоряжаешься своим временем, получаешь хорошие деньги, работа интересная. Ты ее любишь, я всегда знал, что любишь. У нас сложилась отличная команда, скотина ты эдакая.
– Я это знаю.
Но Пули ему будет недоставать меньше, чем Безумных Глаз. Он едва знал парня, но хранил его рисунок на помятой бумаге: бегущий утконос – и ни одного болота вокруг.
30Возмущения небесных тел
Лачуга в восемнадцати милях к северу от ранчо, которое они купили в пятидесятых, была местом, куда, по словам Бена, он ходил пить. Чтобы избавить Верниту от созерцания не стоящего на ногах пьяницы, за которого она вышла замуж.
Пьяница был низкого роста, с широкими плечами и грудной клеткой, похожей на литавру. Голова покрыта упругой массой белых волос. Тусклые глаза, покоящиеся в провисших гамаках плоти, смотрели безо всякого любопытства, как глаза уличных музыкантов, тем не менее любой мог бы сказать, что лицо Бена все еще сохраняло свежесть молодости, – возможно, благодаря улыбающимся красным губам. Верхняя изгибалась двумя з