аостренными арками. Выпуклые ноздри покрывала паутинка синих сосудов. Его голос, в котором слышалась русская мрачность, завораживал.
– На эту лачугу я набрел в те времена, когда искал подходящее место для маленькой обсерватории. Да ты уже это слышал, Лоял. Мне нужны были настоящая темнота и безветрие. Вернита хотела иметь свое пространство – помещение для лаборатории, кабинет, где она могла бы писать, и большую кухню. Ну и красивый вид, конечно. – Его слова вышагивали из глотки довольным басом, пальцы вертели невидимую пробку. – Мы нашли ранчо, и поначалу все шло хорошо. Вернита все лето изучала медуз в море Кортеса[76]. Возвращалась осенью, чтобы писать, и я был чертовски рад ее видеть. Пока ее не было, я проделал отверстие в крыше сарая для обустройства временной обсерватории и наметил несколько мест, где можно было поставить основную. Но, друг мой Лоял, потом я запил. После недельного запоя протрезвел и месяц работал, а потом снова пошел вразнос. У меня был постоянный график. Не знаю, насколько ты сведущ в астрономии, но кое-что я тебе скажу: невозможно вести точные астрономические наблюдения и подобающим образом делать записи, если ты пьешь. Ведение записей – душа и сердце астрономии. Если записи прерываются, какой в них толк?
Он взмахивал пальцем, отмечая каждый свой разумный довод. Лоял был вынужден согласиться.
– Но в моем хитром пропитанном алкоголем мозгу вызрела идея: если периоды, когда я не в себе, и периоды трезвости, когда я могу скрупулезно работать, сменяют друг друга последовательно, то мои записи все же имеют определенную ценность, поскольку в них будет своя закономерность. Такова моя логика. И так я работаю. В моих трудах есть бреши, но они имеют регулярный характер. – Его улыбка стала лукавой. – Когда Вернита здесь, как сейчас, мой график меняется. Я иду в лачугу, как ты знаешь. Или еду в Мехико. Как ты знаешь. – Он доверительно понижал голос до шепота: – Лачугу я купил перед войной. И с тех пор прихожу сюда, как матрос, возвращающийся из плавания. Периодически. Последовательно. По графику. – Этот его клокочущий смех!
Он начал, как только лачуга появилась в поле зрения – словно переступил границу более терпимой страны. Извлек бутылку из нагрудного кармана рубашки, того, что над сердцем – в знак сердечности желания, – опрокинул ее и насладился тем, как ви́ски омывает горло. После этого сделал долгий выдох облегчения – маленькое удовольствие.
– Оставь дверь открытой, – сказал он Лоялу. Из темноты бревенчатой лачуги дверной проем, как раму, заполнял отливавший золотом пейзаж. Ветер был огненного цвета. – Выпей. Раз уж ты проделал со мной столь долгий путь сюда, почему бы тебе не пройти его до конца? Сегодня своего рода веха. До сих пор мне еще никогда не требовалась помощь, чтобы подняться с земли. Часики тикают. – Шишковатая рука, наливавшая Лоялу, была более твердой, чем когда-либо за последние недели, синий шрам от молотка, тянувшийся через все пальцы, приобрел фиолетовый оттенок. Пьет, чтобы поддерживать душевное равновесие, подумал Лоял. Ветер хлопал дощатой дверью.
Деревянный пол, бревенчатые стены, стол, скамья, единственный стул, несколько треснутых креманок и чайных чашек. Никакой кровати. Спать полагалось, просто свернувшись в спальном мешке на полу или там, где упал и отключился.
Через открытую дверь Бен смотрел на увядающую траву, скалы и причудливых пыльных призраков; возможно, он запоминал этот горизонт, затейливый рисунок гор или облака, похожие на белые языки пламени, вырывавшиеся из небесной горелки. Ненастье клином надвигалось на них. Он сел на скамью и навалился на стол. Не отрывая взгляда от дверного проема, он наливал, наливал, наливал, пил, с улыбкой глядя в стакан и отмечая, что ветер поднимается все сильней, разговаривал с Лоялом, потом сам с собой и продолжал пить, теперь медленно, набирая полный рот виски до установленного самим предела. Тягостные путы ослабевали. Стонал ветер.
– Знаешь, – сказал он, – можно так привыкнуть к тишине, что бывает больно снова услышать музыку. – Лоял не припоминал, чтобы сквозь ветер когда-нибудь слышал музыку. Ветер с самого начала сам становился единственной музыкой. Он исключал любые музыкальные вкрапления. Лоял попытался вспомнить мотив песни «Мой дом среди полей»[77], но все воспоминания уносил ветер. Он завывал одновременно на три голоса, свистя сквозь зубы по углам лачуги, вокруг поленницы, улетая далеко в ночь и возвращаясь широкими стонущими кругами.
Бен то и дело плескал виски в треснутые стаканы.
«И где ясное небо весь день»[78], – мурлыкал себе под нос Лоял на унылый мотив ветра.
– Я – пережиток вымирающего вида, астроном-любитель, – взревел голос Бена. – Я не принадлежу ни к какому университету. Не завишу от публикации статей, набитых не поддающимися пониманию математическими формулами. Не посещаю никаких собраний Национальной ассоциации астрономов. Это плата. Я плачу́ свою цену за возможность думать свободно! Мне не предоставят времени ни у одного большого телескопа! Мой любительский статус отсекает меня от больших телескопов! (Академики годами стоят в очереди, чтобы воспользоваться ими.) Я довольствуюсь тем, что имею, а они – нет. Успехи мои скромны. И придет – если уже не пришел – день, когда астроному-любителю не останется ничего, кроме как указывать на Луну собравшимся на барбекю у него на заднем дворе знакомым или завистливо аплодировать успехам технологически оснащенных коллег. Кисло звучит? Нет. Ничто не препятствовало мне вступить на академическую стезю. Разве что Депрессия, война и мое маленькое хобби. Это началось давно. Я давно практикую это свое маленькое хобби. Я учился еще в магистратуре и только начинал свой путь, но клубный бандитизм (клубное панибратство?) разъедал меня изнутри, как кислота. Знаешь, что я имею в виду? Тех, кто играет в гольф. И, конечно, я уже тогда был пьяницей. Я ненавидел похлопывания по спине, поблажки друзьям, междоусобные распри и тупое надувательство. Пять лет я прослужил на флоте, где, разумеется, ничего подобного не существует. Безгрешный флот! Демобилизовавшись, я был готов к чему-то новому и женился на Верните, во всеоружии, чтобы исполнять роль мужа и отца. Ни в какой иной области звездная роль мне не светила. Что меня спасло – или сгубило – так это наследство. Оно позволило мне стать тем, кто я есть на самом деле, – сварливым алкоголиком, у которого случаются моменты просветления, когда он может проявлять дальновидность и заглядывать в суть вещей, видеть как небесный ход времени, так и мелочные перетягивания соломинок между мужчинами и женщинами.
Его красные губы выписывали слова, мозг содрогался в черепной коробке.
– Друг мой Лоял, мы с тобой ладим. Мы устроим чертовски хорошую обсерваторию. – Рука наливала, лицо растрескивалось морщинками цвета яичного желтка. Тень от двери устремилась в комнату, комната погрузилась в черную яму. – Мы теряем небо, уже потеряли. Большинство людей не видит ничего, кроме солнца, удобно расположившегося там, чтобы посылать им канцерогенный загар и хорошие дни для гольфа. Жалкие олухи понятия не имеют о Магеллановых Облаках. Не знают, что такое туманность Конская голова, кольца Сатурна, напоминающие воротник из металлических украшений на шее бенинской принцессы, огромные черные дыры взорвавшейся материи – затягивающие воронки космического пространства, вибрирующий свет пульсаров, звездные взрывы, неправдоподобно тяжелые карликовые звезды, красные гиганты, спиральные галактики. Я уж не говорю об ура-патриотическом рейсовом сообщении с Луной, о капсулах с лающими собачками, плывущих в невесомости среди осколков планет, или о мелочных и дорого обходящихся космических «пощечинах», которыми обмениваются державы, – как будто пудингами друг в друга кидаются. Представь себе, Лоял, государства – как пудинги. Нет, изучение космического пространства должно открывать непостижимо странные, самые экзотические реальности, с какими когда-либо сталкивался человеческий разум. В космосе ничто не кажется невозможным. Ничто не является невозможным. Все загадочно и удивительно в той лишенной человеческого присутствия пустоте. Вот почему астрономы не водят компаний ни с кем, кроме себе подобных, – потому что никто, кроме них, не видел тех тайн, какие видели они. Их радость – это внушающая страх радость, которую они находят во взрывах звезд, в галактической смерти. Им ведом тусклый свет звезды, мерцающий сквозь наше мерзко загаженное небо, тысячи лет преграждающее ему дорогу.
Такое случается зачастую по ночам, когда небо ясное, думал Лоял, но продолжал слушать.
– Когда ты смотришь в небо, ты смотришь в глубь времени, потому что то, что ты видишь, это существует не сейчас, это все настолько древнее, настолько отдалено во времени, что человеческий мозг пугается и съеживается при его приближении. Послушай, угасание – удел всех биологических видов, включая наш. Но прежде чем уйти, мы, может быть, на миг увидим ослепительный свет. Я почувствовал… я почувствовал… – Он замолчал. Взволнованный голос ушел в себя, перешел в шепот. – И еще кое-что скажу. Есть в тебе какая-то чокнутость. Какая-то хрень. Я не знаю, что именно, но чую. Ты невезучий. Обречен на потери. У тебя центр тяжести смещен. Бежишь старательно, но никуда не добегаешь. Думаю, это для тебя нелегко. – Он смотрел на Лояла. Его старые черные глаза смотрели на Лояла. Крохотные желтые прямоугольнички – отражения открытой двери – манили Лояла войти. Он глубоко вдохнул, выдохнул. Начал говорить, остановился. Начал снова.
– Я могу это вынести, – пробормотал он. – Все не так уж плохо. У меня отложено немного денег. Так чего, черт побери, ты ожидаешь?
Они сидели в темноте, густой абрикосовый проблеск молнии озарил дальние скалы.
– В другой раз, – сказал Бен. – Вот, лучше выпей еще стаканчик скорбной водички.
Ветер истощил себя. Утреннее небо было – как синее стекло, верхушки сосен касались его твердой поверхности. Если бы он бросил камень, тот разбил бы ее, если бы дохнул на нее перегаром виски, она бы расплавилась. Под этим куполом орел облетал большой круг. Коротко прокричал луговой трупиал