[79]. Лоял помочился на опунцию. Небо покачнулось. Блестящие капли мочи на остриях колючек представились ему взблесками бутылочного стекла; Бен покачивался рядом с ним, лицо у него было вогнутым, как после удара – зубной протез остался на столе.
– Ни одной женщины за все это время, – сказал Лоял. – Я не могу находиться близко к женщинам.
Бен не ответил, растоптал ногой пучок полыни. Ядовитая вода выстрелила из его многострадального мочевого пузыря. Его пьяные невидящие глаза смотрели сквозь стеклянное небо и видели черный хаос за его издевательским блеском.
– Что-то происходит. Я начинаю задыхаться, как тяжелый астматик, стоит мне только подойти к ним слишком близко. Если я что-то испытываю к ним. Ну, ты понимаешь. Это из-за того, что случилось давным-давно. Из-за того, что я сделал. – Осколки стекла виделись ему повсюду: стеклянные травинки и листья, круглые хрупкие стебли из красного стекла, насекомые, похожие на цветные капли расплавленного стекла, застывшего в плотном воздухе, мелкие камешки под ногами из грубого стекла. Стоя босиком, он видел корки между пальцами ног, ногти, изувеченные дешевой обувью, дряблую кожу на предплечьях.
– Я же вижу: ты прямо бросаешься в объятия неприятностям. Наказываешь себя работой. И двигаешься без цели – лишь бы в другое место. Узнаю́ в тебе члена клуба. Не представляю, чтобы ты обратился к мозгоправу.
Он нес околесицу. Лоялу казалось, что гортань Бена искромсана стеклом, которого он наглотался накануне вечером. Он чувствовал его и в собственных легких и горле. Господи, как будто у него в глотке полно крови.
– Нет. Я в них не верю. Жизнь калечит нас по-разному, но в конце концов достает каждого. Вот что я думаю – каждого. Достает, достает и в один прекрасный день побеждает.
– Вот как? Если тебя послушать, так человек должен вставать и вставать, пока настанет момент, когда он встать не сможет? Значит, вопрос только в том, на сколько тебя хватит?
– Что-то в этом роде.
Бен хохотал до тех пор, пока его не вырвало.
31Тут Ниппл
Сидя за столом перед трехстворчатым окном своего трейлера, Джуэл видела трейлерный городок внизу. А если отодвигала занавеску с цветочным рисунком в ванной, – то старый дом, уже припавший на колени. Крыша прошлой зимой проломилась под тяжестью снега. Отт хотел сжечь его, называл бельмом на глазу, которое портит вид трейлерного городка, нависая над ним, как деревянный утес, но она не могла отпустить дом и летом каждый день, хромая, тащилась к нему, чтобы поддерживать старый огород на заднем дворе, хотя сурки и олени вытаптывали его, нанося большой ущерб, и огород зарастал сорняками. У нее сильно распухали щиколотки. Скоро он совсем одичает, думала она.
«Сколько моего труда вложено в этот огород на протяжении большей части моей взрослой жизни, чтобы он выглядел так, как мне нравится! Нет, я не отдам его опять дикой природе. Кто мне нужен, так это какой-нибудь парнишка, который расставил бы капканы вокруг изгороди. Я спрашивала у этой толстухи, Марии Суэтт, которая живет в трейлерном городке, не знает ли она мальчика, который умеет ставить капканы, но она сказала – нет. Лоял и Ронни, бывало, всегда ставили капканы, даже когда были еще маленькими. Лоял зарабатывал на мехе немало денег. Еще бы мне пригодилась пара кузовов хорошего перегноя из куриного помета или коровьего навоза. Огороду нужно удобрение, но попробуй заставь Отта вспомнить и привезти его. Никто в окру́ге больше не держит ни кур, ни коров».
Ее овощи мельчали. Она все еще выращивала помидоры, свеклу, кое-что другое, но картошку и кукурузу больше не сажала.
«Их легче купить. Мне хватит одного бушеля кукурузы, чтобы готовить себе суккоташ[80] и суп-пюре для густой похлебки. Если Мернель с Реем приедут, они привезут дюжину свежих початков, купят у придорожных торговцев. В старом приходском доме поселились какие-то ребята из Нью-Джерси, они в последние годы выращивают «серебряную королеву». Если не разбегутся – ходят такие слухи – и если лето не выдастся холодным, я смогу и дальше покупать у них кукурузу».
Она отвозила овощи на консервную фабрику, где ей разрешали консервировать их вместе с коммерческим сырьем. Рей с одним парнем со склада пиломатериалов привез ей морозилку и установил во второй спальне, которой она никогда не пользовалась, но держала ее на случай, если вернется Лоял. Два года она пыталась привыкнуть к морозилке, но ей не нравился вкус овощей, замороженных до ледяного хруста. Тогда она вернулась к консервированию, а поскольку не имела ни подвала, ни кладовки, складывала банки в выключенную из сети морозилку. Мясо и кур она покупала в магазине IGA[81], но жаловалась, что у них нет ни вкуса, ни запаха.
– Мернель, помнишь, каких хороших кур мы выращивали? Я прямо чувствую вкус тех здоровенных петушков, каждый тянул на семь-восемь фунтов, вижу, как он лежит на блюде, с хрустящей корочкой, начиненный хорошим хлебом. От одного запаха слюнки текли. Мне всегда нравилась наша еда, и я скучаю по всему, что мы растили на ферме. Взять хоть говядину. Твой дедушка каждый год держал двух бычков на убой. У нас было два больших забойных дня, один в октябре, другой – в начале декабря, даже во время Депрессии, когда много людей голодало, я готовила мясо. Закатывала в банки. Тушила, а потом закатывала. Ничего нет нежней и вкусней, чем домашняя тушеная говядина. Ее не купишь за деньги – только за любовь. Ничего вкуснее не ела. Или оленье мясо. Его мы тоже готовили по-особому. Лоял, Даб и дедушка, бывало, заготавливали нам оленину. Сейчас люди, те, что живут на равнине, что делают, добыв оленя? Просто режут мякоть на «олений» ростбиф и стейки, жалуясь, что они жесткие или слишком жирные, и закладывают в морозилку. Делают его этим еще жестче. А мы готовили оленину так, что она всегда была нежной, как заварной крем, а жир можно было легко снять, если подержать мясо в холодном месте, перед тем как готовить.
Трейлер с его сподручно организованными пространствами и шкафами ей нравился. Но иногда она вспоминала свою старую кухню: семь шагов от раковины до стола, туда-сюда весь день. Это была идея Рея, чтобы она переехала в трейлер с маленьким масляным обогревателем, канализацией и электричеством, вместо того чтобы, таская дрова с улицы, пытаться согревать старый дом, по которому гулял ветер. Она чувствовала себя словно в гостях, просыпаясь по утрам на узкой кровати с цветочными простынями и видя, как солнечные лучи, похожие на желтые линейки, проникают через жалюзи, а не сквозь рваную штору с кривыми заплатками и пришпиленными бумажными звездочками. Покрытый пледом диван с блестящими подлокотниками и кресло в тон ему, со спинкой на шарнирах, чтобы было удобно сидеть, откинувшись назад. Стул перед телевизором, который купили ей Мернель с Реем. Она включала его, пока готовила на кухне или вязала, включала просто ради «компании», хотя искусственно звучавшие голоса никогда не давали забыть, что это не живые люди. Ей нравились маленькая мойка из нержавейки на кухне, аккуратный холодильник с лоточком для кубиков льда, который она никогда не вынимала, если только не приезжали Мернель с Реем, поскольку, как она выражалась, «не привыкла ко льду». Открытки Лояла с изображением медведя хранились в шкафчике, в коробке из-под сигар. Время от времени они все еще приходили. Единственным недостатком был запах, стоявший в трейлере. В старом доме она никогда не обращала внимания на запахи, если только что-нибудь не подгорало или Мернель не приносила охапку сирени, но здесь стоял вызывавший головную боль запах той дряни, которой приклеивали напольную плитку. Рей говорил, что это, наверное, запах изоляции.
– Что бы это ни было, но он меня когда-нибудь доконает. Впрочем, что нельзя исправить, то следует терпеть. – Она всегда могла выйти и подышать воздухом.
Три раза в неделю она ездила на консервную фабрику и работала в цехе нарезки. Если приходил срочный заказ, брала дополнительные дни. На фабрике перешли к автоматическим овощерезкам со сменными узлами и ножами, и она освоила новые машины быстрее всех. Мастерица цеха Джанет Кампл не могла на нее нахвалиться.
– Посмотрите, как Джуэл все схватывает на лету, – ставила она ее в пример другим. Джуэл уже и не помнила, когда кто-нибудь говорил ей хоть одно похвальное слово. Она краснела и трепетала, когда все смотрели на нее, и вспоминала Марвина, своего покойного брата, который считал, что она очень сообразительная девочка, потому что именно она находила его самодельный бейсбольный мяч, сделанный из комка резиновых ленточек, обшитого коровьей шкурой, в высокой траве, после того как сам Марвин сдавался. Ей тогда было не больше четырех.
Все остальное время она вкладывала в огород, вязание шапок и свитеров для магазинов лыжной одежды и разъезды по окру́ге.
«Проблема в том, что они хотят, чтобы я использовала простую старую шерсть, которая даже раскручивается неровно, потому что в ней полно узелков и петелек, вместо той шерсти приятных цветов, которую можно купить в «Бене Франклине»[82]. Я бы смирилась с этой старой шерстью, чтобы не использовать акриловую пряжу, акрил не обладает упругостью и тянется, но не понимаю, что плохого в том, чтобы немного разнообразить цвета. Нет никакого настроения вязать, когда в твоем распоряжении только унылые серый, коричневый и черный. Зато я отвожу душу на свитерах, которые вяжу Рею».
Дабу в Майами шерсть была ни к чему. Он присылал фотографии, на которых играл в гольф в шортах и цветастых рубашках. Его искусственная рука выглядела почти как настоящая, если не считать того, что цвет у нее был слишком розовый по сравнению с загорелой правой рукой. А вот Рею она на каждое Рождество вязала свитера с потрясающими по рисунку и цветам узорами: зигзагообразные желтые молнии, охватывающие торс, красные аэропланы, мчащиеся по кобальтово-синей груди, бесконечные зеленые северные олени, вышагивающие по бордовым и оранжевым рукавам. Он примерял их и расхваливал, восторженно ахая над каждой искусной деталью, пока Мернель не закатывала глаза и не стонала: «О боже, это невыносимо».