Свитер с утками. Во время одной из своих экскурсий вдоль озера за восемьдесят миль от дома, в ветреный октябрьский день она случайно наткнулась на церковную распродажу в уродливой, отнюдь не процветающей деревне. Две женщины сражались со школьным щитом для объявлений: одна пыталась веревкой привязать к нему плакат, другая обкладывала камнями ножки, чтобы ветер не опрокидывал щит. «ВЫПЕЧКА, ПОДЕРЖАННЫЕ ВЕЩИ – РАСПРОДАЖА «Белый слон». В пользу Моттфордской конгрегационной церкви». За щитом было как раз удобное место для парковки.
Выпечка была не такой, как прежде. Вместо шоколадных пирожных, квадратных шоколадных бисквитов в формочках, яблочных пирогов, овсяного печенья и домашнего хлеба здесь были приготовленные из порошка кексы, облитые втрое бо́льшим количеством глазури, чем требуется, и печенья из хлопьев с орехами. На вещевых прилавках – все те же старые кухонные принадлежности, блестящие статуэтки девушек-рабынь, деревянные шкатулки и вешалки с крючками. Из шитья – сплошные скатерти и салфетки с вышитыми на них ветряными мельницами, никогда не использовавшиеся, лежавшие в каком-нибудь пересыпанном нафталиновыми шариками сундуке с двадцатых годов, бледно-желтые постельные покрывала, словно бы связанные из колючей проволоки, и детские слюнявчики с застарелыми пятнами яблочного пюре. Те дети наверняка давно уже стали взрослыми мужчинами и женщинами.
Большая ивовая корзина с крышкой привлекла ее внимание. Корзина доходила ей до пояса. Она подняла крышку и заглянула внутрь. Корзина была набита мотками пряжи сотни разных цветов и размеров: тонкая, ручной работы льняная; шерстяная, вручную окрашенная темно-зеленым дурнишником, красной мареной, красками цвета индиго, облачно-серого цвета грецкого ореха, золотистого спорыша. Все цвета были либо гораздо более насыщенными, либо гораздо более теплыми, чем те, которые она когда-либо использовала. Чем глубже она закапывалась в корзину, тем больше сокровищ находила. Наткнувшись на моток нежного цвета, приведшего на ум голубокрылого чирка, она в тот же миг увидела свитер: весь в разноцветных утках, плывущих на темном фоне среди камышей.
– Это была пряжа старушки миссис Твисс, она умерла от травмы, и семья хочет освободить ее дом, – выпалила женщина за прилавком. У нее было худое лицо со впалыми щеками, и речь звучала взволнованно, как молитва. – Наш церковный базар наполовину и устроен для того, чтобы распродать ее вещи. Пока был жив мистер Твисс, они держали овец, и у нее осталось много шерсти. Она ткала ковры на станке. Меня они никогда не интересовали – мне нравятся красивые нейлоновые ковры чистых цветов, но многие, особенно те, кто приезжал на лето, покупали их. Еще она вязала. Это – корзина с ее пряжей для вязания.
– Что вы за нее просите? – Джуэл до смерти захотелось получить эту корзину.
– Пять долларов пойдет? Это большей частью остатки. Но, может, пригодятся для носков или еще чего.
Чтобы донести корзину до машины, потребовалось четыре человека, и крышка багажника не закрывалась, пришлось привязывать корзину веревкой, позаимствованной у женщины, которая вешала объявление. Джуэл записала ее имя, адрес и на следующий день с благодарностью отправила веревку обратно по почте.
В начале июня, утром Джуэл отправилась на свою клубничную поляну позади осевшего дома и сняла сетки с темных грядок. Она хотела заблаговременно подготовиться к приезду Мернель. Ползучий пырей душил грядки, и какая-то мелкая живность пробралась под сетку и объела ягоды на ближних к краям кустах. Она вспомнила тот ужас, когда страшный ливень за пять минут превратил клубнику в повидло, а пасшиеся неподалеку коровы потоптали все грядки. Подложив под колени коврик на еще прохладную землю, она начала срывать ягоды, полные корзинки накрывала плотными листьями ревеня и оставляла вдоль грядок. Солнце припекало все сильней, над раскалявшейся землей поплыли волны жара. К тому времени, когда Рей высадил Мернель из машины, она сняла уже все спелые ягоды и снова накрыла растения сеткой до следующего сбора через несколько дней. Трещины на пальцах окрасил почерневший ягодный сок.
Она сидела в квадрате тени позади трейлера в алюминиевом садовом кресле, Мернель – в нескольких футах от нее загорала на солнце. Руки и ноги у нее были цвета скорлупы пеканового ореха. Длинные черные волосы начесаны и закручены в пучок. Оранжевый костюм состоял из шортов и блузки. Голос звучал высоко, но она пребывала в хорошем расположении духа.
– Испеку Рею пирог с клубникой и ревенем, если ты дашь мне немного ревеня. Рей может съесть весь пирог в один присест.
– Могу его понять. Ты печешь потрясающий пирог. Конечно, бери сколько хочешь. У меня его полно. И клубнику бери. Мне на следующей неделе опять снимать урожай. Ее в этом году столько уродилось, что я не знаю, куда ее девать. А сама я, похоже, разлюбила клубнику. Было время, я могла любого переплюнуть по количеству съеденного клубничного торта. Варенья. Клубники со сливками. – Пальцы Джуэл были до костяшек красными от перебирания раздавленных ягод.
– Ты их мыла, мама?
– Сполоснула под краном на заднем дворе. Видишь, они мокрые.
– Вижу, но на зубах песок хрустит.
– Должно быть, ты взяла те, что со дна корзины. Даб. Даб был единственным из вас, кто никогда не ел клубнику. Он покрывался от нее сыпью – твоя бабушка называла это клубничной крапивницей. Старушка Ида. Она любую сыпь называла крапивницей. Комары искусали – «москитная крапивница». Обжегся крапивой – «крапивная крапивница». Как-то твой отец вернулся с сеновала, где ворошил сено, весь затылок в мякине, зуд по всему телу – знаешь, что это было? «Сенная крапивница». Когда я первый раз это услышала, я хохотала до упаду. «Ну и ну! У Минка сенная крапивница!» Она после этого долго со мной не разговаривала. Это было еще до того, как мы поженились. Я тогда подумала: вот старая курица. Она была обидчивой. «Не думаю, что человек достоин восхищения только за то, что́ и как он говорит». Но ей приходилось со многим мириться. Старик Мэтью был жутким старым грубияном и сквернословом. Очень вспыльчивым! Вот от кого твой отец унаследовал свой характер, и Лоял, замечу, тоже. Один раз я видела, как старик Мэтью спросил твою бабушку о чем-то совершенно незначительном, вроде, не видела ли она, где что-то там лежит. А она в этот момент гремела крышками и не услышала. Она вообще к старости стала немного глуховата. И волосы у нее на темечке почти все выпали. Она даже носила накладку, которая по цвету отличалась от ее собственных волос, такую рыжевато-коричневую. Так вот, он решил, что она просто не захотела ему ответить, и разозлился. Схватил открытую банку с томатным соусом с полки, куда она поставила ее, чтобы потом во что-то влить, и вывалил прямо на пол. Она поняла, что что-то не так, только когда услышала жуткий звон у себя за спиной и почувствовала на ногах что-то мокрое, обернулась и увидела томатный соус и осколки стекла по всему чисто вымытому кухонному полу и злобно кулдыкающего по-индюшачьи Мэтью с лицом, красным, как свекла. Да, тогда женщинам приходилось многое терпеть. Развод считался чем-то постыдным, так что они мирились со многим таким, чего теперь ни одна женщина не потерпела бы.
– А что там случилось со старой миссис Ниппл? Ты никогда мне не рассказывала, что с ней произошло. Тебе ведь все известно.
– Должна, однако, признать, что Ида делала удивительные десерты, – продолжала Джуэл. – К воскресному ужину, например, она пекла королевский пудинг с малиной – он был таким вкусным, что голова начинала кружиться. Яблоки в слоеном тесте, торты со множеством коржей. И мороженое, если ей удавалось заставить мальчиков крутить рукоятку взбивалки. Мороженое из ревеня. Знаю, звучит не очень, но оно было вкусное. А еще – из винограда «конкорд». Если был виноград. Если удавалось спасти его от весенних заморозков.
– Ма, кончай мне зубы заговаривать. Что там насчет миссис Ниппл?
– Жизнь у нее была тяжелой, но она не теряла чувства юмора, уж не знаю, как ей это удавалось. – Темная горка клубники в миске росла. Хвостики с белыми кружочками посередине усеивали траву там, куда они их бросали. – Не хотела бы я быть на ее месте. Так, бывало, и говорила себе: слава богу, мне еще не так плохо, как миссис Ниппл. Но в конце концов оказалось, что мне ничуть не лучше. Забавно, как все порой оборачивается. Жизнь крутится, как собака с болячкой на заду, которую она пытается выкусить, чтобы та перестала ее мучить.
– Забавная картинка, ма. – Мернель остро захотелось погрузить руки в ягоды, набрать полные пригоршни, поднять над головой и давить, пока сок не побежит по рукам. Необъяснимое, странное, но острое желание, подобное ее желанию иметь детей. У них хоть собака была, с сарказмом подумала она.
– Ну…
– Миссис Ниппл, – напомнила Мернель.
– Ты, наверное, не помнишь ее мужа, Тута, он умер, когда тебе было не больше пяти-шести лет; в молодости он был крупным, приятным на вид мужчиной. Прямые каштановые волосы по-особому падали на глаза, а глаза красивые, цвета аквамарина, с длинными ресницами.
– Странно, но я помню его глаза. Он был толстым старым нахалом, а я тогда была еще маленькой девочкой, но я помню его глаза. Они произвели на меня впечатление. Необычным цветом. – И еще она помнила, как этот старик погладил ее по заду, когда она стояла в сарае на лестнице. «Я тебя подсажу», – сказал он, и потом – его горячие пальцы.
– В молодые годы он был здоровым парнем, ловким и проворным, грозой танцевальной площадки. Тогда он еще не был толстым нахалом. Очень был интересный мужчина. Любил пошутить, охотно смеялся и со всеми ладил. Девушки по нему с ума сходили. Называли его Гулем, потому что после своих похождений он, бывало, говорил: «Кажись, я гуль-нул». Он женился на миссис Ниппл, ну, тогда она была, конечно, Опалин Хэтч, но скоро стала миссис Ниппл. И никто ничего не мог понять, потому что он продолжал держаться так, будто вовсе не женат – встречался с девушками, каждый вечер уходил из дома. Миссис Хэтч, мать Опалин, на свадьбе всем широко улыбалась, но Ронни родился через три месяца после свадьбы, так что аттракцион всем наконец стал ясен. Странно, но она никогда не злилась на него за все его бурные похождения. Он являлся домой такой пьяный, что едва стоял на ногах, и разило от него так, будто его окунули в блевотину и духи одновременно, а она его кормила и на следующий день извинялась за него перед тем, на кого он в тот момент работал. Это было до того, как они переехали на ферму. Ферма досталась ей по наследству. У Гуля-то вся родня была голытьбой. Так что он от жены полностью зависел. Она подумала тогда, что окончательно приручила его, что жизнь для нее наконец наладилась. Может, и он так думал. Только тут-то она, жизнь, и ополчилась на них, стала кусать.