Голые, истекающие кровью клубничные ягоды лежали в испачканной соком миске. Джуэл потянулась за очередной корзинкой и поставила ее себе на колени. Ее пальцы прицельно хватали ягоды и безжалостно срывали с них зеленые короны.
– Случилось так, что, когда ему было лет сорок пять – сорок шесть, у него нашли рак простаты. Врач сказал ему: «Мы можем удалить опухоль, но вы останетесь импотентом. А можем не трогать ее, но тогда вы проживете полгода-год. Решать вам». Ну, он и решился на операцию. И стал-таки импотентом. А он был из тех мужчин, для которых это составляет самую важную часть жизни. И тогда он как будто заледенел. Он больше и пальцем не притронулся к миссис Ниппл и перестал шутить с женщинами, как всегда делал прежде. Ни к одной больше не прикоснулся с нежностью и волнением. Как будто сделался импотентом по отношению ко всему на свете. Видишь ли, для него любое прикосновение было связано с сексом. Потом он начал разговоры о самоубийстве. За ужином говорил ей об этом. Хотел забрать ее с собой. «Сегодня ночью, – говорил он, поглощая котлету со стручковой фасолью. – Мы сделаем это сегодня ночью». Всегда во время ужина. И так шесть лет. Надо отдать ей должное, она все это терпела. Была на грани того, чтобы позволить ему застрелить ее, но терпела. Наконец он повесился. Только после этого Ронни переехал на ферму. Он никогда не ладил с Гулем и с четырнадцати лет жил у своей тетки. Я жалела миссис Ниппл за то, что жизнь ее приняла такой ужасный оборот. А когда со мной случилось то же самое, я почувствовала, будто… я до сих пор не могу объяснить, что именно я почувствовала. Но одно я знаю точно. Когда жизнь ополчается против тебя и хватает за горло, ты никогда не бываешь к этому готов.
Мернель держала ягоду в руке. Ее пальцы сжались, ягода раздавилась. Она бросила ее в траву и посмотрела на свою красную ладонь.
32Пала
Она не скрывала, чего хочет. Глядя на ее кожу цвета слоновой кости, в ее черные овальные глаза, он снова чувствовал себя дураком. У нее были толстые маленькие кубинские руки и нос крючком, но был в ней и некий холодный глянец, который ему нравился. Быстрые жесты, которыми она сопровождала свою торопливую речь, завораживали его.
– Я хочу получить эту секретарскую должность, чтобы узнать больше о недвижимости. Я хочу понимать тонкости, быть в курсе имен и идей крупных нью-йоркских инвесторов, видеть, как вы ведете дела.
Он кивнул. Ей были нужны его секреты.
– Но через год я буду готова к повышению. Я очень амбициозна.
– Это я вижу, мисс Суарес. Какой вид недвижимости вас интересует? Жилая? – Все женщины, работавшие в области недвижимости, предпочитали иметь дело с жилыми домами.
– Меня больше интересуют некоторые объекты коммерческой недвижимости – централизованно разработанные, благоустроенные объекты, красиво и гармонично сочетающие отели, торговые молы, гавани для яхт и всевозможные службы. Пространства, включающие водоемы, зеленые насаждения, эспланады, рестораны под открытым небом. Вот почему я подала заявку о приеме на работу именно сюда. Я изучала городскую архитектуру и в восторге от многих ваших проектов. Спайс-Айленд-парк, например. Очаровательно. Эти офисные здания-зиккураты, магазины, построенные вокруг скверов с благоухающими деревьями. Прелестные сады на крышах и балконы в цветах. Все в мягких тонах. Тут всякий захочет работать. Я хорошо знаю архитектора, с которым вы сотрудничаете. Он – мой кузен. Никакому другому «американскому» застройщику не пришло бы в голову пригласить кубинского архитектора.
Она так серьезна, думал он. Серый шелковый костюм, корпус немного склонен вперед, короткие ладони сложены на коленях. Волосы заплетены в косу, которая изящным венчиком уложена вокруг головы. Кожа немного испорчена старыми рубчиками от прыщей – это придавало ей строгий, но интересный вид, который почему-то ассоциировался у него с именем Мерседес.
– Я тоже буду вам полезна, – сказала она. Он в этом не сомневался. – В нашем городе много скрытых кубинских миллионеров. Существуют банки и банкиры, целое сообщество, которое власти Майами игнорируют. Мы в этом замкнутом мире исповедуем свои идеалы и идеи, у нас есть свое телевидение и радио, определенный стиль, образ мыслей, мы по-своему ходим и разговариваем, проводим праздники, торжества и балы, занимаемся благотворительностью, в наших школах учат по программам, не знакомым в вашем мире. Я могу стать вашим мостом в это сообщество. Разумеется, если вы в этом заинтересованы. – Она была так серьезна.
– Нет, – сказал он. – На должность секретаря мы вас не возьмем. Но я как раз вспомнил, что ищу человека на должность директора по межкультурным проектам маркетинга и застройки. Может быть, подадите заявку на эту должность?
Когда она улыбнулась, он, увидев белоснежное сияние ее острых зубов и блеснувший в глубине рта один золотой, понял, что заимел собственного пирата.
33Рука Обрегона[83]
Засиженное мухами зеркало в студии висело над раковиной. Он смотрелся в него только во время бритья и сквозь многомесячные мыльные пятна и слой пыли уныло созерцал свое лицо до поездки с Беном в Мехико, поездки, предпринятой без какой-либо собственной цели, а только для того, чтобы таскать его на себе, когда он, вдрызг пьяный, падал на улице. Так плохо с ним еще никогда не было.
Они вернулись через две недели. Он помог Бену, дрожавшему и обезмолвевшему, войти в большой дом через кухонную дверь, проводил мимо посудомоечной машины, разделочного стола, свисающих с веревки стручков перца чили и связок чеснока, пучков трав вниз головками и висящего на мощном кованом крюке, как боксерская груша, испанского окорока, покрытого зеленой патиной плесени.
Кухарка стояла перед широко открытым холодильником, в котором виднелись мясо, банки вест-индского перечного соуса, французской горчицы, ниццких оливок, каперсов, кедровых орешков, орехового масла, квартовые бутылки молока и сливок, полупустые бутылки белого вина, сыры в восковой оболочке, салаты эндивий и цикорий, коричневые перцы, крупный черный виноград, куриные грудки.
– Пиано, – тихо прошелестел Бен. Голос дрогнул и распался. – Пиано. – Глядя мимо него, Лоял видел гостиную, а в ней – картину, похожую на кровь на стене.
– Он говорит, чтобы теперь вы уходил, – пояснила Лоялу повариха. – Мисус хочет, чтобы вы уходил. Хочет вы – покинуть. Они оба хотят, чтобы вы уходить.
– Пиано.
Войдя в приютившую его студию, Лоял увидел, что Вернита, биолог по медузам, приказала произвести радикальные перемены. Все было смыто, словно здесь пронесся суровый экваториальный шторм. Стены ослепительно побелены, напольную плитку отскребли, вымыли и натерли воском так, что она отражала все, как красная вода. В сиянии алюминиевого чайника, отверстие которого напоминало губки херувима, он усмотрел послание. Книги и журналы строго перпендикулярно расставлены на полках без единой пылинки, постельное белье с кровати снято, оконные стекла такие чистые, что казалось, будто их нет. Он медленно повернулся. Занавеска колыхнулась, за ней пустая раковина зияла в ожидании свежей струи воды, смеситель сверкал на свету.
Зеркало притягивало, как туннель в иной мир. Он давно не смотрел на себя и полагал, что он по-прежнему молодой человек, с сильными руками, мягкими черными волосами и горячими голубыми глазами. Теперь он увидел, что лицо у него изможденное. Синяя рама зеркала заключала в себе застывшие черты. Живой румянец и скорые на гнев глаза поблекли. Кожа была кожей аскета, чью шею никогда не пятнали синяки от засосов, жесткие лицевые поверхности выдавали человека, который проводит время в одиночестве и которому нет нужды искажать лицевые мышцы лицемерными личинами публичной жизни. Его взгляд не выражал ничего, когда мимо проходили женщины. Наверное, эта искра наконец потухла в нем навсегда, думал он, но не верил в это.
Через час вещи были собраны, и он двинулся в своем пикапе на север. Срок жизни, казалось, подступал к горлу.
Однако неизбывное желание завести ферму напоминало тлеющие угли, время подстегивало. Пятьдесят один год. Старательство, ночи, проведенные в барах, летние раскопки с Пулей, восхождения на горные перевалы, продирание через кроличью щетку[84], доходящую до груди, – его дорога долгое время была дорогой изгоя. Он пытался поддерживать хрупкое равновесие своей жизни, следуя по тонкой перекладине между короткими дружбами и внезапными уходами. Он думал о ночах, проведенных на песке, о пронзительных криках пустынных лисиц, звездах, светящимися орбитами прочерчивающих дороги в небе, о зияющих дырах. Вспоминал будоражащие часы, проведенные с Беном в обсерватории за наблюдением над звездными дугами с помощью фотоаппарата, свои попытки понять скачущие речи Бена об энергии далеких звезд и гравитационном коллапсе. Однако путешествия по коридорам галактических льдов и холодный свет далеких звезд не могли полностью стереть из памяти тепло коровника и кухни, серебристых горок пушнины. И никогда еще тоска по ферме не была так остра, как тогда, когда пьянство окончательно добило Бена, низведя его до животного состояния.
В Мехико, когда Лоял стоял перед статуей Альваро Обрегона, покачиваясь и поддерживая навалившегося на него Бена, давнишняя тоска захлестнула его. Над гранитным пьедесталом, на котором зиждилась статуя, рука генерала плавала в подсвеченной банке формальдегида[85]. Желтая кость торчала из плоти, и в угле наклона кости Лоял увидел себя, лежащего в кровати на спине, закинув руки за голову, с торчащими вверх локтями.
Недалек тот день, когда он проснется мертвецом. Он ничего еще не сделал, чтобы завести ферму, исцелить свои невзгоды землей, кудахтающими курами и собакой, которая будет радостно прыгать на него грязными лапами. Он представил себе семью счастливых детей, тепло постели, голос в темноте вместо яростных звезд и безмолвной записной книжки индейца.