– Что ты думаешь, Рей?
– Не знаю. Не знаю. Все это выглядит не очень хорошо. Но будем держать пальцы скрещенными. Может быть, кто-то пустил ее переночевать. Не волнуйся раньше времени.
– Рей, некому там пустить ее переночевать.
Он ничего не ответил, просто обнял ее длинными крепкими руками и тесно прижал к своей обнаженной груди. Его сердце громко стучало у нее в ухе, грудь вздымалась и опадала от теплого дыхания, от него исходил сонный ванильный запах.
– О, Рей, не знаю, что я буду делать… – Покоясь в его сладком объятии, она представила Джуэл в сугробе: одна негнущаяся рука вытянута вверх, другая лежит на груди, ладонью доставая до шеи, как будто она хочет вытащить из нее невидимую стрелу. Снег шуршит у нее в волосах и залетает в холодную ушную раковину.
– Бедная мамочка, – всхлипнула Мернель. А он гладил и гладил ее по мягким волосам, пока она не подняла голову навстречу его ласкающей руке.
К середине утра температура опустилась до минус пятнадцати. Острые, как лезвие ножа, заряженные снегом, шипящие порывы ветра резали лицо. Новая поисковая партия вышла в семь, с первым тусклым светом. Мернель позвонила Дабу в его флоридский офис. Связь была плохая, словно линию сковал лед.
Они сидели на пластмассовых стульях в диспетчерской и сходили с ума от бессилия. Пытались понять закодированные сообщения, прорывающиеся сквозь треск эфира. Мужчины входили и выходили. В комнате от холода стоял пар, пронизанный струйками дыма. Рей подумал о трубах под раковиной, там, дома, о том, что дом начинал выстывать.
– От того, что мы сидим здесь оба, – никакой пользы. А дома трубы могут замерзнуть. Может, мне вернуться и позаботиться о них, а ты останешься здесь? Я вернусь, как только управлюсь. А если обнаружится след, ты мне позвонишь и я тут же приеду.
На следующий, сверкающе-холодный день Рей вернулся, но Джуэл не нашли, а на третий – снова пошел снег. Поиски прекратили. Мернель и Рей, обдуваемые теплым воздухом из обогревателя, сидели в машине, уставившись на площадку заправочной станции, на краю которой стоял оранжевый «Жучок» Джуэл, с вогнутым по всей длине днищем, с оторванным глушителем, заляпанный замерзшей маслянистой жижей. По мере того как новый снег укрывал грязный металл, Мернель все уверенней сознавала, что больше никогда не увидит эту машину на ходу.
– Такая уж семья, – сказала она. – В нашей семье у всех была привычка исчезать. Все, кроме меня, ушли. Я – последняя.
– Не говори так, милая. Может, нам еще и повезет.
– Наше везение давным-давно исчерпано, Рей. С тех пор как в одночасье сбежал Лоял, пустая кровь бежит по нашим жилам. Черт его побери! Присылает свои проклятые открытки примерно раз в год, но никогда не сообщает, куда ему отвечать. Ты понимаешь, ведь он даже не знает, что папы больше нет! Не знает о сгоревшем коровнике, о том, что́ случилось с папой, что мама переселилась в трейлер, что мы с тобой поженились почти десять лет назад или что Даб разбогател в Майами. Не знает, что мама пропала. Только и знает что посылать свои дурацкие открытки с медведем. Сколько еще этих медведей нам предстоит увидеть? Почему он думает, что я хочу что-либо знать о нем? Плевать мне на его идиотские открытки. Что мне теперь делать? Разослать объявление во все газеты страны: «Всем, кого это касается: Джуэл Блад пропала во время снежной бури на Риддл-Маунтин в Нью-Хэмпшире. Не соблаговолит ли ее старший сын, от которого вот уже двадцать лет ни слуху ни духу, позвонить домой?» Это я должна сделать? Хорошо еще, что я знаю, как связаться с Дабом. Его адрес у меня есть. И мне не нужно ждать от него открытки.
Часть IV
40Желчные пузыри черных медведей
Теперь все по-своему встало на свои места; существовали особые дороги и тропы, пересекавшие всю страну, по которым он мог передвигаться, но еще больше дорог было для него заказано. Закрыто навсегда. К настоящему времени он приучил себя обходиться малым и не желать многого. Шаткие подмостки его жизни зиждились на забвении. Непритязательный в еде, тощий, одинокий, беспокойный. Волосы почти сплошь поседели. Черт, почти шестьдесят!
Его «гостиными» были ковбойские бары, их у него насчитывалось не меньше тысячи от Аризоны до Монтаны: «Две серебряные пули», «Красная шпора», «Загон Кэла», «Маленький спорщик», кафе «Пятнистая лошадь», «Кормушка для лосей», «Приют конокрада», «Белый пони и его друзья», «Солнечный танцор», «Тусовка Бронко Билли», «Желтый вол», «Последнее пристанище», гостиница «Полынь». Он быстро находил в каждом свой уголок – обособленный столик возле распашной двери, ведущей на кухню, кабинку с треснувшей задней стенкой, табурет у стойки, который не вращался, поскольку резьба на нем сорвана.
Все эти места были одинаковыми и в то же время разными, с запахами отвратительного кофе, жареного мяса, пива, сигаретного дыма, вонючих тел, пролитого виски, мускуса, шоколадных батончиков, навоза, неисправной сантехники, свежеиспеченного хлеба. Во всех – одинаково затхлый свет, будь он тусклым или ярким, неоновым или – как в уединенном, всего на два столика «Моржовом клубе» на перевале Оунс – желтым светом керосиновой лампы. Тамошние звуки сделались для него домашними: музыкальный автомат, щелчки киев, хлопанье дверцы холодильника, скрежет ножек стула, разговоры, звяканье подбрасываемой монеты, скрип барных табуретов, шипенье нацеживаемого пива, лязг разболтавшихся дверных петель. А вокруг, словно лица родственников – мужские лица, худые, преждевременно постаревшие. Несколько девушек, рябых, с волосами телесного цвета, но в основном – мужчины с плоскими туловищами, отовсюду стекающиеся сюда на свои сборища, как лесные олени к солончакам. Некоторые совсем запаршивели. Следовало смотреть, кто садится рядом, иначе можно было подхватить «порточных крыс», или «шовных белок»[103].
Из двухостной толстопузой затянутой брезентом передвижной платформы баскских пастухов он соорудил фургон, который мог таскать на прицепе своего пикапа. Внутри – встроенная кровать, дощатый стол, который, когда не был нужен, складывался и прислонялся к стенке, удобная маленькая плитка. Сидел он на скамейке-ящике, набитом всякими пожитками.
Он любил, проснувшись утром, открыть заднюю дверь и посмотреть на дорогу, по которой проехал. Бэд-Рут-роуд. Вупап-Крик-роуд. Крэкер-Бокс-роуд[104]. В сельской местности фургон можно было завести куда угодно, отцепить и поставить на прикол. И где бы он ни стоял, остальная часть транспортного средства могла разъезжать как угодно далеко. Там, на большом расстоянии, он скитался один месяцами, обретя иммунитет против ощущения себя белой вороной, какое было свойственно сумасшедшим баскам, – их он иногда встречал, ковыляющих по улицам, сбрендивших от своей изоляции.
Он жил в ритме медленного движения. Весной, вернувшись с пушного аукциона, присматривал себе место. На всех ранчо имелись пасеки, к утренней выпечке подавали мед. По ночам приходили скунсы, тихонько царапались в ульи, пока из них не выползали сонные пчелы, которых они и поедали.
Лоял останавливался в каком-нибудь маленьком городке в Монтане или Вайоминге, или на пути к юго-западной пустыне; нужные сведения он получал в баре, завязав разговор о мехе и дичи с кем-нибудь похожим на овцевода. Ему больше нравились ковбои, но именно овцеводы с их истребляющими землю тупыми мохнатками больше всего говорили о койотах. Иногда ему попадался молодой семейный парень, он заходил к нему, видел детей, скачущих на своих лошадках или бегающих во дворе, веселых и красивых, как игрушки. Господи, говорил он себе, как приятно смотреть на детей. Прежде чем постучать в чью-нибудь дверь, он изучал местность, прислушивался к разговорам. Вокруг было полно овцеводов и слишком много отъявленных алкашей, но ему понравилось то, что он услышал о Джеке Саджине, и однажды вечером он поехал и постучал в его дверь.
Старр пригласила его в дом, угостила чашкой кофе и тостами с корицей. Он не ел тостов с корицей с тех пор, как уехал с фермы. Стараясь соблюдать хорошие манеры за столом, он все же подавился тостом.
– Надеюсь, вы не скажете, что мой кофе – бурда? – спросила она. – Мы только на прошлой неделе научились его варить.
Ему понадобилась минута, чтобы сообразить, что она шутит, – он не привык к женщинам, умеющим шутить, поэтому смеялся слишком долго и слишком усердно. Он сказал, что ищет место, где можно было бы заняться сезонной охотой с капканами.
– На койотов. Лис. Рысей.
Джек чуть сдвинул свой стетсон к затылку большим пальцем. Черные волосы на руках, рубашка с короткими рукавами, на манжетах пуговки, первые два пальца на левой руке – как барабанные палочки: в детстве отрубил топориком, остались две культяшки.
– Вы официальный охотник?
– Господи, нет! Я не истребитель, просто немного занимаюсь капканами, переезжаю с места на место, большого урона пушистой популяции не наношу. Беру свою долю – и двигаюсь дальше. На это и живу. Место оставляю после себя чистым, капканы убираю, снимаю все свои вешки, показываю результат хозяину земли, чтобы он сам увидел, в каком состоянии я «возвращаю» ему его угодья. Пока никто не жаловался.
– Я немного занимался охотой с капканами. Нелегкий хлеб.
– Когда приобретаешь навык, не такой уж и трудный. Дело привычки.
– Да. Что ж, не скажу, что я никогда никого к себе не пускал, но года два назад у меня были неприятности с парой так называемых охотников. Эти сукины дети всю зиму ели свежее мясо, а весной я недосчитался коров. Мне даже койоты не наносили такого урона. Эти парни использовали коровье мясо как приманку. Поэтому вы понимаете, что я хотел бы знать, как у вас поставлено дело.
– Обычно я паркую свой фургон в каком-нибудь приятном поселке, обустраиваюсь, обхожу участок в начале осени, после того как койоты уходят в горы на зиму, делаю письменные заметки, пока не почувствую, что знаю, кто где есть и в каком количестве. Мысленно провожу маршруты, готовлю капканы и распорки. Как только наступают холода, лучшее время для меха, я в деле – с ноября по январь. Для приманки использую кролика, скунса, всякие отходы, но никогда не стреляю для этого коров. Впрочем, койоты в этих краях теперь стали другими. Более смышлеными, чем раньше. На мертвую приманку не ведутся. Поэтому я ставлю пустые капканы на тропе к норе и обхожу свой маршрут каждый день. К февралю я заканчиваю – у койотов начинается линька, уже в конце января можно видеть, что цвет шерсти у них потихоньку меняется. Наступает февраль – и я ухожу. Везу шкурки на пушной аукцион в Виннипег или продаю через Fur Combine.