Пола заговорила печальным голосом, какой был у нее предназначен для плачущих младенцев и разговоров со своими сестрами, когда те являлись с плохими новостями, – слова, казалось, состояли из одних скорбно изливавшихся гласных:
– Ах, бедная старушка, что с ней случилось?
– Думаю, она подралась с тем, что раньше составляло мой зимний доход. Я не рассказывал? – Снаружи, из-под колеблющегося мерцания звезд, донеслись последовательные короткие крики стаи койотов, похожие на крики кур, сбегающихся на салатные листья. Пола прижалась к Кости. Теперь с холма за дорогой донеслась высокая протяжная утонченная нота.
– В былые дни это была моя заначка на черный день, – сказал Шляпник. – О, цены на мех тогда были высокими. Может, когда-нибудь снова станут. Может, даже в этом сезоне. Я бы мог тогда попробовать здесь, в окрестностях. Зимой поохотился бы с капканами – и заработал бы достаточно, чтобы двинуться дальше. Охота с капканами когда-то приносила хорошие деньги. Вам это, наверное, кажется грубым. Да, жизнь груба.
Выражение лица Полы было холодным. Она думала о невинных зверьках, жестоко зажатых в ловушке, об их пересохших от страха пастях, представляла, как этот старик с тяжелым взглядом голубых глаз подкрадывается к ним, без умолку бормоча что-то успокаивающим голосом, но держа наготове окровавленную острую палку.
А сам он тем временем уже перешел к другой, старательской истории, в которой он в темноте наступил босой ногой на гремучую змею, подпрыгнул и приземлился… снова на змею. Она не хотела слушать его истории про диких уток с животами, проткнутыми проволокой, на которую они нанизаны, – концы проволоки связаны, и утки дергаются, сталкиваясь друг с другом, между тем как проволока врезается все глубже в их живую плоть – или про древесных крыс, живьем брошенных в костер.
Кости и Пола, растянувшись на своем футоне[132], в желтом свете керосиновой лампы играли в паучков. «Ползу-ползу-ползу», – шептал Кости, перебирая пальцами и думая о том, что Пола пахнет зрелым подкопченным сыром и скунсом, но как только она схватила его за пестик, его нос отключился.
– Надеюсь, ты не станешь таким же болтуном, когда состаришься? – шепнула она ему в ухо.
– В моем роду мужчины умирают молодыми. Ты никогда не узнаешь историй, которые я мог бы придумать. Про охоту на гигантского лося! Про аварии в шахтах! – Они рассмеялись, но мысль о помутненной болтливой старости Шляпника заставила их в панике броситься в объятия друг друга, целуясь и толкаясь пружинистыми движениями тазовых костей.
49Что я вижу
Он точно не знает, где он. Столько дорог выглядят одинаково: повторяющиеся дорожные знаки, желтая линия горизонта. Одинаковые легковые машины и грузовики, снова и снова. Но ранним утром, еще не зажатый потоком движения, он находит окольные пути, где видит американские клены, деревья сумаха, из почек которых проклюнулись зеленые коготки.
Иногда ему встречаются вехи, не изменившиеся с тех пор, как он ездил этой дорогой давным-давно. Между розовыми скалами и малорослыми дубами с ревом несется ветер, журавли пронзительно кричат на болоте. В утреннем свете небо оживает множеством птиц. Он вспоминает запах изрытых пещерами скал. По спутанной траве крадется лиса.
Он сворачивает на дорогу, бегущую вдоль подножия холмов. Старая борозда тянется параллельно дороге. Маслянистые камни под колесами пробуравлены крохотными ямками диаметром с кончик тонкой веточки. Путешественники высекли на скалах свои имена заглавными буквами высотой в фут, с цветистыми амперсандами[133]. Даты проплывают мимо: 4 июля, 1838, 1862, 1932, 1876, 1901, 1869, 1937.
Утесы становятся более темными. Слова ярко выделяются на их фоне яркими красками: «Явление Святого Духа «67», «Бобби любит Ниту», «Христос грядет», «Федора». Надо бы написать «Беллерофонт»[134]. Фазаны пролетают над машиной, волоча за собой сложенные длинные хвосты. По краям полей – развалившиеся фермы, неряшливые дома, одряхлевшие, готовые окончательно рухнуть. Земля расстилается впереди гигантскими волнами, то поднимаясь, то опускаясь. Заборы забиты перекати-полем, ОЗЕРО ФЕДО́РА. ГУСЕНИЧНЫЕ ТРАКТОРЫ «МАСТЕР». «СПОКОЙНЫЙ ОТДЫХ И НОЧНОЙ СОН. МОТЕЛЬ «РЕПЕЙНИК». «ПОСЫЛАЕТЕ $60 – ПОЛУЧАЕТЕ ПОЛНЫЙ КОМПЛЕКТ».
А вот лошади, чертовски красивые верховые лошади, на каких он никогда не ездил. Индейское пение из резервации «Розбад», пение, похожее на завывание ветра. Голос женщины-диктора с придыханием, в быстром ритме: «…для Джонни Белого Глаза, умершего в тысяча девятьсот восьмидесятом году, сегодня ему исполнилось бы тридцать два года, его мать и все остальные просят спеть «Горжусь тем, что я американец».
Когда он останавливается и выходит из машины, тишина взрывается ревом хора.
Он решает ехать на восток, но не пересекает реку Миссури. Вместо этого по какому-то беспокойному старческому наитию сворачивает на запад-северо-запад. Какая, собственно, разница?
Доезжает до Марселито, в Калифорнии, останавливается в баре «Звезды и луна», рассказывает тамошним посетителям о своих урановых похождениях, о Пуле Вулффе, который едва ли вписался бы в нынешние времена, пока в темноте кто-то не отцепляет его старый горбатый фургон и не угоняет его. С ним исчезают капканы, записная книжка индейца, коллекция шляп, сковородка, оловянные тарелки и вечно улыбающееся лицо Хута Гибсона.
Но у него еще есть пикап с проступающей из-под краски ржавчиной. Разоренный, сломленный, он дрейфует по садам и полям в общем Потоке.
Поток рабочих-мигрантов течет на север и запад, обратно на юг, потом снова на запад, расщепляется и возвращается по собственным следам в склепанных на скорую руку автобусах и тарахтящих «Кадиллаках» к плантациям авокадо, апельсинов, персиков, салата фризе, бобов, похожих на пальцы инопланетянина, картофеля, сахарной свеклы, кормовой свеклы, яблок, слив, нектаринов, винограда, брокколи, киви, танжеринов, грецких орехов, миндаля, крыжовника, ежемалины, клубники. Усеянная «песчинками» клубника, кислая и шероховатая во рту, но красная, как свежая кровь. Войти в этот Поток легче, чем выйти из него.
50Одна, совсем одна
Рей умирал так долго, так не хотел расставаться с жизнью, что Мернель подумывала порой о пластиковых пакетах, снотворных пилюлях, о том, чтобы отсоединить кислород или пережать трубку и держать до тех пор, пока он не умрет. Он изворачивался в цепких руках смерти, как тонущая кошка в безжалостных пальцах фермера, держащего ее за загривок. Рак пожирал его изнутри, иногда он затихал настолько, что Рей даже улыбался или произносил несколько фраз, глядя на Мернель потускневшими глазами, вытянув под простыней свое отощавшее тело. Она представляла, что́ там у него внутри: мокрая темно-бордовая масса, похожая на коровий послед, засасывающая его жизнь в свою.
Врач Рея посоветовал ей записаться в группу психологической поддержки «Как пережить угасание близкого человека». Группа собиралась в докторской столовой. На полу лежал тонкий ковер, вокруг длинного кленового стола стояли кленовые стулья. Медсестра вручила ей синюю пластиковую папку. Внутри Мернель нашла фотокопию стихотворения «Угасающий свет»; список семи типов умирающих; скрепленные степлером страницы практических советов, касающихся завещаний, донорства органов, похоронных контор, расценок на погребальные услуги, адреса камнерезов по надгробьям, крематориев с залами прощания; списки домов престарелых и хосписов; номера телефонов служб помощи на дому; брошюру «Если близкий человек умирает дома»; реестр священников разных конфессий; советы по выбору кладбища. Она прочла все о семи типах умирающих, примеряя их на Рея. Отрицающие смерть, смирившиеся со смертью, бросающие вызов смерти, переступающие пределы смерти. Рей был бросающим вызов смерти.
За столом еще пять человек. Семь стульев пустуют. Круглолицая медсестра-ирландка с глазами, как у лани, и накрашенными ресницами. Говорит, что прошла специальную подготовку по обращению с умирающими. Слова она произносила медленно, ласковым голосом, который у Мернель ассоциировался с раком. На именном жетоне значилось: «Мойра Магун, ДМС»[135]. У нее был цветущий вид человека, полного жизненной энергии. На тех шестерых, которые сидели вокруг стола, бейджей не было. Все они выглядели усталыми и обмякшими, пальцы постоянно повторяли какие-то мелкие движения. Это естественно, сказала Мойра: сидеть рядом с тем, кого ты любил, смотреть, как этот человек умирает, само по себе подобно смерти. Потребуется не меньше года, чтобы справиться с этим, нужно, чтобы луна прошла тринадцать полных циклов, прежде чем… Готовый взорваться в любой момент отец, чья единственная дочь должна была умереть ближайшей ночью, взвыл: «Никогда!» – а потом разрыдался на виду у всех, хлюпая носом и заходясь в кашле.
Они «проходили» материалы из синей папки. Мойра Магун, словно человек, объясняющий приготовление блюда по рецепту, рассказывала, как помочь умирающему, который не желает сдаваться, – как Рей. Такие, бросающие вызов смерти, – самые трудные. Мернель слушала, кивая. Рассуждения Мойры Магун о смерти звучали разумно, как будто смерть была логическим решением, которое умирающий может принять сам. Она говорила, что это Мернель не позволяет Рею умереть. Ей просто нужно сказать ему – да.
В тот вечер Мернель сидела у постели Рея. Покрытый испариной, он находился в полубессознательном от лекарств и опиатов состоянии. Пересохшие белые губы покрылись коркой. Безликая больничная палата. Она взяла его истончившуюся руку, исколотую иглами, с утратившими цвет ногтями, – только тонкая кожа на костях-палочках.
– Рей, Рей, – тихо сказала она. – Рей, отпусти себя. Рей, теперь ты можешь уйти. Не держи себя. Тебе не нужно больше бороться, Рей. Просто позволь себе спокойно уйти. Это будет правильно. – Она повторила это много раз тихим ласковым голосом. Он продолжал дышать. Он по-прежнему боролся. Ей хотелось открыть окно, но налетела бы мошкара. Она не могла больше сохранять эту спокойную «раковую» интонацию и быстро произнесла своим обычным скрежещуще-металлическим низким голосом: