– Рей, ты сейчас же прекратишь борьбу. Отпусти себя, Рей. Я серьезно! Пора отпустить себя на покой, Рей!
Он очнулся. Глаза блуждали на прозрачном лице. Он посмотрел на нее, потом – куда-то за нее, увидел какую-то бурную сцену из детства, колесики лихорадочно завертелись у него в мозгу, открывая забытые дверцы: кухонный шкаф с притаившимся внутри яблоком в карамели, ярость пьяного отца, кровь, ударившая фонтаном из перерезанной куриной шеи, рушащийся штабель бревен, которые падают, падают, падают, пахнущее одиночеством дыхание приближающегося дождя… Перевел взгляд на сидевшую стройной спиной к нему девушку за прозрачной сетчатой ширмой, на ее оголенные руки, на квадрат солнечного света на двери, замыкающей тень, в которой пребывал он сам. «Жаль, что мы никогда этого не делали», – сказал он и умер.
51Койот в красной рубашке
Тополя стояли неподвижно, с безвольно обвисшей листвой, словно кто-то отсек деревьям корни. В защитной лесополосе за домом не могли что-то поделить между собой вороны, рассекавшие воздух коротким, низким сварливым карканьем.
– Все в каких-то объедках, – говорила женщина, разбрасывая слова, словно пригоршни семян, и не переставая выскабливать грязь из-за трубы водопроводного крана сломанным лезвием складного ножа.
– Да сколько можно там скрести?
– Скрести? Мне не приходилось бы скрести, если бы ты что-нибудь сделал с этим прогнившим линолеумом. Тут так все затвердело и так смердит, что я не могу отчистить. Все, сдаюсь, – сказала она, отбросив нож, и вышла на крыльцо. Он слышал, как она причитала и фырчала там. Явно напрашивалась. У него чесались руки.
Он хотел было уже выйти и влепить ей пару тумаков, но через несколько минут она вернулась сама.
– Там у ворот какой-то старый хрен. Руку даю на отсечение – ищет работу. Ты только посмотри на его машину. Бродяга какой-то.
– Да, в агентстве по трудоустройству сказали, что они кого-то послали сюда. Иначе какого черта я бы весь день тут околачивался, ради твоих красивых глаз, что ли? Он должен был явиться час назад.
– Ты же не собираешься взять его, правда?
– Почему бы нет? Бригадиром он вполне может быть. Иди, позови его сюда. Почему бы нет, черт возьми? Не могу я больше волочь здесь все на себе.
– Да он согнут в три погибели. Совсем никчемный. Старый и тощий.
– Посмотрим.
После уборки апельсинов у Лояла оставалось четырнадцать долларов. Бо́льшая часть «апельсинных» денег ушла на оплату медицинского счета. Он поскользнулся, спускаясь по лестнице с полным мешком, тот придавил его всей своей тяжестью к перекладинам и сломал ребро. Не повезло. И срастается медленно. Раньше, бывало, он выздоравливал быстро, но теперь до сих пор еще не оправился окончательно. Глубоко вздохнуть было больно. А когда кашлял, казалось, что в него втыкают копье. Поэтому работа бригадира была в самый раз. Он нуждался в деньгах. Пусть мексиканцы копают картошку. Он свою долю картошки, лимонов и всякого другого добра уже собрал. От Калифорнии до Айдахо и обратно.
Но Кортнеггер, похоже, был неудачной ставкой. Картофелеводы – грубая публика. Бейсболка с сеточкой сзади надвинута так, что глаз не видно. Мешковатые штаны закатаны до самой задницы, пачка сигарет в нагрудном кармане рубашки, рядом с огрызком карандаша. Рабочие башмаки. Лицо – сплошные грязные складки, как кузнечные мехи из плоти. Женщина была не многим лучше. Неопрятная блузка поверх растянутых бледно-зеленых шортов с полосками, имитирующими поперечные складки, спереди; завернутые вокруг щиколоток носки. Но вопросы задавала именно она, между тем как Кортнеггер держался позади, зыркая из-под козырька бейсболки. Они велели ему ждать на крыльце. Он слышал, как они препирались внутри. Голос женщины напоминал жужжание мухи, застрявшей в бутылке из-под кока-колы.
– Не думаю, что он потянет. Он полукалека. Слышишь, как он кашляет? Будет болеть бо́льшую часть времени. Если не даст деру, от него неприятностей не оберешься.
– Ему придется быть бритвой с двойным лезвием, чтобы я остался доволен. А какого черта ты суешь нос в мои дела?
– Ты еще спрашиваешь! – закричала она. – Как бы это тебе повежливей ответить?
Кортнеггер высунул голову из-за сетчатой двери.
– Ладно. Ты принят. Сваливай свои вещи во втором бараке, на комнате написано: «Бригадир». Потом возвращайся сюда, я покажу тебе, что делать. Я хочу, чтобы завтра или послезавтра ты принял бригаду рабочих, их привезет на автобусе Джерри. Джерри – мой вербовщик. Я дам тебе денег, заплатишь ему по пять долларов за голову. Твоя главная работа – подхлестывать «мертвяков», следить, чтобы никто не отлынивал. И не воображай о себе много. Знаю я вас. Ты, может, думаешь, что номер два означает второй по важности, но здесь он означает – дерьмо.
Это был худший сброд из всех, кого Лоялу доводилось видеть. Бездомные старики, половина из них – посиневшие от эмфиземы, выхаркавшие свои легкие; те, что помоложе – все со впалой грудью от недоедания и пьянства, все немного не в себе. Двое из них были мексиканцами, по-английски знавшими, видимо, только одну фразу: «Здравствуйте, я ищу работу», возможно, новички в этом деле, иначе не оказались бы на ферме Кортнеггера. На одном – красная рубашка, на шее – какая-то модная тряпка. Должно быть, двигались привычными фермерскими маршрутами и оказались в компании тех, чей путь уже подходил к концу. Он готов был поспорить, что прежде Красная Рубашка заправлял где-нибудь сбором урожая. И другого привел он. Тут явно были замешаны деньги. Этот Красная Рубашка был настоящим койотом, из тех, кто знает все ходы и выходы. О, наверняка они прежде имели неплохие деньги, им нравился ежедневный шелест двадцатидолларовых купюр. Но, похоже, теперь они были готовы зарабатывать и десятичасовым трудом, тяжелее которого не знали уже много лет.
– Это они? Выглядят так, будто их из-под земли выкопали.
– Думаю, выбор был невелик. Ваш вербовщик сказал, что случился перерыв в притоке работников. И осталось очень мало свободных мексиканцев. Многие фермеры забирают тех же самых парней, которые работали у них в предыдущие годы. Ваш человек сказал: это все, что он смог сюда привезти. Ферма расположена далеко, в стороне от основных маршрутов. В общем, я не знаю, в чем проблема, но это все, что есть.
На самом деле вербовщик сказал, что не смог заполучить никого из тех, кто хоть раз слышал имя Кортнеггера. И что он сам хочет с ним порвать. Предупредил Лояла, чтобы был осторожен.
– Свора каких-то вонючих оборванцев. Я отсюда чую, как от них разит блевотиной. Очень удивлюсь, если половина из них дотянет до заката.
Двое мексиканцев работали усердно и ровно. Старики-бродяги еле ползли вдоль грядок, оставляя в земле половину картошки. Кортнеггер с полчаса наблюдал за одной такой парочкой. Когда они добрели до конца грядки, он открыл было рот, потом закрыл его и, не сказав ни слова, вернулся в дом, потом позвал Лояла.
– Ты должен их встряхнуть. Понимаешь, что я имею в виду? Встряхнуть!
Всю вторую половину дня Лоял был суров, расхаживал вдоль грядок, покрикивал: «А ну, подбери, подбери» и постукивал по ноге деревянной рейкой. На следующий вечер Кортнеггер запер их в бараке и объявил, что никто и запаха денег не почует, пока вся картошка не будет убрана.
Из-за погоды, сухой и жаркой, грядки спеклись. Копать было тяжело, картофельные вилы ходили вверх-вниз, руки-ковши выгребали картошку из земли и ссыпа́ли ее в мешки. У тех, кто не имел перчаток, потрескались ладони. Хлопчатобумажные перчатки, «франко-канадские гоночные перчатки», как насмешливо называл их один из сборщиков, снашивались за несколько дней. Жара усиливалась, пока мужчины не принялись снимать и бросать прямо на грядках рубашки, пока они не получили солнечные ожоги, пока их не начала мучить жажда, они все время просили, чтобы Лоял принес им еще воды.
Небо потемнело, Лоялу, таскавшему расплескивающиеся ведра, казалось, что он дышит огнем. Он начал кашлять и вынужден был остановиться, согнувшись пополам. На западе собирались грозовые тучи. Может, гроза собьет жару. Слишком жарко для работы в поле. Сверкнула молния, быстрая и тонкая, как трещина во льду.
Кортнеггер вышел из-под навеса.
– Она может пройти к северу от нас. Тут – сушь. Два года засухи. Помню один год, когда все грозы проходили мимо. Можно было видеть, как проклятый дождь идет в Гакле, всего в двух милях отсюда, а тут – ни капли. Чертово место, мать его за ногу. Надо отдать его обратно гребаным индейцам.
Серебристые тополя затрепетали. Северо-западный ветер срывал листья с деревьев и крученым вихрем нес их по воздуху, норовил сдернуть полотенца с бельевой веревки хозяйки. Работники потянулись с поля к баракам. Издали они были похожи на колорадских жуков.
– Куда это, черт их дери, они намылились? – заорал Кортнеггер.
– Гроза надвигается. Они видят это так же, как и вы.
– Скажи этим сукиным детям: если хотят получить свою плату, пусть продолжают работать. Небольшой дождь им не повредит.
– Но в них может ударить молния. Никто не остается в поле во время грозы.
– А эти останутся! – И Кортнеггер завопил против ветра: – А ну, возвращайтесь к своей чертовой работе, педерасты проклятые! Ни один из тех, кто уйдет с поля, не получит ни шиша!
– Они вас не слышат.
Деревья в защитной полосе взмахнули листьями, показав их белую изнанку, и стали похожи на пенный гребень волны. На ветвях закаркали вороны. Странно, что они не улетели в какое-нибудь укрытие. Другое дело во́роны, они не такие, как вороны, во́роны, кувыркаясь, несутся в штормовом воздушном потоке, взмывая на башни восходящего воздуха, они летают даже под проливным дождем, но воронов здесь не было. Старики ковыляли через поле под пульсирующими вспышками платинового света.
Женщина опускала оконные рамы на верхнем этаже, от них отшелушивалась краска. Молния пробила пелену туч. Кортнеггер завел свой пикап, бормотание двигателя потонуло в раскатах грома. Женщина неуклюже побежала к бельевой веревке, чтобы снять кухонные полотенца. Те крутились и прыгали, как кошка с пулей в животе. Тяжелая капля ударила Лояла, потом другая. Пикап был уже на полпути к работникам. Те затоптались в нерешительности, некоторые остановились.