Вообще, я редко сюда езжу. В общем–то смысла не вижу. Они умерли, я жив. Что еще тут скажешь? Сейчас тоже помалкиваю.
Я сам тот еще эгоист: так сильно психовал из–за родителей, что здесь лежат, иногда даже казалось — ненавижу. На всех окружающих тоже злился, якобы любят меня недостаточно сильно.
А на малыша этого не злюсь. И на Юлю ни капли. Эгоизм улетучился, как небывало. Понимаю прекрасно, это там еще не ребенок, пока плод, набор клеток. Но душу выворачивает от жалости. Бледная Юля перед глазами. Она мне написала:
«Жить не хочу».
Вспоминаю, как мы обнимались в кровати, как шутили. Как целовал ее сто раз. Как это хорошо тогда было.
Я тоже не знаю, Юля, как нам это пережить. Надо быть сильным и найти для нее слова утешения. Если придется. Но я, блть, не хочу их искать!
– Пусть бы он остался, – говорю вслух. Ветер уносит слова в никуда. – Я их обоих люблю. И Юлю, и ребенка этого. Именно этого. Все трудности — хрень. Вы ушли, я больше не буду винить. Но он — пусть останется.
Долго стою, молчу. Не то, чтобы молитвы читаю, скорее внутренне разговариваю. А рассказать есть что.
– Она сказала, что любит нас обоих. И я тоже люблю. Это... уютно. Когда есть люди, которые любит, и которых любишь ты.
Рассказываю и немного легче становится. Не то, чтобы успокоился, просто улеглось. Как–то. Не знаю. Время занял опять же, пока Юлька там на клеточном уровне сражается.
Когда уже пальцы ног не чувствую совсем, возвращаюсь в машину. Отогреваюсь.
«Утром будут делать узи внутренних органов. Сказали, заодно глянут, как он там. Теперь не знаю, как дожить до утра».
«Что болит, малыш?»
«Да все. И горло, и голова».
«Ясно».
«Ты сам как? Ты ел? Новый год всё же, праздник».
«На кладбище съездил. Постоял немного».
«Один что ли?»
«Да».
«Блин, Матвей!»
«Если мы его потеряем, я больше поеду».
Впервые попросил что–то. Если нет никакой загробной жизни, Бога и так далее, то и не хер соваться.
«Живот болит».
Откладываю телефон, завожу движок. Направляюсь к больнице. Вряд ли пропустят, но хотя бы рядом побуду. Больше нет места, где бы мне хотелось находиться. Паша звонит, сообщает, что они всей семьей приехали ко мне, развлекают бабулю. Улыбаюсь. Пишу, что чуть позже подъеду. Выжимаю педаль газа.
Впереди вижу машину ГИБДД. Догоняет, мигает прижаться к обочине.
Этого еще не хватало! Делать нечего, сбрасываю скорость, останавливаюсь. Грузный гаишник выбирается из тачки, решительно подходит.
Открываю окно. Капитан представляется и просит документы.
– Что ж это вы, Матвей Андреевич, в новогоднюю ночь один на отшибе катаетесь?
– Это запрещено?
– Откройте багажник.
Ну блть! Ладно! Нажимаю кнопку. Сам тоже выхожу на мороз, чтобы показаться максимально вежливым. Капитан в телефон пялится. Пробивает фамилию? Подходит второй. Обсуждают что–то.
– Матвей Андреевич, поедем анализы сейчас сдавать.
– Чего–о?! Да я как стекло, не видно, что ли?
– Зрачки расширенные.
– Да ла–адно вам, мужики! – офигеваю так, что даже не скрываю этого. – Видите же, что студент. Машина брата. Я не мажор какой–нибудь, карманы пустые.
– Садитесь в машину.
– Ребят, серьезно, у меня девушка в больнице. Одна, в новогоднюю ночь. Я к ней еду. Отпустите, а?
Второй подходит в упор.
– Дыхнуть тебе?
Он размахивается и впечатывает лбом так, что перед глазами темнеет. Не готовился не ожидал. Отшатываюсь, но опираюсь на машину, из–за чего не падаю. Он вновь подходит, хватает за грудки, я автоматом замахиваюсь.
Дальше руки заламывают. Удары градом. Тащат в машину.
– Да, поймали его, наконец, Никита Кириллович. Сопротивление при задержании оказал, скоро привезем. Ага. Всё по плану.
– По какому, блть, плану? – морщусь, прижимая ладони ко лбу. – Вы закрыть не можете этот год? Говорю же, не пил, дурь не курил. Ловить нечего.
– Это за вранье было, Матвей Андреевич, – назидательно. – Ну, что девушка в больнице. А врать нехорошо.
– Ну капец! Вам–то знать откуда, где я вру?
– Про твою девушку, теперь уже бывшую, мы отлично в курсе. Думал, можно безнаказанно девчонок обижать? Бить и всё прочее?
– Какую, блть, я девушку ударил? Покажите.
– Посиди, подумай. Пара недель у тебя будет. Как раз, в праздники.
Глава 41
Наверное, у многих бывают такие дни, когда случается, кажется, всё разом. Одна беда тянет за собой другую. Каждый следующий вдох дается тяжелее предыдущего. Моментами кровь в жилах стынет. Да и сам ты, как черт уставший и злой, словно магнит для адового, убийственного. Труп ходячий.
– Адамитис! – кричат.
Поднимаю голову. Безэмоционален. Спокоен. Сдержан и даже почти адекватен.
Угу, ключевое слово тут «почти». Новогодняя ночь в обезьяннике. По хер в общем–то на праздник. Другое выбешивает.
Беззвучно поправляю:
– Адомайтис.
Семь утра. Самые длинные семь, блть, часов в жизни и дело тут даже не в боли. Ломит голову, руки, в животе горит. Но ожидание, которому ни конца ни края... — вот где тупая пила по живому! А внутри–то котел, в нем густо нашинкованы психи, нетерпение, бешенство. А еще дикий животный страх: я по сути просто пропал. Мобилу отобрали. Юля мне там пишет, наверное, звонит. Ответа ей нет.
Мать вашу.
Ладно, если подумает, что я забил. В такие моменты она обычно собирается. Обида отлично держит в тонусе. Тепличная девочка ощетинивается и превращается в выдру. Животинка хоть и милая, но хищная, готовая драться за себя, царапаться и кусаться.
Юля может решить, что я попал, например, в аварию. Ну и помер.
Волосы на теле дыбом. Ей этого еще не хватало.
Бедная моя маленькая.
– Адомитис! – снова орут.
Поднимаюсь, подхожу к решетке. В прошлый раз, когда за мной приходили, я пытался что–то доказывать, объяснять, даже просить. Требовал звонок. Называл фамилии. Стало хуже. Снова били.
Выводы сделал. Что ж.
Сухо произношу:
– Здесь.
– Угомонился? К разговору конструктивному готов?
Киваю.
Отмыкают, указывают на коридор. Ведут.
В этом кабинете еще не был. Дверь открыта, табличку не удалось прочитать. Поэтому понятия не имею, кто этот рослый, бравый мужчина напротив. Но подозреваю, что Никита Кириллович или его знакомый.
Мужчина что–то увлеченно читает в телефоне, якобы не замечая моего появления. В кресло присаживаюсь, смотрю молча, жду. Чуть меняю положение, иначе прям больно. Сука.
Жду. Жду.
У меня ведь херова туча времени!
В котле же всё кипит, бурлит, за края выплескивается.
Мужчина поднимает голову, наши глаза встречаются, я узнаю мгновенно. Обычно на лица память так себе, а тут видимо адреналин обострил чувства. Любин отец. Мы виделись пару раз на ее днях рождениях. Он появлялся ненадолго, беседы ни с кем не вел. Был без погонов, разумеется.
Любино отчество... Напрягаюсь, выуживаю из недр памяти. Любовь Никитична. Точно. Блть. А вот и расплата за грубость и унижение.
– Никита Кириллович, – обращаюсь вежливо. – Доброе утро.
– Доброе, Матвей Андреевич, – сухо. Строго.
Бумажки берет со стола, перекладывает. Перед ним пачка сигарет и зажигалка. Бутылка с водой. Сглатываю. И первое и второе хочется дьявольски.
– Мои анализы готовы? – спрашиваю.
– Сейчас погляди–им, – тянет, хмурится. – Неа, потерялись. Нужно повторно сдать.
В первую секунду накрывает облегчение. Понятия не имею, можно ли их в ментовке подделать, но очень не хотелось бы, чтобы в крови что–то нашли лишнее.
Сам на столе читаю — да вот они результаты. Всё чисто. Холодок по телу — не устраивают.
– Буду пересдавать, пока что–то не найдут? – снова вежливо.
– Но–но, – качает пальцем. – Не дерзи мне. Парни сказали, что обдолбанный. Я их глазу верю больше, чем бумажкам. Сейчас молодежь такая... как бы сказать, гиблая. Всё поколение отстой. Каждый третий употребляет. Взять хотя бы ваш треугольник. Моя дочь, Юлька и ты. Третий, верно?
До боли прикусываю язык, чтобы ничего лишнего не выдать. Уже пытался доказать, что не имеют права. Семь часов на лавке немного пыл остудили. Попытка номер два.
Он что–то пишет от руки в блокноте. Полагаю, время тянет. Не хотел бы видеть, не вызвал.
– Разрешите, пожалуйста, позвонить.
– Утром, как смена поменяется.
– На минуту, – наклоняюсь вперед и ловлю взгляд.
Глаза в глаза.
– Что ты всё время морщишься? Голова болит?
– Переживу.
– На, выпей обезбол, – протягивает блистер с белой таблеткой. Легче станет.
– Спасибо, но у меня ничего не болит.
– Пей. Долго еще сидеть. Праздники тем более. Думаешь, кто–то тебя будет латать? – настойчиво. В приказном порядке.
Волосы, блть, дыбом.
– Мне не больно.
– Ну это пока.
Вдох–выдох. Жуть такая. Я повторяю:
– Позвонить. Пожалуйста. Потом делайте, что хотите. Один звонок близкому человеку. Она волнуется. Это очень важно, – выходит прерывисто и как–то чуждо. Верно говорят, на любого человека можно найти управу. У каждого есть слабое место.
Лихорадит. Блть. Ну что же всё так–то! Запредел.
– Что хочу? – приподнимает брови. – Помочь тебе. – Кивает на таблетку. Понижает голос: – Если честно, то прибить тебя хочу на хер. У меня только один ребенок, Матвей, – произносит спокойно. А вот в глазах полыхает. Не я один тут в бешенстве. – Тебе этого не понять, молодой еще. Поэтому верь на слово — волей не волей ты своему ребенку вместе с теплом, вниманием, любовью отдаешь и свое сердце. И когда твоего ребенка обижают, сколько бы ему ни было, даже если он сам виноват, сердце болит. Кровоточит. Ради своего ребенка хочется быть супергероем.
Сглатываю. Хера се подвиги.
– Мне жаль, – говорю искренне. – С вашей дочерью вышло некрасиво. Я клянусь, у нас ничего не было и быть не могло.
Не трахал я ее!
Он дергается, я быстро добавляю:
– Но вину не отрицаю. Просто проясняю ситуацию. Я не знал, что у нее есть ко мне чувства. Поступил жестко.