Глядит на меня. Пот между лопаток катится. Напряжение адовое.
– Напишешь извинения. Искренние. Посидишь здесь, у ребят, недельку, подумаешь над поведением. В вашем любовном треугольнике все повели себя некрасиво: моя дочь, которая связалась с парнем подруги. Ее подруга, которая легко вычеркнула мою дочь из жизни. Хуже всех, конечно, ты. Любе непросто живется после нашего с ее матерью развода. Я столько раз звал переехать к себе, но у нее здесь учеба, художка, Юля Райденко... раньше была. Теперь уже нет. Из–за тебя.
Киваю.
– Конечно. Напишу.
– Ты ее толкнул, она упала.
– Я не специально. Это точно. Морально давил, да, было. Жалею. Физически — не хотел. Слово даю. Сам не понял, как так вышло. Она в порядке была, я убедился. На снег рыхлый упала.
Он прерывает:
– Ладно. Больше не гнобите Любашу. Ей сложно. Это наши семейные проблемы. Рассказывать не буду, просто поверь. Люба ходит к психологу. У нее срыв, я о ней позабочусь. Но не нужно добавлять.
– Я не буду. Уже всё понял.
– Хорошо. Возможно, еще не всё потеряно, – задумчиво.
– Можно позвонить на одну минуту? – в глаза смотрю. – Прошу по–человечески. Потом что хотите. Одолевает беспокойство. Мне надо. Чую это.
Сейчас.
Один вдох. Второй. Третий. Он смотрит на блистер. Беру, выдавливаю таблетку на ладонь.
Ну и что же ты, лже–ибупрофен?
Открываю бутылку с водой. Таблетку в рот, запиваю. Высовываю язык, демонстрируя.
– Диктуй номер. Помнишь?
Киваю. Он включает громкую связь.
– Минуты три у тебя, потом полегчает.
– Понял.
Сжимаю телефон. Юлин голос на первом гудке.
– Да?
Блть. Аж мурашки. По одному слову считываю состояние. Бросаю быстрый взгляд на свидетеля диалога. Ладно. Похер. Выпаливаю:
– Юля, малыш, это я.
– Слава богу! – в истерике. – Матвей, ты куда пропал? – тараторит. – Господи, я так волновалась! Твою мать! Я думала ты в аварию попал! Что ты умер! Боже, родной, ты в порядке? – всхлипывает. – Я так злилась! Сама придушу, честное слово!
Сглатываю. Улыбаюсь.
– Да, прости, маленькая, так вышло. Я в полном порядке. Телефон уронил. В остальном норм. Как ты? Давай быстро рассказывай, пока мне дали позвонить.
– Как это «норм»?! Паша понятия не имеет, где ты! Так не бывает!
– Юль, Юля–я. Ш–ш–ш. Малыш, времени в обрез. Быстро говори: как ты? Где сейчас?
– Под дверью стою, сейчас узи будут делать. Я уже видела доктора, он сказал, что не гинеколог. И вряд ли точно скажет.
– Вот да. Его не учили искать матку. Если не найдет сердце, это еще не конец. Понимаешь? Он не найдет, а гинеколог найдет. Улавливаешь разницу?
– Думаешь, такое возможно?
– Конечно. Поэтому раньше срока крест на моем сыне не ставь. Поняла? Мы по фактам будем ориентироваться.
– Да, – она улыбается. – Прикольно ты сказал «на моем сыне». Мне тоже кажется, что мальчик.
– Как ты сама?
– Сложно понять. Но уже два часа держится тридцать семь.
– Это хорошо! Отлично!
– Я тебе там целую поэму накатала в телефоне.
Смеюсь. Голова начинает кружиться. Боль действительно отступает. Но от этого понимания не радостно.
– Верю. Я попал немного, скорость превысил, поцапался. Но это ерунда. Появлюсь, как смогу.
– Ты цел? Поклянись!
– Сто процентов. О тебе всё время думаю, сердце–то разорвалось. Ты его часть в своем животе носишь.
– Матве–ей! – улыбается.
– А так — в порядке. Мне отдохнуть надо. Малыш, я лягу поспать. Потом снова позвоню.
Боли больше нет. Не наврал Любин папа. Кожа гореть начинает.
Юля вздыхает несколько раз. Говорит тише:
– Матвей, я не справлюсь. – Голос звучит обреченно решительно. – У меня была кровь утром. Немного совсем, но раньше не было. И быть ее не должно. Матвей, я потеряю нашего ребенка. Я храбрюсь, но если честно, в таком ужасе... Если бы ты не позвонил... я не знаю, просто не знаю, что бы сделала.
Прижимаю руку ко лбу. Сознание плавится.
– Я люблю тебя. Юля, я сейчас, в эту минуту, люблю тебя больше, чем когда–либо. Я клянусь тебе, что люблю больше жизни. Больше всего на свете. Как только смогу, сразу же к тебе. Хорошо? Заберу тебя. Ты просто дождись, ладно?
– Мы не справимся с этим. Я знаю это точно. Мы не сможем. Это слишком.
– Согласен. Но не справимся вместе. Ты и я. Оба полетим вниз.
Она вдруг хихикает.
– И разобьемся. Обещаешь?
– Сто процентов.
– Хорошо. Моя очередь заходить.
– Иди. Что бы ни сказали, помни: этот узист умеет смотреть печень и почки. Ни хера не смыслит в малышах.
– Боже, как ты мне нужен. Ты себе даже не представляешь.
– Я помню об каждую секунду. Не сомневайся. И я тут.
– Пошла.
Шум, приглушенные голоса. Я зажмуриваюсь.
– Матвей, ты здесь? Алле! Так плохо слышно!
– Да–да.
Снова шум, голоса.
– Матвей! Сердечко! – помехи. – Матвей! Ты слышишь?!
Мурашки. От тона ее. Появляется надежда.
– Повтори? – переспрашиваю. – Юля?!
Вызов обрывается. Блть. Абонент недоступен. Откладываю телефон на стол. Как тут жарко–то! Прокашливаюсь, быстро вытираю глаза. Поднимаю голову и произношу другим, жестким тоном:
– Спасибо. Что теперь? Куда идти, что делать? Пописать прям тут можно? Я пока не хочу, но могу еще воды выпить.
– Это Юля же? По голосу узнал.
– Да. Она в больнице под капельницами. Скоро узнаем, жив ли наш ребенок.
Он тоже прокашливается.
– Что ж ты не сказал ничего.
– Я говорил, – отвечаю. – Много раз.
За это били. Ваша дочь пожелала нам эту потерю. Произношу спокойно:
– Что дальше делать? Командуйте, блть. Я всё хуже соображаю.
Глава 42
Юля
Между моим корпусом и соседним, где делают узи, нет крытого перехода. На улице минус пятнадцать, поэтому мы с девочками торопимся, дабы не отморозить носы и пальцы.
Я иду последней и на мгновение останавливаюсь. Вдыхаю морозный воздух. Оглядываюсь. Здания, лавочки, машины – всё в белом, пушистом снегу. Тусклое солнце с непривычки слепит. Красиво. До чего же хорошо на свободе! Но делать нечего, бегу дальше, хрустя по протоптанной дорожке. Обратно в свою палату–камеру.
Остро жалею, что так редко гуляю. Быть запертой в четырех стенах, да еще и в госучреждении, — тяжко. Действительно тяжко. Настоящая проверка на прочность. Я не думаю о лишениях и неудобствах. Иногда, может, мельком. Всё вытерплю, лишь бы нам с Обнимашкиным смогли помочь.
– Фух, добежали! – говорю, заходя в палату. Девчонки шумно раздеваются.
Нас тут пятеро беременных, которых угораздило заболеть в новый год. Храбримся, поддерживаем друг друга. Вот с двумя бегали на узи. Еще две приподнимаются на подушках и спрашивают:
– Ну что, Юль? Что сказали–то?!
Снимаю верхнюю одежду, убираю в шкаф. Переобуваюсь и падаю на кровать, закрываю глаза. Дыхание учащенное, хотя тут идти–то — ерунда! Совсем эта зараза меня из сил выбила, какая я жалкая и никчемная!
– Вроде бы нашли пульс, – принимаю коленно–локтевую позу, расслабляюсь после «забега». – Дядька в возрасте, раздраженный весь. Ругался, что не по его части беременные. Сначала вообще не хотел смотреть. Потом искал–искал — нету. Но мне Матвей же звонил.
– Нашелся??
– Да, к счастью! Он очень умный. Сказал, что на этом сроке неопытный спец может просто не найти пульс. Я потом, после узи почек и печени, попросила повторить. Слезно. Узист не хотел, но согласился, поводил датчиком. И вроде бы есть, фух! Говорю сейчас и мурашки бегут, – зябко потираю плечи.
– Лишь бы это была не твоя вена.
– Я тоже подумала, но у плода сердцебиение значительно быстрее. Там такой молоточек быстрый. – Улыбаюсь. – Правда, ненадолго поймали. Малыш, видимо, отплыл и спрятался. Достали его в эти дни. Третий раз уж не стали искать. Не знаю, уже думаю, вдруг мне показалось. Но почему–то уверена, что нет.
– Не показалось, Юль. Всё будет хорошо.
– Надеюсь. Спасибо, Тань. А ты как?
– Да как? Жду обход, может, выпишут. Хотя, сегодня еще вряд ли. Домой хочется.
У Тани срок больше, и животик уже заметный. Мы неплохо вроде бы поладили.
Беру градусник, измеряю температуру — тридцать семь с половиной. Терпимо. Пока держим ситуацию под контролем. Вот вчера было действительно страшно. Жутко. Хуже, намного хуже чем в любом фильме ужасов! Я сдалась и расплакалась, на несколько бесконечных минут допустив, что всё. Особенно, когда кровь на белье увидела. Кинулась звать дежурного врача, но гинекология меня не приняла с такой высокой температурой. Да и, как я поняла по репликам докторов, они беспокоились уже за мою жизнь. Экстренно исключали пневмонию.
Матвей пропал. Не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Паша понятия не имел, где он. Мама позвонила в полночь, чтобы поздравить с наступившим новым годом, и заодно с днем рождения. Жалела меня, причитала, что так всё печально получилось. Они с папой тоже болеют, но легче. Для них температура в тридцать девять не так страшна.
Мама по голосу поняла, что дурно мне. Начала успокаивать.
Заверять, что выкидыш — это не конец. Требовать, чтобы взяла себя в руки и перестала страдать. Что молодая еще. Да и срок никакой! Вот у нее была печальная ситуация. А я... раздуваю драму из ничего. Что если сорвется беременность, значит, так и правильно. К лучшему. Впереди такая жизнь интересная, столько всего прекрасного меня ждет! А тут... может, и к лучшему всё. Ребенок этот не в тему. Может, спустя годы, я еще и поблагодарю тетю Галю, за ее необдуманный поступок!
Возможно, мама права. Быть может, на кого–то эти слова подействовали бы, как теплый плед или глоток горячего какао. Но только не на меня.
Я вдруг сильно разозлилась. Попрощалась, сбросила вызов и отвернулась к стенке. Лежала долго. Капельница мерно вливала парацетамол через продырявленную вену, на переносицу отек давил так, что голова трещала. В ушах шумело, горло драло. Я обдумывала слова мамы с закрытыми глазами, крутила их, вертела.