При детальном анализе чинов и служебного положения жертв самосудов прослеживаются определенные закономерности. Наибольшую ненависть матросов вызывали высокопоставленные начальники из числа строевых офицеров, в какой-то степени генералы и адмиралы вообще. Чуть меньший удар пришелся на офицеров по адмиралтейству. Офицеры других корпусов пострадали в минимальной степени. Это наблюдение лишний раз подтверждает, что разницу в положении на флоте строевых офицеров и, скажем, инженеров-механиков матросы хорошо чувствовали. Очевидно, что с инженерами-механиками у матросов гораздо реже возникали конфликты, чем со строевыми офицерами. Что касается офицеров по адмиралтейству, то они хоть и были ближе к матросам по своему происхождению, но механизм отношений был другой. Матросов, выслужившихся в офицеры, остальные матросы называли «шкурами» – имелись в виду «продажные шкуры», продавшиеся за офицерские погоны и преследующие простого моряка. Кроме того, офицеры по адмиралтейству назначались на непрестижные должности в дисциплинарных учреждениях (гауптвахтах и тюрьмах) и на должности строевых начальников в учебных и береговых частях, куда зачастую списывали провинившихся матросов и где поддерживался суровый дисциплинарный режим. Все это не могло не создавать множество конфликтных ситуаций между офицерами по адмиралтейству и матросами, а эти конфликты привели к самосудам в 1917 г. Несомненно, в самосудах было много случайного, но определенная логика в них все же просматривается.
В эмигрантской мемуаристике возникло два течения по отношению к матросским самосудам. Одни пытались обвинить матросов во всех грехах, а другие – обелить их, приписывая убийства неким людям, переодетым в матросскую форму. Несомненно, вторая версия не выдерживает ни малейшей критики. В то же время яркие подробности жестоких расправ над офицерами исходят либо от лиц, слышавших об этом от других, либо от тех, кто хоть и присутствовал в Кронштадте или Гельсингфорсе в те дни, но также не был непосредственным очевидцем самосудов. Слухи невероятно преувеличили и разукрасили леденящими душу подробностями эпизоды расправ над офицерами. К сожалению, эти вымыслы пустили глубокие корни в современном российском кинематографе и в общественном сознании.
Как установлено в современной исторической литературе, в частности в работе А. В. Смолина, поводом для широко известной вспышки насилия в Гельсингфорсе и Кронштадте стала задержка командованием Балтийского флота информирования команд о происходящем в стране. В ночь на 3 марта командующий флотом вице-адмирал Непенин уже отдал приказ о напечатании и широком распространении манифеста об отречении Николая II и воцарении великого князя Михаила Александровича (1878–1918), формировании правительства во главе с князем Георгием Евгеньевичем Львовым (1861–1925) и назначении верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича Младшего (1856–1929). Однако около 7 утра последовал приказ из Ставки задержать публикацию, что не везде смогли сделать. Матросы восприняли отмену публикации манифеста как признак закулисных интриг, которые ведет командование. Андрей Павлович Белобров (1894–1981), тогда молодой офицер флота, отмечал в воспоминаниях: «3 марта в первой половине дня стало известно, что Николай II отрекся от престола за себя и за сына в пользу своего брата Михаила Александровича, который тоже отказался от престола. По непонятным причинам было сообщено, чтобы командам об этих событиях не объявлять до особого распоряжения. Между тем обо всем этом сведения дошли и до команд, а мы (офицеры. – К. Н.) делали вид, что ничего не знаем». Следует отметить, что воспоминания Белоброва отличаются исключительной точностью в деталях, поскольку они написаны на основе поденных записей, которые он вел наподобие вахтенного журнала.
Утром 3 марта в штабе Балтийского флота было получено правительственное сообщение с описанием событий в Петрограде 27 февраля, которое, несомненно, просочилось и в кубрики. Неслучайно уже через 1–2 часа после получения этого сообщения начались волнения в береговых частях в Гельсингфорсе, прежде всего в Минной роте. Чтобы как-то овладеть ситуацией, командующий флотом вице-адмирал Непенин издал приказ с заявлением о том, что он примкнул к Временному правительству, и распоряжением не устраивать никаких демонстраций. Матросы выслушали приказ хмуро. Только в 16 часов Непенин на свой страх и риск отдал распоряжение об оглашении манифеста. Характерно, что на тех кораблях, где манифест был оглашен вскоре после этого распоряжения, кровавых эксцессов почти не было. Там же, где объявление документа задержали до вечерней молитвы (в 20 часов), произошли восстания. Это были линейные корабли «Император Павел I» и «Андрей Первозванный». Основной претензией повстанцев было то, что «Непенин с 28 февраля по 4 марта водил весь флот за нос, сообщал не то, что творилось в Петрограде» – так говорилось в радиограмме, переданной по кораблям флота кем-то из матросов. В Ревеле манифест был объявлен (по собственной инициативе местного командования) еще утром 3 марта, и там никаких эксцессов не было.
Реакция матросов на события 27 февраля – 4 марта 1917 г. очень показательна. Нижние чины флота не хотели быть статистами при решении политических вопросов, они стремились активно участвовать в судьбе страны. Разумеется, далеко не все из них оказались готовы к сознательному участию в политическом процессе, но желали этого все. В этой реакции матросов нашли воплощение те тенденции, которые зрели на флоте в предреволюционные годы.
Характерно и то, чего потребовали матросские делегаты, собранные Непениным поздно вечером 4 марта. Они говорили об уважительном отношении офицеров к матросам, обращении к ним на «вы», большей свободе увольнения на берег и т. д. По мнению офицера штаба флота Ренгартена, матросы «говорили о таких пустяках, что тошно было слушать». В этой реплике из дневника Ренгартена проявилась вся бездна непонимания между офицерским и матросским составом флота. То, что для офицеров было мелочью, для матросов являлось символом неполноправия и животрепещущим вопросом.
В тот же день, 4 марта, депутаты команд Шхерного отряда сформулировали свои политические требования очень четко, и это были совсем не «пустяки»: «1) полное присоединение к новому народному правительству и желание поддерживать его как в настоящее время, так и впредь; 2) присоединение к мнению Совета рабочих депутатов; 3) полная амнистия политических [заключенных]; 4) воинская дисциплина вне службы должна быть упразднена, и нижние чины должны пользоваться полными гражданскими правами; 5) отдача нижних чинов под суд только с ведома и при участии гражданских властей; 6) ответственность перед законом в одинаковой степени как офицеров, так и нижних чинов; 7) полнейшая осведомленность о текущих событиях; 8) корпус жандармов, городскую и сельскую полицию призвать в ряды действующей армии и заменить их слабосильными из армии и флота; 9) вежливое обращение офицеров с нижними чинами; 10) удаление лиц немецкого происхождения от занимаемых ими должностей как на военной, так и на гражданской службе». Обратим внимание на последнее требование. На флоте были сильны антинемецкие настроения, которые коррелировали с антиофицерскими настроениями, поскольку среди офицеров был велик процент лиц с немецкими фамилиями. Именно антинемецкие настроения матросов в ряде случаев привели к расправам над офицерами в 1917 г.
4 марта утром командующий минной обороной Балтийского моря вице-адмирал Андрей Семенович Максимов (1866–1951) был избран матросами командующим флотом. Его окружение приложило к этому определенные усилия, но заметим, что нигде больше в русской армии и на флоте в первые дни Февральской революции не произошло избрания командующего такого уровня. Понятно, что до Февраля ни о каких близких контактах вице-адмирала Максимова с матросами не могло быть и речи. Матросы-мемуаристы отмечают лишь его «человеческое отношение с нижними чинами». Как же мало нужно было, чтобы завоевать доверие матросов в предреволюционном русском флоте – всего лишь по-человечески с ними обращаться!
Максимов явился к Непенину и потребовал сдать командование. Непенин отказался. Митинг, собранный в городе на вокзальной площади, на котором присутствовало до 30 тыс. матросов и солдат, потребовал по меньшей мере ареста Непенина, если не его казни.
За адмиралом была отправлена небольшая группа матросов (5–6 человек), которые, вероятно, его и убили. Критическое рассмотрение воспоминаний показывает, что подавляющее большинство мемуаристов рассказывали об убийстве Непенина с чужих слов. Лишь несколько человек действительно присутствовали на месте происшествия или поблизости от него, но ни один из них не видел собственно момента смерти Непенина. Осмотр тела адмирала в морге не выявил никаких следов издевательств над ним, а вдове были переданы обручальное кольцо и часы, в то время как портсигар и золотая спичечница пропали. Однако Непенин мог и не взять их с собой, поскольку уходил с флагманского судна «Кречет» под конвоем матросов в состоянии понятного волнения. Нет оснований считать, что тело адмирала было ограблено. На наш взгляд, совершенно справедливо мнение А. В. Смолина о том, что убийство Непенина, так же как и других флотских офицеров, полностью соответствовало тактике индивидуального террора, которая была характерна лишь для одной из революционных партий – эсеров. Поэтому если искать ответственных (хотя бы морально) за эти события среди политических партий, то это никак не большевики. Важнейшим документом Февральской революции для армии стал «Приказ № 1 по Петроградскому гарнизону», изданный Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов 2 марта 1917 г. В воспоминаниях о том, как вырабатывался текст этого приказа, современник недоброжелательно отмечал, что «его составила солдатская безличная масса». Другими словами, Приказ № 1 отражал чаяния солдат. Документ предписывал во всех частях выбрать солдатские комитеты и депутатов в Советы; приказы Временной комиссии Государственной думы (предшественницы Временного правительства) подлежали исполнению, только если они не противоречили распоряжениям Совета; оружие должно было находитьс