Гейтс описала свою идею и представила ее на конкурс под названием Ocean Challenge. И победила. Призовых денег — $10 000 — едва хватило, чтобы обеспечить исследовательскую лабораторию материалами, но фонд, спонсировавший конкурс, попросил представить более подробное предложение. На этот раз она получила грант в размере $4 млн. В сообщениях об этом в СМИ говорилось, что Гейтс с коллегами планировали создать «суперкоралл». Гейтс ухватилась за эту концепцию. Один из ее аспирантов нарисовал логотип: ветвистый коралл с большой красной буквой S на том месте, которое условно можно было бы считать грудью.
Я познакомилась с Рут Гейтс весной 2016 г. Это было примерно через год после того, как она получила грант на создание суперкоралла, и, как выяснилось, вскоре после того, как ее назначили директором Гавайского института морской биологии. Институт занимает собственный маленький остров Моку-о-Лоэ в заливе Канеохе, недалеко от побережья Оаху. (Если вы смотрели телесериал «Остров Гиллигана», то Моку-о-Лоэ там показан в первой серии.) До Моку-о-Лоэ нельзя добраться на общественном транспорте; посетители просто приходят на причал, и если лодочник института оказывается там, он их забирает.
Когда я сошла на берег, Рут встретила меня, и мы прошли в ее кабинет, очень скромный и очень белый. Окна выходили на залив, за которым виднелась база американской морской пехоты на Гавайях. (Именно эту базу разбомбили японцы за несколько минут до нападения на Перл-Харбор.) Гейтс объяснила, что залив Канеохе послужил источником вдохновения для проекта «Суперкоралл». Большую часть XX в. сюда сливали сточные воды. К 1970-м гг. рифы в заливе почти полностью разрушились. Водоросли сильно размножились, и вода в заливе приобрела жутковатый ярко-зеленый цвет. Но потом заработала станция очистки сточных вод. Позже власти штата объединили усилия с Управлением охраны природы и Гавайским университетом, и в результате было разработано хитроумное приспособление — по сути, баржа с гигантскими вакуумными шлангами, — чтобы отсасывать водоросли с морского дна. И рифы начали оживать. Сегодня в заливе более 50 так называемых изолированных рифов.
— Залив Канеохе — превосходный пример сильно разрушенной экосистемы, в которой остались только отдельные особи, — рассказывала Гейтс. — Если взять здешние коралловые полипы, которые выжили, то у них самые сильные гены. То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее.
В итоге я провела с Гейтс на Моку-о-Лоэ целую неделю. Как-то мы смотрели на кораллы в огромный лазерный сканирующий микроскоп. Гейтс показала мне то, что в студенческие годы представлялось ей неразрешимой загадкой. Внутри мелких клеток коралла я увидела их совсем крошечные симбионты, одноклеточные растения. В другой день мы плавали с масками. Прошло два года с начала периода потепления морской воды, начавшегося в 2014 г., и многие коралловые колонии в заливе были призрачно-белыми. По словам Гейтс, большинство из них не выживет. Другие все еще были яркими: бурыми, коричневыми или зеленоватыми. С этими все было в порядке. «Отрадно видеть, как эти рифы все выдерживают», — сказала Гейтс.
На третий день мы посетили множество находящихся под открытым небом резервуаров, где в строго контролируемых условиях выращивались кораллы, собранные в заливе. Цель была не в том, чтобы обеспечить оптимальную среду обитания, как в случае с карпозубиками, а как раз наоборот: кораллы выращивались в строго определенных стрессовых условиях. Кто будет прекрасно себя чувствовать — или хотя бы выживет, — тех скрестят между собой, а их потомство снова заселят в резервуары, чтобы подвергнуть еще большему стрессу. Ученые надеялись, что среди кораллов, находившихся под таким избирательным давлением, произойдет своего рода «управляемая эволюция». Затем этими кораллами можно будет засевать рифы будущего.
— Я реалистка, — как-то сказала мне Гейтс. — Нельзя надеяться, что наша планета не изменится радикально. Она уже изменилась. Людям остается либо «направить» эволюцию кораллов, чтобы те справились с изменениями, либо смотреть, как они гибнут. — Все остальное, по ее мнению, было заблуждением, продиктованным стремлением выдавать желаемое за действительное. — Многие люди хотят все вернуть, — говорила она. — Они думают, что если мы просто перестанем что-то делать, то рифы станут такими, как были. А вообще я футуристка, — сказала она в другой раз. — Участники нашего проекта признают, что наступает будущее, в котором природа уже не может быть полностью естественной.
Рут была настолько убедительна, что, хотя я приехала в Моку-о-Лоэ, полная сомнений, теперь я почувствовала воодушевление. Пару раз после ее рабочего дня в институте мы ходили куда-нибудь поужинать и поболтать и в конце концов доболтались до того, что из отношений журналиста и героя статьи перешли к настоящей дружбе. Я уже планировала новую поездку к Рут, чтобы посмотреть, как продвигаются дела с суперкораллами, когда она написала мне, что умирает. Правда, она выразилась иначе. Она написала, что у нее поражение мозга, что она едет в Мексику на лечение и что, каким бы ни был диагноз, она собирается победить.
Кораллы очаровали не только Рут Гейтс, но и Чарльза Дарвина, который впервые увидел риф в 1835 г. Он плыл на корабле «Бигль» с Галапагосских островов на Таити и заметил с палубы корабля «удивительные коралловые кольца»[106], торчащие из открытого моря, — сегодня мы называем их атоллами. Дарвин знал, что кораллы — это колонии животных, а рифы — результат их работы. Но форма рифов сбивала его с толку. «Эти низкие коралловые острова с лагунами посредине слишком малы по сравнению с необъятным океаном, из которого они круто поднимаются», — писал он. Как, спрашивал он себя, они могли возникнуть?
Дарвин много лет размышлял над этой загадкой, которая стала предметом его первой крупной научной работы «Структура и распределение коралловых рифов» (The Structure and Distribution of Coral Reefs). Объяснение, которое он предложил, — тогда оно казалось спорным, но сегодня мы знаем, что он был прав, — состоит в том, что в центре каждого атолла находится потухший вулкан. Кораллы росли вдоль края кратера, и по мере того, как вулкан угасал и медленно погружался в воду, риф продолжал расти вверх, к свету. Атолл, как заметил Дарвин, был своего рода памятником затерянному острову, «воздвигнутым мириадами крошечных архитекторов»[107].
В том же месяце, когда была опубликована монография о рифах (май 1842 г.), Дарвин впервые в общих чертах набросал свои революционные идеи об эволюции, или «преобразованиях», как называли это явление в то время. Черновик был написан карандашом и, по словам одного из его биографов, занимал «тридцать пять страниц, исписанных мелким округлым почерком»[108]. Дарвин сунул эссе в ящик стола. В 1844 г. он расширил его до 230 страниц и снова спрятал. Он не хотел предавать идею огласке по многим причинам, одна из которых — почти полное отсутствие доказательств.
Дарвин был убежден, что эволюцию невозможно наблюдать. Она происходит слишком медленно, чтобы ее можно было увидеть за одну человеческую жизнь или даже за несколько. «Мы ничего не замечаем в этих медленных переменах в развитии, пока рука времени не отметит истекших веков»{10}[109], — напишет он в конце концов. И как же тогда доказать его теорию?
Решение ему подсказали голуби. В Викторианской Англии было широко распространено выведение декоративных голубей. (Сама королева Виктория держала голубей.) Существовали клубы для любителей декоративных голубей, устраивались голубиные шоу, о голубях писали стихи. «Под сенью лавра, скрытый ласковым листом, / Спит голубиный патриарх, спит вечным сном»[110] — так начиналась эпитафия любимой птице, умершей в возрасте 12 лет. Селекционеры вывели десятки пород: веерохвостых голубей, которые, как следует из названия, щеголяли веером из перьев на хвосте; турманов, которые в полете делают сальто назад; английских крестовых «монахов», словно надевших капюшон; индианов со своеобразным кольцом вокруг глаз; и дутышей, которые могут так раздуть зоб, что кажется, будто они проглотили воздушный шар.
Дарвин устроил голубятню на заднем дворе и скрещивал птиц во всевозможных сочетаниях: английских крестовых с турманами, а индианов с веерохвостыми. Он вываривал тушки птиц, чтобы остался только скелет, — как он писал позже, от этой работы его «страшно тошнило»[111]. Когда он наконец решил опубликовать свой главный труд «Происхождение видов» в 1859 г., голуби важно «расхаживали» по его страницам.
«Я разводил все породы, какие только мог купить или достать, — сообщает он в первой главе. — Я находился в сношениях с некоторыми выдающимися знатоками, а два лондонских клуба любителей голубей приняли меня в свои члены»[112].
Для Дарвина существование крестовых, веерохвостых, турманов и индиан оказалось решающим, хоть и косвенным, доводом в поддержку эволюции. Просто выбирая, каким птицам давать возможность размножиться, голубеводы вывели породы, совсем не похожие друг на друга. «Если слабый человек мог достигнуть таких значительных результатов путем производимого им отбора», размышлял Дарвин, «нет предела для величины изменения», которой можно достичь «силой естественного отбора»[113].
Спустя полтора столетия после выхода в свет «Происхождения видов» аргумент Дарвина все еще остается убедительным, хотя сохранять ясность в терминах становится все труднее. «Слабый человек» меняет климат, и это создает сильнейшее давление отбора. Как и множество других форм глобальных изменений: вырубка лесов, фрагментация среды обитания, завезенные хищники, занесенные патогены, световое загрязнение, загрязнение воздуха, загрязнение воды, использование гербицидов, инсектицидов и родентицидов. О каком естественном отборе можно говорить в мире, где не остается ничего естественного?