Когда Дарвин сравнивал искусственный отбор с естественным, у него не возникало вопроса, какой из них мощнее. Голубеводы добились удивительных успехов и вывели породы, настолько отличающиеся друг от друга, что многим они казались совершенно разными птицами. (Все породы голубей, от веерохвостых до дутышей, как верно догадался Дарвин, произошли от одного вида, сизого голубя, Columba livia.)
Точно так же собаководы вывели борзых и корги, бульдогов и спаниелей. Список можно продолжать бесконечно: овцы в сарае, груши в саду, кукуруза в кормушке — все это результаты тщательной селекционной работы, проводившейся на многих поколениях животных и растений.
Но, по большому счету, искусственный отбор играет незначительную роль. Именно естественный отбор — бесстрастный, но бесконечно терпеливый — породил удивительное разнообразие жизни. В заключительном, часто цитируемом абзаце «Происхождения видов» Дарвин рисует «заросший берег, покрытый многочисленными разнообразными растениями, с поющими в кустах птицами, порхающими вокруг насекомыми, ползающими в сырой земле червями»[126]. Все эти «прекрасно построенные формы, столь отличающиеся одна от другой и так сложно одна от другой зависящие», были созданы одной и той же бессмысленной, нечеловеческой силой.
«Есть величие в этом воззрении», — уверяет Дарвин читателей, которые, по его мнению, даже после прочтения 490 страниц его труда настроены скептически. Из самых простых существ, блуждающих в первобытной тине, «развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм».
Большой Барьерный риф можно считать совершенным воплощением «заросшего берега». Для его появления потребовались десятки миллионов лет эволюции, и теперь даже кусочек размером с кулак кишит жизнью, переполнен существами, «так сложно одно от другого зависящими», что биологи вряд ли когда-нибудь полностью изучат эти взаимосвязи. А риф — по крайней мере пока — продолжает жить.
Все, с кем я разговаривала в Австралии, понимают, что на сохранение Большого Барьерного рифа во всем его величии вряд ли можно надеяться, даже исходя из неоправданно оптимистичного сценария, не говоря уже о пессимистичном. Чтобы сохранить хотя бы десятую часть, придется затенять и засеивать территорию размером со Швейцарию. Но и тогда останется лишь кусок рифа — этакий Средненький Барьерный риф.
— Если мы сможем продлить рифу жизнь на двадцать-тридцать лет, вероятно, этого хватит, чтобы мир справился с выбросами, и тогда у нас останется хоть какой-то риф вместо его полного отсутствия, — сказал мне Хардисти. — Грустно, конечно, говорить об этом в таких категориях. Но мы имеем то, что имеем.
Вторая ночь, проведенная в Морском симуляторе, тоже оказалась безрезультатной. Несколько колоний уже, казалось, достигли нужного состояния, но выпустили только, как выразился один из исследователей, «жалкие капельки». Так что и следующим вечером я снова отправилась в Симулятор.
Но теперь я уже знала, чего ожидать. Когда солнце садилось, исследователи вооружались фонариками и обходили резервуары. Если они замечали готовую к размножению коралловую колонию, ее вынимали из общего резервуара и помещали в отдельное ведро. В тот вечер к «нересту» приготовилось столько колоний Acropora tenuis, что просто негде было шагу ступить. На полу рядами стояли ведра. Одни колонии были родом из района островов Кеппел на самом юге Большого Барьерного рифа, другие — с рифа Дэвиса в сотнях километров к северу. При естественном ходе событий столь далекие друг от друга колонии никак не могли бы встретиться и скреститься. Но весь смысл эксперимента был как раз не в том, чтобы все происходило как в природе.
Молодой ученый Кейт Куигли отвечала за скрещивание кораллов и за работу команды студентов-волонтеров. Свой красный фонарик она носила на шее, как светящийся амулет. Куигли разложила десятки пластиковых контейнеров, в которых, если все пойдет хорошо, будет происходить скрещивание организмов, взятых из разных рифов. После того как в контейнерах образуются эмбрионы, их перенесут в отдельные резервуарчики с повышенной температурой. К тем, кто выживет, будут затем подсажены различные симбионты, включая несколько штаммов, эволюционировавших в лаборатории, которые я видела в Мельбурне, а затем эти кораллы подвергнут еще большему стрессу.
— Мы хотим довести их до предела возможностей, — сказала мне Куигли. — Нам нужны лучшие из лучших.
Во время поездки на остров Уан-Три мне посчастливилось понырять с маской ночью во время «нереста» кораллов. Картина напоминала снежную бурю в Альпах, только все было перевернуто вверх ногами. Но даже в обычном ведре этот процесс — настоящее чудо. Сначала свои «бусинки» выпускают всего несколько полипов; потом, словно по какому-то тайному сигналу, их примеру следуют все остальные. Эти шарики поднимаются вверх вопреки силе тяжести. На поверхности воды они образуют розовое пятно.
— Вот уж точно чудо природы, — услышала я слова ученого из группы редактирования генов, сказанные им скорее себе самому, чем обращаясь к кому-то еще.
По мере того как колония за колонией освобождалась от гамет, Куигли собирала добровольцев. Каждый студент получил чашу и мелкое сито. С помощью пипетки Кейт извлекла из ведер округлые связки гамет и распределила их по ситам. На рифе связки распались бы, а гаметы рассеялись по волнам; здесь же, в Морском симуляторе, работу волн пришлось выполнять руками. Куигли проинструктировала студентов, как процеживать упаковки гамет через сито. Сперма попадет в чашу, а более крупные яйцеклетки останутся в сите.
Студенты работали с серьезным видом. Яйца походили на горошинки розового перца. Чаши со спермой походили на… то, что и ожидалось.
— Хочешь, возьму твою сперму? — услышала я вопрос девушки.
— Да хоть всю забирай, — ответил молодой человек.
— Такое можно без всякой задней мысли говорить только здесь, — пошутил третий студент.
Куигли записала в планшете, какие скрещивания хотела провести. Под ее руководством студенты смешивали сперму и яйцеклетки из разных частей рифа. Так продолжалось до поздней ночи, пока каждый одинокий коралл не обрел пару.
3
В скандинавской мифологии Один — чрезвычайно могущественный бог, а еще хитрец и проказник. У него один глаз, другим он пожертвовал, чтобы испить из источника мудрости. Он обладает множеством талантов: может воскрешать мертвых, усмирять бури, лечить больных и ослеплять врагов. Нередко он превращается в животных; в облике змеи он добыл мед поэзии, но часть его случайно досталась людям.
В Окленде (штат Калифорния) есть свой «Один» — так называется компания, которая продает наборы для генной инженерии. У ее основателя Джосайи Зайнера копна обесцвеченных волос, пирсинг в самых разных местах и большая татуировка с призывом: «Твори красоту». Он обладатель кандидатской степени по биофизике и любит эпатировать публику. Среди его многочисленных чудачеств можно вспомнить следующие: он заставил свою кожу вырабатывать флуоресцентный белок, проглотил фекалии друга, чтобы изменить микробиом своего кишечника, и попытался деактивировать один из генов, чтобы увеличить себе бицепсы. (Последняя затея, по его собственному признанию, провалилась.) Он называет себя «генетическим дизайнером»[127] и говорит, что его цель — дать людям возможности и ресурсы, чтобы они могли в свободное время модифицировать свою жизнь.
Товары компании The Odin варьируются от рюмок с надписью «Biohack the Planet» (Биохакни планету) за $3 до «Набора для генной инженерии на дому», который стоит $1849 и содержит центрифугу, машину для полимеразной цепной реакции и коробку с гелем для электрофореза. Я выбрала нечто среднее: «Комбинированный набор бактериальных CRISPR и флуоресцентных дрожжей», который обошелся мне в $209. Он пришел в картонной коробке, украшенной логотипом компании в виде кривого дерева, окруженного двойной спиралью ДНК. Дерево, я полагаю, должно изображать Иггдрасиль, чей ствол в скандинавской мифологии проходит через центр мироздания.
Внутри коробки я нашла набор лабораторных инструментов: пипетки, чашки Петри, одноразовые перчатки, а также несколько пробирок с кишечной палочкой и всем необходимым для перестройки ее генома. Кишечная палочка отправилась в холодильник, расположившись рядом с пачкой масла, остальные пробирки — в морозилку, где лежало мороженое.
Можно сказать, что генная инженерия уже вполне достигла зрелости. Первая генно-модифицированная бактерия была получена в 1973 г. За ней в 1974 г. последовала генетически модифицированная мышь, а в 1983 г. — генетически модифицированный табак. Первый генно-инженерный продукт, одобренный для употребления в пищу, томат Flavr Savr, был лицензирован в 1994 г.; он принес столько разочарования, что через несколько лет был снят с производства. Генетически модифицированные кукуруза и соя появились примерно в то же время; в отличие от Flavr Savr, они получили в Соединенных Штатах почти повсеместное распространение.
В последние десять или около того лет генная инженерия претерпела собственную трансформацию благодаря CRISPR. Это сокращенное название набора методов, в основном заимствованных у бактерий, которые значительно облегчают исследователям и биохакерам манипулирование с молекулами ДНК. (Аббревиатура расшифровывается как «clustered regularly interspaced short palindromic repeats» — короткие палиндромные повторы, регулярно расположенные группами.) CRISPR позволяет надрезать участок ДНК, а потом либо отключить выбранный участок, либо заменить его другим.
В результате открываются, по сути, бесконечные возможности. Как выразилась Дженнифер Даудна, профессор Калифорнийского университета в Беркли и один из разработчиков CRISPR: теперь мы можем «переписать сами молекулы жизни так, как пожелаем»[128]