— Так, так! — сказал король, — он был у Герне?.. Мне припоминается, что я когда-то слыхал о намерениях Герне, связанных с каким-то польским магнатом; я не знаю, кто рассказывал мне об этом... да, да, припоминаю, этот каналья фон Пирш. Так, так; может быть, здесь найдётся ключ к необъяснимой растрате Герне? Всё равно, мы увидим. Я едва ли могу отказать вице-маршалу в настоятельно просимой им аудиенции, пусть он войдёт! Вы, господа, подождите там, пожалуй, вы ещё понадобитесь мне.
Канцлер и начальник полиции вышли. Король прицепил шпагу и, немного спустя флигель-адъютант ввёл графа Игнатия Потоцкого.
На графе был богатый костюм польского магната с лентой и звездою ордена св. Станислава.
В ответ на низкий поклон графа, Фридрих слегка коснулся шляпы и с любезною учтивостью, которую в отношении знатных иностранцев он отлично умел объединять со своим королевским достоинством, сказал:
— Я рад случаю снова видеть вас, дорогой граф, в Берлине, и мне очень интересно узнать, чем я могу быть полезен столь превосходному слуге польского королевства и моего друга, короля Станислава Августа.
— Ваше величество! Прошу извинить, что я осмелился так настоятельно желать быть выслушанным, — взволнованным голосом ответил граф Игнатий. — Я знаю, что каждый миг принадлежит обязанностям вашего высокого положения, и никогда не посмел бы претендовать на ваши драгоценные минуты; но дело идёт о справедливости по отношению к одному из ваших подданных, пожалуй самому лучшему и самому верному из всех.
Лицо Фридриха омрачилось, его глаза заметали молнии, и он гордо возразил:
— С моего ведома, граф, ещё ни одному из моих подданных ни разу не было отказано в справедливости.
— Отказано? — повторил граф. — Ваше величество! Вы не умеете отказывать в воздаянии справедливости, но, чтобы соблюсти справедливость, необходимо точно знать все факты и все намерения. И вот я явился сюда затем, чтобы своим показанием спасти благородного человека.
Взор короля вопросительно устремился на графа.
— Я подразумеваю государственного министра фон Герне, — продолжал тот, — который, как я только что, к сожалению и прискорбию, узнал, обвиняется в тяжком преступлении и находится под арестом.
— Да, вы правы, граф, — ответил король, — и мне приходится сознаться, что я плохо понимаю, что можно сказать в пользу человека, столь грубым образом нарушившего долг государственного деятеля и дворянина. Так как вам известно о его аресте, то вы знаете, а если нет, то можете сейчас узнать, в чём обвиняется министр фон Герне и что почти доказано вот всеми этими документами, разложенными предо мною. Он обвиняется в том, что растратил суммы государства, обратив их на личную покупку огромного имения в Польше, в вашем отечестве, граф, причём сделал это не только без моего ведома, но и против моей ясно выраженной воли. Я спрашиваю вас, как дворянина и как слугу своего короля и своего отечества, как назовёте вы подобный поступок? найдёте ли вы хотя слово оправдания ему?
Граф Потоцкий побледнел как полотно.
— Неужели же правда, ваше величество, действительно правда, что вы, ваше величество, не были осведомлены обо всём этом и об употреблении министром фон Герне государственных денег?
Глаза короля вспыхнули страшным гневом, и он воскликнул:
— Я? я был осведомлён об этом? Неужели вы считаете меня соучастником министра-грабителя? Мы живём не при французском дворе, и мне приходится составить странное мнение о положении вашего отечества, если в голове польского магната могут зародиться подобные мысли.
Потоцкого, по-видимому, не тронул гнев короля; он печально поник головою, но затем посмотрел на Фридриха широко раскрытыми глазами и сказал:
— Как дивно велик тот человек, который жертвует честью и, пожалуй, даже жизнью за своего короля!
Эти слова были так неожиданны и столь поразительны, что Фридрих лишь покачал головою, как бы сомневаясь в здравом рассудке графа.
— Вот что, граф, — сказал он затем, — ваше суждение о министре Герне звучит так странно, в особенности после того, как вы узнали, в чём его обвиняют, что мне и в самом деле интересно услышать ваше разъяснение.
— Это разъяснение, — ответил граф Игнатий, — я могу дать вам, ваше величество, пожалуй лучше, чем кто-либо другой, и я прошу у вас, ваше величество, позволения заверить своим честным словом дворянина, что всё, что я скажу вам, — сущая правда. А каждый поляк подтвердит вам, ваше величество, что граф Игнатий Потоцкий никогда не нарушал своего слова и ещё ни разу не запятнал себя трусливой ложью.
Король кивнул головой; его взор благосклонно покоился на красивом, благородном лице графа Игнатия.
— Затем у меня есть ещё одна просьба, — продолжал последний. — От того, о чём я буду говорить вам, зависят свобода существования и, пожалуй, жизнь многих из моих соотечественников и друзей; от этого зависят благоденствие и будущность моего отечества. Поэтому я прошу вас, ваше величество, сохранить в тайне всё то, что я вам говорю.
— Хорошо! — согласился король, — говорите, ваше доверие не будет обмануто.
— Вам, ваше величество, — воскликнул Потоцкий, — известно положение моей родины, вы знаете, что король Станислав Август является только игрушкою в руках русских, вассалом Екатерины, сделавшей его королём и удерживающей его в виде призрака на престоле до тех пор, пока созреют её плоды, пока моё бедное, изнурённое отечество окончательно подпадёт под русское господство.
— А кто же виновен в этом? — строго спросил король, сверкая взором, — разве это — не вина вашего собственного сейма, который делает короля бессильным, который отчуждает его от нации и отнимает от него средства сделать Польшу мощной и самостоятельной, который вынуждает его искать за пределами страны поддержки для своего мнимого королевского достоинства, являющегося для него таким бременем, что он, конечно, охотно сложил бы его с себя? Разве не виноваты ваши магнаты в том, что они охотнее пресмыкаются пред императрицей Екатериной, чем подчиняются своему королю, хотя бы и во благо своей родины? Вы видите, граф, что я откровенен, и в этой откровенности можете ясно почувствовать доказательство моего внимания. Разве всё не было бы иначе, — продолжал он, — если бы у вас был наследственный король, который кровью, заботами о будущности своего дома был бы связан с народом, который объединил бы в себе силы своей нации и был бы в состоянии сделать Польшу тем, чем ей предназначено быть в Европе, то есть прочною стеною между Западом и Востоком, буфером для азиатского нашествия на западно-европейскую культуру?
— Всё, что вы говорите, ваше величество, — правда, — ответил граф Игнатий, — но прошу вас верить, что и в моём отечестве достаточно людей, сознающих эту истину, серьёзно мыслящих и стремящихся спасти свою родину при помощи настоящего короля, который в состоянии сорганизовать Польшу, укрепить её и освободить из-под русской власти. Король Станислав не может быть таким королём; фаворит Екатерины никогда не будет государем, которому поляки выкажут почтительное повиновение и преданность. Ему придётся отступить не пред революцией, направленной против него лично, а пред новым принципом, сменяющим настоящую форму правления, пред принципом самостоятельного, сильного, независимого королевского достоинства.
— Ах, вот о чём вы думаете? — удивлённо произнёс король, и в выражении его лица отразилось, как сильно заинтересовали его слова графа. — Мысль, может быть, и хорошая, но как вы намерены осуществить её? Как мне кажется, для этого слишком поздно; пятьдесят лет тому назад, пожалуй, возможно было это, но теперь Польша слишком поддалась своему бессилию и русскому господству.
— К сожалению, вы, ваше величество, и в этом правы, — ответил Потоцкий; — к сожалению, польской нации невозможно более достигнуть своими собственными силами освобождения. Но ведь возможно пробудить народ, заставить его подтянуться и окрепнуть, благодаря мощному королю, рука которого была бы достаточно сильна, чтобы защитить страну извне и обеспечить ей внутренний порядок.
— Где же вы намерены найти его? — спросил Фридрих. — Я знаю ваших магнатов. Вы найдёте вполне понятным, что в качестве соседа я зорко слежу за состоянием Польши. Я не знаю никого, кто был бы способен стать таким орудием, и если бы я имел в виду даже вас, граф, столь ясно провидящего условия жизни своего отечества, — с любезной учтивостью прибавил он, — то всё же я должен сказать, что нигде не вижу опоры, которая при этом могла бы быть к вашим услугам.
— О, Боже мой, ваше величество! — воскликнул Потоцкий. — Я думал не о себе, клянусь Богом, не о себе! Я не претендую ни на что, кроме усерднейшей, преданнейшей и верной службы монарху, которому моя родина доверит свою будущность. А этим монархом, этим спасителем несчастной Польши, этим основателем той будущей перегородки между Востоком и Западом, этим государем не может быть никто иной, кроме повелителя, пред мечом которого трепещет вся Европа, пред справедливостью которого преклоняются все народы, на мудрость которого они удивлённо взирают... Да, им не может быть никто иной, кроме великого короля прусского Фридриха!
Король оперся обеими руками о трость и долго не спускал с графа безгранично удивлённого взора. Мысль, только что высказанная графом Потоцким, казалось, ошеломила его своею неожиданностью и на несколько минут лишила великого короля его обычного самообладания. По крайней мере он долго не произносил ни слова и как бы собирался с мыслями.
— Я? — спросил он затем. — Я? Такая идея могла зародиться в вашей голове? Мне вы желали предложить последовать примеру Августа Саксонского, почти погибшего из-за польской короны?
— Саксония — не Пруссия, ваше величество, — возразил Потоцкий, — и Август не был Фридрихом Великим... Король прусский, повелитель сильного, способного защищаться народа, будет и мощным королём польским, будет достаточно силён, чтобы осуществить гигантскую задачу, предстоящую ему там.
Фридрих сострадательно усмехнулся, потом сказал: