В комнату вошёл граф Сосновский. На нём были придворный костюм французского покроя, украшенный орденом Белого Орла, а на голове шляпа с пером.
— Ты готова? — нетерпеливо спросил он дочь, когда горничные удалились. — Скоро надо ехать навстречу императрице. Князь Безбородко уже приехал, чтобы сделать последние распоряжения во дворце. Каждую минуту нужно ждать пушечного выстрела, который известит нас, что императрица выехала из Оцклова, ближайшего отсюда местечка.
На улице послышался стук лошадиных копыт. Сосновский подошёл к окну и воскликнул:
— Посмотри, вот уже приехал отряд конной гвардии, для почётного караула во дворце. Следовательно, императрица не заставит себя долго ждать.
Действительно, мимо дома проехали к дворцу конногвардейцы. Всё это были красавцы, как на подбор, в синих мундирах с красными воротниками. Их мундиры были так богато расшиты золотом, что едва было видно сукно. На головах красовались серебряные шлемы с двуглавым орлом. Все лошади были одного вороного цвета, без малейшего пятнышка. Они представляли вместе со своими всадниками удивительно красивую картину; знаменитые французские мушкетёры остались бы в тени пред молодцами-конногвардейцами русской императрицы.
Для многих молодых девушек вид конногвардейцев представил бы интересное зрелище, но Сосновская равнодушно отвернулась от окна, к которому её подвёл отец, и проговорила:
— Ты видишь, отец, что я исполнила твоё приказание: оделась, чтобы ехать навстречу императрице; но ещё раз прошу тебя освободить меня от придворных празднеств; если ты когда-нибудь любил свою дочь, то позволь мне остаться дома. Я не расположена к веселью, право, не расположена.
— Не расположена? — воскликнул Сосновский, причём его лицо покраснело от гнева. — Неужели ты думаешь, что я буду обращать внимание на расположение духа глупого, упрямого ребёнка, когда имеется в виду серьёзное дело? Ты должна приучиться смотреть на жизнь как следует, и думать об обязанностях, налагаемых на каждого члена нашей семьи.
— Может быть, я и глупа, отец, — со слезами возразила графиня, — может быть, глупо повиноваться влечению сердца, посылаемому нам Богом, но ты прекрасно знаешь, что я не упряма. Разве я не повиновалась твоему приказанию? Разве я не пожертвовала своей любовью из-за твоего желания?
— Ты обязана была это сделать! — резко сказал Сосновский. — Какой может быть толк в любви какого-то мелкого шляхтича, который ничего не представляет собою и к тому же беден? Молодость имеет право рассчитывать на прощение, если сознает своё заблуждение и старается исправиться.
— Моя любовь не была заблуждением, отец, — твёрдо и гордо ответила Людовика. — Нет человека более достойного любви, чем Костюшко. Я решила похоронить своё чувство к нему, подчиняясь твоей воле, но забыть его не могу.
Сосновский пренебрежительно пожал плечами и продолжал смотреть в окно на конногвардейцев.
— И вот потому, что я не могу забыть свою любовь, — продолжала Людовика, — я прошу тебя, отец: оставь меня вдали от шума большого света, дабы я могла в тиши подготовиться к поступлению в монастырь.
— Пусть в монастырь идут те, у которых нет никаких обязанностей на земле; у тебя же существует долг пред своим именем. Ввиду того, что Бог лишил меня сына, на тебе лежит обязанность продолжить наш род.
Молодая девушка вздрогнула и решительно заметила:
— Никогда этого не будет, отец, никогда! Ты знаешь, что моя любовь принадлежит Костюшко. Я буду верна ему до смерти и даже за могилой!
— Я больше не хочу слушать эти глупости! — сердито воскликнул граф, — слишком много чести было бы для мелкого шляхтича Костюшко жениться на дочери графа Сосновского! Я запрещаю тебе говорить подобные сумасбродства! Моя дочь должна иметь больше гордости и выше ценить свои руку и сердце.
— Так неужели правда, отец, что ты действительно хочешь выбрать для меня мужа, как я слышала от своих горничных, среди вельмож русского двора, среди слуг императрицы Екатерины, которая погубила наше отечество, сделав нас своими подданными? — тревожно спросила Людовика.
Сосновский опасливо оглянулся вокруг, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не подслушал слов его дочери, а затем, подойдя к ней, произнёс:
— Моя обязанность заботиться о твоей участи и постараться завести такие связи, которые обеспечили бы нам в будущем положение, достойное нашего прошлого. Свою обязанность я исполнил; слышишь ты это, глупое неблагодарное дитя? Я нашёл для тебя мужа при дворе нашей милостивой покровительницы и будущей польской королевы. Судьба благоприятствовала мне в большей степени, чем я мог рассчитывать, так как сама императрица взялась устроить тебя. У неё явилась мысль выдать тебя замуж за графа Бобринского.
— За Бобринского? — воскликнула Людовика, смертельно побледнев и прикладывая руку к сердцу, — но ведь я никогда не видела его, не слышала его имени.
— Его имя — одно из первых в России; каждый знает его, но громко не произносит его настоящего имени. Пред графом Бобринским почтительно склоняется весь двор, так как над его головой носится отблеск императорской короны, — ответил Сосновский.
Людовика недоумевающим взором смотрела на отца, не понимая смысла его слов.
— Ах, Боже, — наконец воскликнула она, вздрогнув всем телом, — теперь я припоминаю, что слышала это имя. Говорят, что этот Бобринский — сын...
Она остановилась, смущённо покраснела и потупилась, причём глубокий вздох вырвался из её груди.
— Императрица любит Бобринского с материнской нежностью, — продолжал граф, — этой же нежностью она окружит и его жену. Можешь ли ты представить себе, как велико должно быть счастье занять место дочери в сердце императрицы? Если польская корона украсит голову Екатерины, то муж моей дочери окажется самым первым и достойным человеком в королевстве и конечно он, а не кто-либо другой, будет назначен вице-королём в Варшаве. Вот какую будущность я приготовил тебе! Ты видишь сама, как сильно я забочусь о тебе, хотя ты с детским упрямством отворачиваешься от моей отцовской любви.
Граф обнял плечи дочери и прижал её к своей груди, но Людовика быстро освободилась из его объятий и с блестящим от гнева глазами воскликнула:
— За такую заботу ты ждёшь благодарности? Такое будущее ты считаешь достойным нашего имени, отец? Человека, который не может смело назвать имя матери, ты считаешь достойнее благородного польского дворянина, в жилах которого течёт чистая кровь его предков? Ты хотел бы, чтобы твоя дочь на своём жизненном пути пошла рядом с чужеземцем, осмеливающимся командовать нашим порабощённым отечеством? Нет, отец, за такую заботу я не могу благодарить тебя; я предпочитаю смерть подобной блестящей будущности!
Сосновский смотрел на дочь грозным взглядом, его лицо исказилось от злости.
— Не заходи слишком далеко, дерзкая, — воскликнул он хриплым голосом, — я заставлю тебя признать мою власть. Ты хочешь сопротивляться своему отцу и императрице, которой подчиняется весь свет?
— Я буду повиноваться тебе до тех пор, пока это возможно, — ответила Людовика побледнев, — но никогда не продам своей чести. Если императрица насильно потащит меня к алтарю, то и там, пред престолом Всевышнего, я скажу то, что говорю теперь.
— Этого ты не сделаешь, — крикнул Сосновский, яростно схватив её руку, — ты этого не сделаешь, или я прокляну тебя, строптивое дитя! Будь...
— Остановись, отец, остановись! — воскликнула Людовика, — умоляю тебя именем матери!
У ворот города прогремел пушечный залп, от которого задрожали стёкла в окнах. Людовика испустила страдальческий возглас и села на стул.
— Императрица едет! — сказал Сосновский, приходя в себя.
Горничные снова вошли в комнату. Везде слышались громкие голоса; весь Могилёв встрепенулся, услышав сигнал, что приближается русская государыня.
— Подать лошадей! — коротко приказал Сосновский. — Идём! — обратился он затем к дочери, сжимая её руку словно железными тисками. — Долой эти слёзы! — прибавил он тише, императрица любит весёлые лица, и я вовсе не желаю, чтобы моя дочь вызвала её неудовольствие.
Дрожащая девушка не могла сопротивляться отцу, когда тот властно почти потащил её к двери и усадил на белого иноходца. Тёмно-синяя амазонка особенно красиво выделялась на белой лошади, шедшей рядом с горячим конём графа. За Сосновским и его дочерью следовала свита, состоявшая из шляхтичей и служителей дома. Вся кавалькада двинулась по улице, которая вела к берегу Днепра и откуда должна была показаться императрица.
Вся жизнь сосредоточилась на этом месте. Казаки гарцевали взад и вперёд по улице, разгоняя толпу, нахлынувшую из соседних сёл и деревень. Пропуск давался лишь польской знати, наполнившей всю улицу. Везде блестели золото и драгоценные камни. Впереди всех ехал граф Феликс Потоцкий на великолепной лошади с развевающейся гривой и длинным хвостом. Седло и сбруя горели от яркого блеска камней. На графе был польский национальный костюм, синий с золотом, а на голове — польская шапочка с султаном и с блестящим бриллиантовым аграфом; сабля была тоже украшена бриллиантами. На груди горел орден Белого Орла. Феликсу Потоцкому очень шёл национальный костюм, который он надел, надеясь доставить удовольствие императрице, так как её величество желала видеть вокруг себя побольше польской знати. Народ, при виде графа в национальном костюме, стал громко выражать своё одобрение, так как объяснил себе, что Потоцкий, отказавшись на этот раз от общеевропейского камзола, хотел доказать русской императрице полную независимость и свою преданность родному народу.
Граф Сосновский, наоборот, возбуждал неудовольствие толпы своим французским нарядом и потому встречал холодный приём. Только его дочь привлекала восхищенные взгляды публики.
Трудно было представить себе что-нибудь более прекрасное, чем эта молодая девушка в тёмно-синей амазонке, гордо сидевшая на чудной белой лошади. Езда на свежем воздухе вызвала краску на её лицо, а глаза блестели от пережитых волнений и горели, как звёзды. Граф Потоцкий раскланялся с Сосновским, низко склонившись пред его дочерью, но не останавливаясь помчался дальше, вперёд, в сопровождении своей свиты, растянувшейся вслед за ним, наподобие блестящего павлиньего хвоста. Свите Сосновского пришлось посторониться, несмотря на то, что Сосновский старался проникнуть вперёд и ехать впереди всех. Эта неудача вызвала неудовольствие графа и он вполголоса выругался. Он всё ещё пытался пробиться вперёд, но невозможно было рассеять свиту Потоцкого, так что Сосновскому волей-неволей пришлось успокоиться и остаться позади.