у.
— Вы были правы, графиня, — сказал он, а затем, обращаясь к Сосновскому, продолжал: — как я сожалею, что ваша прелестная дочь покинула праздник! Она почувствовала себя дурно и была отнесена, по её приказанию, в носилках домой, как объяснил мне часовой.
— Видите, — прошептала графиня Елена дрожащему Сосновскому, — всё идёт превосходно: молчание обеспечено, и если беглецов настигнут без всякого шума, то покров тайны будет навсегда наброшен на эту фатальную историю, и ничто не помешает исполнить ваши планы.
— Прошу вас, — убедительно сказал Бобринский, — отправляйтесь домой проведать свою дочь... Я беспокоюсь за неё... ей нужна помощь врача... Вы должны позаботиться о ней... и пришлите мне скорей благоприятное известие!
— Да разве это можно? — возразил Сосновский. — Ведь мне пришлось бы отпрашиваться у её величества; а разве мыслимо беспокоить государыню?
— Это я беру на себя! — воскликнул Бобринский и поспешно подошёл к креслу императрицы.
Екатерина Алексеевна заметила его. Она увидела по лицу молодого человека, что он хочет сказать ей что-то, и кивнула ему головой. Он прошептал ей на ухо несколько слов.
Взоры государыни устремились на Сосновского, она подала ему знак подойти и приветливо сказала:
— С глубоким сожалением услышала я, что ваша дочь заболела и была принуждена покинуть бал. Вы конечно встревожены за неё. Прошу вас, не медлите и отправляйтесь домой проведать её.
Сосновский поклонился и, подойдя близко к государыне, прошептал так тихо, что только она могла расслышать его слова:
— Прошу вас, ваше императорское величество, милостиво выслушать меня по одному крайне важному делу, не терпящему отлагательств.
Екатерина Алексеевна была озадачена. Она слегка нагнула голову и затем обратилась через стол к императору Иосифу, который беседовал в то время с Потёмкиным и графом Феликсом Потоцким.
— Если вам, ваше императорское величество, угодно, — сказала государыня, — то пройдёмтесь по залам, чтобы молодёжь имела честь также быть замеченной моим высоким гостем.
Император вздохнул как будто с облегчением и быстро поднялся.
— Я не хочу налагать никакого стеснения на вас, ваше величество, — продолжала государыня, когда он предложил ей руку; — пожалуй вам будет приятнее свободно разговаривать с обществом. Будем каждый отдельно обходить гостей до ужина.
Иосиф поклонился в знак благодарности и тотчас поспешил в соседние залы.
Екатерина Алексеевна отошла с Сосновским немного в сторону и можно было видеть, как он с жаром объяснял ей что-то, тогда как она внимательно слушала его. Никому не бросилось это в глаза, так как она особенно отличала в то время польских магнатов.
Спустя некоторое время, императрица подозвала кивком головы Римского-Корсакова и отдала ему приказ, что также случалось часто и не удивило никого.
Адъютант тотчас вышел в двери, которые вели в императорские комнаты, а государыня поговорила ещё несколько минут с Сосновским, после чего сказала настолько громко, что её слова могли быть расслышаны в ближайших группах придворных:
— Итак, ступайте домой, граф Сосновский! позаботьтесь о своей дочери и выразите ей моё сердечное сожаление по поводу её нездоровья, которое вероятно пройдёт после ночного отдыха! Передайте ей также, — прибавила она с грациозной улыбкой, — что граф Бобринский безутешен по причине её удаления и жаждет благоприятных известий о ней.
— Безутешен, совершенно безутешен! — подхватил Бобринский, — Праздник потерял для меня свою прелесть с тех пор, как графиня Людовика покинула его.
Императрица протянула Сосновскому руку для поцелуя, и маршал, провожаемый Бобринским до дверей, покинул бальные залы.
В один миг всё общество узнало, что Людовика Сосновская почувствовала себя дурно и что при благосклонной улыбке государыни граф Бобринский высказал её отцу своё живейшее сожаление о её отсутствии. Таким образом план, который был так близок сердцу Сосновского и о котором поутру разговаривали шёпотом ещё немногие, сделался общим достоянием и предметом всеобщей молвы. Многие польские паны в горьких речах высказывали друг другу своё неудовольствие и своё презрение к Сосновскому, которого они называли предателем отечества; но некоторые втайне завидовали его счастью, ставившему этого вельможу так близко к светлому кругу всемогущей самодержицы.
Графиня Браницкая наблюдала за всем этим, хотя оставалась в группе дам и мужчин и ещё веселее, ещё шаловливее прежнего сыпала искры своего остроумия и своего оживления.
Разговаривая то с тем, то с другим, императрица обходила залы, и праздник достиг своего апогея, так как прохождение обоих монархов по разным комнатам привело в напряжённое ожидание и оживило всех присутствующих.
Графиня Браницкая последовала за блестящим потоком, который тянулся за императором и императрицей, хотя в почтительном отдалении, но так, чтобы каждый был виден высочайшим взорам и мог каждую минуту последовать данному знаку.
Молодая женщина подошла к одному из окон, выходивших на освещённый двор, к решётке которого всё ещё теснилась любопытная толпа. Её пытливый взор блуждал по улице, которая была освещена дворовыми фонарями и лишь в значительном отдалении терялась в ночном мраке. Графиня заметила тревожное движение позади теснившейся вокруг дворовой решётки толпы зевак; одиночные всадники скакали взад и вперёд, потом показались более многочисленные отряды казаков, которые пустились рысью по разным направлениям и затем пропали в темноте. Браницкая прислонилась лбом к оконному стеклу. Её грудь тревожно волновалась и судорожно трепетала.
— Они нагонят его, — тихонько шептала она, — и это я, я расстрою его счастье... Его счастье? — произнесла она, тогда как горячее дыхание с шипением вырывалось из её груди. — Может ли он быть счастлив с этим ребёнком, который не понимает его, не умеет оценить его любовь, неспособен любить его так, как люблю я? Разве я не вправе мстить за то, что он не доверял мне, оттолкнул меня? разве я не вправе бороться за свою любовь и отвести его прочь от безрассудного заблуждения? Ведь он должен любить меня; пламенный поток, который стремится к его сердцу, должен иметь неодолимую силу, как волшебные напитки в сказках.
Ещё некоторое время стояла она, прислонившись к окну, и прислушивалась к топоту копыт удалявшихся конных отрядов, а потом повернулась лицом к залу. Она видела, как Римский-Корсаков вошёл и подал императрице с несколькими тихими словами веер, который она взяла, приветливо склонив голову. Никто не заметил, что адъютант промешкал несколько долее, чем было нужно, чтобы принести своей повелительнице новый веер.
Ещё некоторое время оба монарха продолжали обход зал; потом граф Строганов приблизился к императрице, чтобы доложить, что ужин подан.
Екатерина Алексеевна подошла к Иосифу и взяла его под руку. Потёмкин повёл графиню Браницкую, как самую знатную из польских дам, и следовал непосредственно за высочайшими особами, которые направлялись к столовой.
Когда шествие двигалось по боковым залам, графиня Браницкая внезапно вздрогнула, точно поражённая молнией. Её глаза широко раскрылись с выражением ужаса, потому что она увидела графа Игнатия Потоцкого, совершенно спокойно и непринуждённо разговаривавшего с одною русской дамой, которой он подал руку, чтобы присоединиться к императорскому шествию.
Потёмкин с удивлением обернулся, потому что графиня судорожно ухватилась за его руку, точно нуждаясь в опоре, чтобы не упасть.
— Боже мой! — вымолвил испуганный князь при виде её лица, окаменевшего от ужаса, — что с вами случилось, графиня? уж не захворали ли вы, как панна Сосновская? Право, было бы странно, — прибавил он с недоверчивопристальным взглядом, — если бы праздник императрицы подействовал таким роковым образом на всех польских дам!
Графиня по-прежнему смотрела во все глаза на Потоцкого.
Шествие на минуту остановилось.
С необычайным напряжением заставила она себя улыбнуться и, наконец двинувшись вперёд, сказала:
— Это ничего, князь; приступ слабости, обыкновенно решительно несвойственной мне; верно тому виною жаркий воздух в залах... Это сейчас пройдёт.
Твёрдыми шагами пошла молодая женщина дальше и заняла место за столом.
Она говорила почти с лихорадочной живостью, своим умом приводя в восхищение не особенно любезного Потёмкина.
Император и императрица, напротив которых сидела графиня, также часто заговаривали с нею, и Иосиф, казалось, был очарован её разговором; но в то же время, когда остроумие и веселье оживляли её речь, мучительная тревога сжимала её сердце, потому что она не умела объяснить себе присутствие Потоцкого.
Графиня Елена могла видеть его с своего места; он был спокоен, держал себя непринуждённо и уверенно; в его чертах не обнаруживалось никакого волнения. Возможно ли, что беглецов уже настигли? Но тогда было немыслимо, чтобы один из них снова появился на балу и после потрясающей сцены, которая во всяком случае должна была разыграться, мог надеть на себя настолько непроницаемую маску равнодушия даже под её пытливыми взорами. Или, быть может, чтобы отвлечь всякое подозрение, он распорядился перевезти через границу Людовику одну и спрятать её в надёжном убежище? Но Колонтай и Заиончек находились также налицо.
Графиня терпела невыразимые муки и, сыпля во все стороны зажигательные и горящие искры своих острот, жестоко терзалась в глубине души, стараясь заглушить представшую пред нею страшную задачу.
Ужин прошёл скоро. Императрица, как всегда по вечерам, выпила только стаканчик испанского вина и съела кусочек белого хлеба. Иосиф также ел мало, и таким образом многочисленные перемены блюд подавались с необычайной скоростью, потому что государыня не любила затягивать надолго свои праздники.
Лишь немногим более получаса продолжался застольный пир, и, как только все встали из-за стола, их величества простились с гостями. Приглашённые покинули дворец. Дамы сели в свои носилки. Мужчины по большей части возвращались к себе домой пешком.