По просьбе короля княгиня провела его по всем комнатам этого великолепного дворца, и у Станислава Августа невольно вырвалось восклицание удивления и восторга, когда его ввели в ванную комнату, где искусственная простота соединилась с невероятною расточительностью. Вся огромная комната, в средине которой находился мраморный бассейн с художественными украшениями, изображавшими тритонов и нереид, была выложена великолепным мейссенским фарфором, причём каждая отдельная плитка фарфора была украшена живописью — разнообразными цветочными гирляндами, вследствие чего эта ванная комната благодаря тому, что мейссенский фарфор ценится почти на вес золота, стоила таких бешеных денег, какие вряд ли кем-нибудь затрачивались на подобные цели.
С такою же роскошью были обставлены и другие комнаты, а в столовой находился богато убранный стол, украшенный великолепными цветами.
Внутри этого дома, напоминавшего собою сказки из «Тысячи и одной ночи», слуг в национальных костюмах уже не было видно; гостям прислуживали дворецкий в чёрном французском камзоле и лакеи в богатых ливреях дома Чарторыжских.
Станислав Август сел за стол между княгиней Чарторыжской и графиней Еленой. Его беседа с последней сначала была несколько принуждённой, так как её отец и сама она своею холодною сдержанностью достаточно ясно доказали ему враждебное к нему отношение. Сегодня же графиня была сама любезность, а она умела быть любезной, когда хотела.
Король чувствовал себя совершенно довольным вследствие этой перемены в её поведении. По своему характеру он был другом мира и покоя, и натянутые отношения со своею родственницею ему были неприятны. Поэтому он радовался примирению с ней и выказывал ей чрезвычайную внимательность.
Как бы мимоходом графиня заметила ему, что имеет намерение, после своего уединения в Белостоке, вновь завязать сношения со светом и в ближайшем будущем поедет за границу — сперва в Германию на воды, затем в Париж, чтобы, как шутя сказала она, сначала снова освоиться со светскою жизнью, прежде чем появиться в Варшаве при дворе своего кузена.
Беседа велась громко. Но в тот момент, когда княгиня Чарторыжская отвлекла внимание общества каким-то замечанием, графиня Браницкая тихо обратилась к королю:
— Относительно моего путешествия у меня есть особая просьба к вашему величеству.
— Пожалуйста, прелестная кузина, приказывайте! — произнёс король, — власть польского короля в вашем распоряжении, насколько она простирается. Этого впрочем немного, — прибавил он с горькою улыбкой.
— Для меня она достаточна, — сказала графиня. — Моя просьба невелика. Имя, подобное моему, является лишним бременем в путешествии, особенно когда хочешь без какого-либо стеснения наблюдать мир во всей его красоте. Я хотела бы остаться неузнанной и потому прошу вас, ваше величество, выдать мне паспорт на имя госпожи Воринской. Я беру это имя по названию одного из своих имений и, значит, до некоторой степени имею на него право, но вы должны сохранить всё в полной тайне, чтобы я не боялась разоблачения моего инкогнито.
— Завтра паспорт будет у вас, — ответил король, довольный, что графиня не выразила другого более трудного желания, которое могло бы выходить за границы его королевской власти.
— Благодарю вас, ваше величество, — сказала графиня. — А теперь больше ни слова. Никто не должен заметить, что у нас есть секреты; не следует возбуждать любопытство других.
Разговор снова стал общим. Король, обладавший тактом и отличавшийся общительностью, умел поддерживать общую беседу и наводить разговор на самые животрепещущие темы. Таким образом обед прошёл чрезвычайно весело, заставив опять невольно вспомнить версальский двор во время его наибольшего расцвета. Так хорошо умел Станислав Август поддерживать внешнее достоинство короля, не будучи в то же время в состоянии держать в своих слабых руках бразды правления.
Обед длился не долее одного часа; так любил король, а все его желания в вопросах этикета исполнялись беспрекословно; затем общество отправилось на прогулку в парк, а король пошёл осматривать отдельные домики детей князя Чарторыжского, где тоже было немало роскоши и вкуса.
На одном из холмов, около амфитеатра, в котором находились конюшни и откуда расстилался чудный вид на всё поместье, был разбит шатёр, взятый на войне у великого визиря. Пол был устлан персидскими коврами. Здесь гостям, расположившимся на мягких оттоманках, слуги в костюмах турецких рабов предлагали фрукты и восточный шербет.
Солнце садилось, но княгиня Чарторыжская оживлённою беседою сумела удержать гостей, пока на землю не спустилась ночь. Она упросила короля вернуться в дом и провела его по тёмной лесной дороге к озеру. Вдруг берега последнего осветились точно по мановению волшебного жезла. Как раз напротив гости увидали высокий, перекинутый через воду мост, освещённый бесчисленными разноцветными лампионами. Все эти огни отражались в водной поверхности. Дальше стоял тёмный лес, откуда в различных направлениях взлетали ракеты, освещая своим ослепительным светом небеса.
Зрелище было столь же своеобразно, как и неожиданно. Всё общество громкими восклицаниями выражало своё удовольствие и восхищение, а король в сердечных словах благодарил хозяйку. Княгиня дальше повела своего гостя, и они вдруг очутились в освещённом здании, украшенном цветочными гирляндами, где опять были предложены прохладительные напитки; бесчисленные лампочки, свешивавшиеся с купола, освещали всё общество, как днём. В тот момент, когда король сел на приготовленное для него кресло, из глубины леса раздались звуки мелодичной музыки, исполнившей одну из композиций короля.
Мало-помалу всё дороги парка стали освещаться и, когда первое музыкальное произведение было окончено, скрытые в лесу другие оркестры начали исполнять новые музыкальные произведения, и вскоре всё превратилось в волшебное царство света и музыки.
В то время вошли двое старших сыновей и двое старших дочерей Чарторыжских, одетые в древне-польские национальные костюмы, и исполнили танец, отличавшийся чрезвычайной красотой и живостью. До самой полуночи княгиня Чарторыжская предлагала своим гостям всё новые развлечения, заставив их забыть о времени.
Очарованный этим великолепным праздником король, наконец, поднялся и стал прощаться. Княгиня со всем обществом провожала его до ворот парка, где ждал его фаэтон. Станислав Август ещё раз поблагодарил хозяйку; он распрощался с каждым гостем отдельно. Когда он пожимал руку Феликсу Потоцкому, он мог бы заметить, что рука графа дрожит в его. Но он не обратил на это внимания; было так естественно, что кровь в жилах участников этого возбуждающего праздника текла быстрее обыкновенного.
Король уехал. Остальные гости ещё некоторое время продолжали веселиться. Этикет не допускал, чтобы их экипажи отъехали одновременно с экипажем короля, а при варшавском дворе этикет соблюдался особенно строго; кроме того среди собравшегося общества чувствовалось желание некоторое время поболтать без стеснения.
Феликс Потоцкий поддерживал теперь с каким-то лихорадочным оживлением общую беседу, заставляя всё дольше откладывать отъезд гостей.
Улицы предместья, по которым проезжал король, были погружены во мрак, так как только в самом городе существовало некоторое подобие освещения при помощи масляных ламп; однако и они служили лишь для того, чтобы ещё больше увеличивать окружающий мрак.
Гайдуки, уехавшие впереди экипажа, указывали факелами направление кучеру. Король, откинувшись на подушки открытой коляски, некоторое время сидел погруженный в грёзы.
— Разве это — не изображение нашего времени и моей жизни? — проговорил он, обращаясь скорей к самому себе, чем к сидевшему рядом адъютанту. — Ложный блеск, тени без света, показной мир, полный королевского величия, но, едва я выйду из волшебного царства иллюзий, я вступаю в густую тьму, где едва различаешь дорогу, которой к тому же я совершенно не знаю!
Адъютант не нашёлся, что ответить на эту жалобу, и Станислав Август опять погрузился в мрачное молчание. Правда, он сознавал своё печальное и тяжёлое положение, но у него никогда не было сил принять решение, чтобы выйти из этого положения; поэтому он постоянно находился в мрачной меланхолии, когда оставался один без блестящего придворного общества.
Вдали уже были видны отдельные огоньки в первых домах предместья, в которых продолжали бодрствовать работники или больные. Гайдуки щёлкали своими короткими бичами для предупреждения изредка попадавшихся прохожих.
Вдруг одна из лошадей форейтора поднялась на дыбы и слуга испустил крик ужаса. В тот же момент испуганно попятилась вторая лошадь и кучер поспешил остановить экипаж.
— Что случилось? — воскликнул король, выходя из задумчивости, но, прежде чем получил ответ, из темноты вырисовалось несколько силуэтов.
Оба форейтора были окружены, а в тот же момент несколько всадников приблизились к лошадям и схватили под уздцы фыркающих животных. Король поднялся в экипаже и схватился за шпагу, но игрушечное оружие на его парадном костюме не могло принести ему пользу в серьёзной борьбе; прежде чем он успел обнажить клинок, к дверцам экипажа приблизилось несколько человек; они кратко и повелительно приказали ему выйти из коляски.
Адъютант выскочил на землю и хотел обнажить шпагу, но на него направились дула нескольких пистолетов. Адъютанта охватил панический страх; он быстро повернул и, не обращая внимания на тьму, пустился бежать в сторону по полям. Никто из нападающих не преследовал его. Оба егеря соскочили со своих мест, один из них выхватил охотничий нож и хотел ударить им всадника, который собирался схватить за руку короля, но в тот же момент раздался выстрел. Егерь со стоном упал на землю возле фаэтона. Его товарищ, охваченный страхом, бежал по следам адъютанта.
Теперь король тоже выскочил из экипажа и хотел воспользоваться темнотою, чтобы спастись бегством, но его светлый костюм, а также то, что на него было обращено всё внимание нападавших, не дали ему возможности скрыться. Всадник схватил его за руку, а когда король поднял шпагу, то получил сабельный удар по голове, вследствие чего кровь залила ему лицо.