Отдав это приказание, Коччеи возвратился во дворец, чтобы послать гонцов к министрам и стянуть имевшиеся в распоряжении войска. Вскоре на улицах загремели звуки генерального марша. Правившее министерство и много командиров отдельных частей собрались во дворце. Вскоре появились и иностранные дипломаты и приступили к совещанию относительно того, как поступить в столь необыкновенном и непредвиденном случае.
Прежде всего все присоединились к мнению генерала Коччеи, что розыски и преследование во всех окрестностях города следует производить с крайней осторожностью, чтобы не подвергнуть опасности жизнь короля; но затем пришлось решать, что делать дальше, так как законный центр правительства благодаря похищению короля исчез. Министры желали продолжать управлять от имени отсутствовавшего короля, другие подавали голос за избрание диктатора, наконец, многие требовали немедленного созыва сейма. Последние два мнения столкнулись и были в большинстве высказаны друзьями Феликса Потоцкого, стремившимися прежде всего помешать тому, чтобы управление королевством продолжало идти спокойным, законным путём.
Итак, при этом совершенно неожиданном событии, прежде всего требовавшем единодушного напряжения всех сил, снова обнаружился раскол мнений, издавна уже мучивший польскую нацию и сделавший её игрушкою иностранных дворов.
Графа Феликса Потоцкого не было в кругу сановников, собравшихся на ночное совещание в осиротевшем королевском дворце. К нему был отправлен гонец, но последний принёс ответ, что при первом известии об исчезновении короля граф бросился на коня и в сопровождении нескольких слуг поехал по следам пропавшего. Даже и его друзья спорили между собою, так как лично его здесь не было, и, как в настоящем парламенте, здесь высказывалось почти столько же мнений, сколько было присутствовавших, благодаря чему не было места ни для твёрдого решения, ни для энергичного образа действий.
Во время совещания появился князь Репнин и своим обычным высокомерным тоном объявил, что считает покушение на особу короля признаком бессилия польского правительства. При глубоком молчании всех присутствовавших он сказал, что это печальное событие возлагает на него как на представителя августейшей покровительницы Польши обязанность заботиться о безопасности, спокойствии и порядке в государстве; он заявил, что принимает на себя дальнейшее начальство в столице и, насколько это будет необходимо, также и во всём остальном государстве; таким образом он намеревался представить своей повелительнице гарантии того, что если с исчезнувшим королём и в самом деле приключится беда, то согласно благу Польши и в интересах европейского мира всё же будет существовать правительство, созданное на основании государственных законов.
При этом заявлении Репнина все присутствовавшие исполнились чувством гнева и возмущения; министры попытались было высказать некоторые возражения, но князь коротко обрезал их, и никто не посмел возражать далее — настолько властен был русский протекторат над распадавшимся государством, приманивая силы одних в нём заманчивыми обещаниями и действуя на других страхом.
Князь Репнин объявил заседание совета министров под своим председательством непрерывным; большинство сановников также остались во дворце, чтобы получать все известия из первых рук.
Царило необычайное движение, как будто в резиденции исчезнувшего короля происходили блестящие придворные празднества. Ежеминутно являлись офицеры и солдаты с рапортами. Отдан был приказ окружить весь город патрулями, которые повсюду с величайшей осторожностью продвигались бы вперёд. Но проходил час за часом, а известий об исчезнувшем короле ниоткуда не поступало.
Весь город пребывал в необычайном волнении. Весть о злодейском нападении распространилась повсюду с быстротою электрической искры, и, как ни мало был любим всеми король Станислав Август, всё же сразу почувствовали, что направленный против него удар угрожает тяжёлыми потрясениями миру и порядку в государстве.
Вообще были склонны приписывать это покушение русским, и в народной толпе, быстро собиравшейся на улицах, послышались проклятия императрице Екатерине и князю Репнину.
В то время как вся Варшава находилась в страхе и волнении, все усиливавшихся и возраставших, граф Феликс Потоцкий, которого напрасно ждали во дворце, большими шагами ходил взад и вперёд по своему турецкому кабинету. Выходы в сад из последнего были крепко закрыты и замаскированы плотными портьерами, так что кабинет освещался одним лишь фонарём, спускавшимся с потолка. Граф был бледен, его руки нервно дрожали, и он ежеминутно вытирал носовым платком свой влажный лоб.
Пред ним стоял Вацлав Пулаский; за поясом у него торчали пистолеты, сбоку у него была привешена сабля и он ободрял графа.
— Наступило время действовать, всякие дальнейшие отсрочки немыслимы, — оживлённо говорил он, — если мы теперь не воспользуемся долгожданными плодами, то они навеки будут потеряны для нас. Друзья с захваченным в плен Понятовским теперь уже должны быть близ Ченстохова. Итак, если он находится в их надёжных руках, то, благодаря везде стоящим наготове гонцам, по всей стране распространится лозунг восстания, русские гарнизоны повсюду будут уничтожены и завтрашний день увидит родину свободною от русского ига. Но затем нам необходимо тотчас крепко захватить в свои руки бразды правления, чтобы борьба партий снова не открыла границ для иноземного влияния. Вам следует отправиться в Ченстохов; после того как Понятовский будет вынужден подписать отречение, вы должны там, пред алтарём чудотворной Божьей Матери, объявить себя диктатором государства. Весь народ поверит тому, что вы посланы самим Небом для его спасения, и охотно подчинится вашей воле.
— Отлично, отлично, — сказал граф, останавливаясь пред Пуласким и смотря на него беспокойным взором, — но если тем не менее расчёты окажутся ложными, если какой-нибудь случай расстроит весь план, если бегство не удастся?
— Это едва ли возможно, — возразил Пулаский, — так как если бы это случилось, то нас уже известили бы об этом. Но ничего ещё неизвестно, повсюду ещё тщетно разыскивают пропавшего, а это — лучшее доказательство того, что он находится в надёжных руках друзей...
— И если бы это всё же было так, — настаивал граф, — в таком важном деле, как это, от исхода которого едва ли не зависит судьба всей Польши, нельзя слепо доверяться счастью, нужно рассчитывать на самые дурные случайности. Если удар не удастся, если Понятовский будет освобождён, что будет со мною? не слишком ли рано сбрасывать маску? — Он потупился пред пронзительным взором Пулаского. — Это — не страх, волнующий меня, — сказал он, — не забота об одном себе, хотя и безумно глупо ставить на карту всю свою жизнь ради сомнительного успеха; но ты и сам знаешь, что на мне покоятся все надежды отечества, в моих руках сосредоточены все нити... Мои друзья, с трудом и путём жертв приобретённые мною, имеют власть над постановлениями сейма, я сам могу, когда наступит время, получить власть над народом, образовать армию и повести её к победам. Могу ли я ставить всё это на сомнительную карту? Если этот план не удастся, если в настоящий момент всё здесь останется по-старому, то мы всё же не должны оставить свой труд и надежду; я должен сохранить себя для будущего родины; но если я буду скомпрометирован, прежде чем успех станет несомненным, то мне не останется ничего более, как спасаться бегством за границу. И кто захочет тогда заменить меня? Ты видишь, пан Вацлав, что в своей боязливой осторожности я, право, не думаю об одной лишь личной безопасности, но на моей особе, как ни незначительна, быть может, она, покоятся теперь надежды Польши.
— Вы может быть, и правы, ваше сиятельство, — после короткого размышления сказал Пулаский, — хотя история и учит, что смелым предприятиям даётся победа. В таком случае ждите, пока мы не удостоверимся в успехе. Но я должен поехать в Ченстохов, я не вытерплю здесь более... я должен знать, как всё произошло, и к тому же наши друзья нуждаются в вожде!
— Проберёшься ли ты? — беспокойно спросил граф, — весь город оцеплен патрулями.
— Кто посмеет задержать управителя графа Потоцкого, относительно которого все ведь уверены, что он сам отправился верхом в поиски за королём? — возразил Пулаский. — Позвольте мне отправиться туда, где необходимо присутствие одного из нас; через несколько часов я уже буду там и пришлю вам гонца, если к вам ещё раньше не придёт весть о том, что все русские гарнизоны уничтожены. Берегитесь лишь, — серьёзно закончил он, — чтобы вам не преградили пути, так как именно здесь, в Варшаве, ещё много слуг и приспешников России.
— Обо мне не беспокойтесь, — ответил граф; — с первым же известием об истреблении гарнизонов русская власть здесь будет сломлена; тогда я здесь буду таким же господином положения, как и там.
Пулаский пытливо посмотрел на него.
— Не в такой мере, как там, ваше сиятельство, — возразил он. — Я знаю польский народ... Диктатор, принявший власть пред алтарём Ченстоховской Богоматери, будет орудием и посланцем Неба для всего народа... Пройдёт всего лишь несколько часов, и вы уже будете окружены там тысячами воинов... Ничья завистливая интрига не в состоянии будет коснуться вас и ваша власть подобно лаве распространится по всему государству. Остерегайтесь излишней безопасности, нерешительной медлительности и тотчас же, как получите известие, что наш план удался, следуйте за мною.
— Успокойтесь, друг мой! — ответил Потоцкий, пожимая его руку. — Я знаю всё, что вы говорите. Если счастье будет благоприятствовать нам, то мы вскоре снова свидимся и в моей руке будет высоко реять в воздухе знамя белого орла пред борцами за свободу родины.
Пулаский поклонился и вышел. Потоцкий мрачно посмотрел ему вслед.
— Вот я стою пред решительным часом жизни, будущность которой зависит от настоящего момента, — глухим голосом проговорил он. — Грозовые тучи собрались надо мною, в их лоне покоится молния; поразит ли она моих врагов, а мне откроет путь к бле