— Я сделал то, что было моим долгом после показания преступника, выслушанного мною здесь, — надменно и почти грозно возразил Потоцкий, — и мне особенно не следовало мешкать с исполнением этого долга хотя бы на одну минуту; ведь подозреваемый состоял у меня на службе и под моею защитой. Я — член суда, а не полицейский чиновник, обязанный ловить подозрительных людей.
Ледяное молчание последовало за этой речью графа. Потом суд удалился на совещание; обвиняемые также были уведены в их тюрьму. Им не пришлось долго ожидать. Через полчаса они были вызваны обратно в зал, чтобы выслушать свой приговор.
Сначала к решётке подвели Лукавского и Стравенского. Канцлер по единодушному решению суда признал их виновными в государственной измене и покушении на цареубийство и объявил им, что они присуждены к смертной казни посредством растерзания в куски четырьмя лошадьми и колесования их членов.
Оба протянули друг другу руки, и, когда канцлер переломил саблю над их головами, Лукавский громко воскликнул:
— Да упадёт наша кровь пятном на совесть судей, которые в качестве верных слуг иноземного деспотизма убивают верных сыновей Польши.
Тут же стоял Косинский, со сложенными руками; казалось, что его бледные губы шепчут молитву о спасении приговорённых. Остальные арестованные опустились на колена, и их мольбы о помиловании раздавались по всему залу. Наконец был прочитан и им приговор, гласивший, что ввиду раскаяния обвиняемых смертная казнь заменяется для них пожизненной каторгой. Это наказание, хотя и страшное само по себе, всё же переполнило сердца несчастных, ожидавших, что их постигнет участь Лукавского и Стравенского, несказанной радостью, и они горячо благодарили суд за милостивый приговор.
Наступила очередь Косинского. Его тоже обвинили в государственной измене, но признали жертвой заблуждения; поэтому, имея в виду, что он искренне раскаялся и доказал это на деле, спасши жизнь королю, суд постановил даровать ему жизнь и свободу, согласно желанию его королевского величества.
— Мы исполняем слово короля, которое его величество великодушно дал вам, — проговорил канцлер, обращаясь к растроганному до слёз Косинскому, — но, как блюстители закона, мы не можем позволить преступнику, осмелившемуся замыслить покушение на священную особу короля и совершившему злодеяние в отношении своего отечества, оставаться в пределах Польши. Вы навсегда изгоняетесь отсюда, и предупреждаем вас, что если вы когда-нибудь отважитесь перешагнуть границу нашего государства, то вам будет грозить смертная казнь.
— О, Боже, — воскликнул Косинский, — зачем мне жизнь, если я должен уехать?! — Он опустил голову на грудь, тяжело вздохнул и несколько времени не был в состоянии ничего сказать. — Неужели мне даже нельзя проститься с близкими людьми? — спросил он затем со слезами в голосе. — Неужели я не могу ещё хоть раз увидеть людей, которых я люблю, чтобы унести их образ в изгнание, как воспоминание о потерянном отечестве, о потерянном честном имени?
— Напишите прошение и назовите тех лиц, с которыми желаете проститься; тогда мы посмотрим, можно ли вам разрешить свидание! — произнёс канцлер и сделал знак часовым, чтобы они увели заключённых.
Косинский, шатаясь, прошёл по коридору и, добравшись до своей комнаты, которая служила для него местом заключения, в полном изнеможении опустился в кресло. Все его надежды были разрушены; любовь, переполнявшая всё его существо, бессознательно руководившая всеми его действиями, погибла навсегда. Не могло быть сомнения, что гордый Лубенский ни за что не согласится на брак дочери с сосланным государственным преступником. Косинский был убеждён, что Юзефа охотно последовала бы за ним и разделила бы с ним его изгнание, но не было никакой возможности увезти её с собой.
Все мысли Косинского спутались. Он долго сидел, как бы совершенно парализованный; какое-то тупое чувство боли охватило его. Он считал себя не в праве быть недовольным королём, жаловаться на свою участь. Он шёл на то же преступление, как и его товарищи, но заслуживал ещё большего, чем они, наказания, так как Лукавский и Стравенский считали необходимым совершить это преступление, думали, что приносят этим пользу, а он, Косинский, наоборот, всё время колебался. Между тем ему была дарована жизнь и возвращена свобода, а его товарищей приговорили к позорной мучительной казни. Нет, он не имел права жаловаться на свою судьбу. Его товарищи с гордым спокойствием выслушали страшный приговор, и с его стороны было бы недостойной трусостью оплакивать свою участь.
Косинский уже решил было твёрдо и равнодушно подчиниться неизбежному, но пред ним предстал образ Юзефы и напомнил ему, что он не один, что молодая девушка возлагает на него все свои надежды и что он обязан спасти её от ненавистного брака, к которому её принудил бы отец, или ей пришлось бы похоронить свою любовь в уединённом монастыре в случае отказа повенчаться с тем, кого выбрал бы ей Лубенский. Косинский должен был действовать ради Юзефы, чего бы это ему ни стоило! Какое ему было дело до бывших товарищей, которые избрали его орудием своего тщеславия и теперь называют изменником за то, что у него не хватило духа убить безоружного человека? Он отбросил все недавние сомнения и видел пред собой лишь прекрасный образ Юзефы, со слезами на глазах простиравшей к нему руки.
В комнате стояла чернильница и лежала бумага. Косинский сел к столу и начал писать прошение канцлеру, но вдруг остановился: он подумал, что не имеет права называть имя Юзефы; ведь и так уже Лукавский неосторожно произнёс его пред судом. Канцлер узнал бы о его любви к молодой девушке, об этом заговорил бы весь свет, и Лубенский никогда не простил бы этого Косинскому, если бы даже впоследствии его судьба изменилась бы к лучшему. Косинский схватил лист бумаги, уже наполовину исписанный, и быстро разорвал его.
Нет, лучше обратиться к королю, знавшему о его любви к Юзефе, и просить у него разрешения на свидание с ней.
Косинский не решался ходатайствовать пред королём о полном прощении с того момента, как была сломана шпага над головой Лукавского. Да он и не мог бы дольше оставаться на родине. Обвинение в позорной измене, брошенное ему Лукавским, было бы признано всеми, если бы ему было разрешено жить в Польше, в то время как его товарищи подверглись наказанию по всей строгости законов. Косинскому хотелось лишь один раз повидаться с Юзефой, чтобы узнать от неё, согласится ли она разделить с ним его изгнание. Если она ответит утвердительно, то он, рискуя жизнью, вернётся на родину и увезёт её с собой.
Он начал писать королю, но его мысли путались; надежды сменялись сомнением. То он видел пред собой тоскующий образ Юзефы, то его место занимала мрачная фигура Лукавского с угрожающе протянутой рукой, со словами проклятия на устах. Косинский писал листок за листком, но всё время рвал их на клочки, и его душу снова охватили тревога и смутный страх.
Наступил вечер. Перо выпало из рук Косинского; его силы истощились, и он в изнеможении закрыл глаза. Ослепительный свет заставил его поднять голову. В комнату вошёл часовой и по обыкновению принёс зажжённые свечи, но не удалился из комнаты молча, поставив подсвечник на стол, как делал раньше, а пригласил молодого человека следовать за ним. Он ничего не ответил на тревожные вопросы Косинского и строго повторил приказание идти с ним.
Косинский последовал за часовым через ряд слабо освещённых комнат, мимо нескольких караульных постов. Наконец они остановились пред маленькой дверью, закрытой портьерой. Часовой открыл дверь и велел Косинскому войти в комнату. Молодой человек никак не мог понять, куда его ведут. Неопределённый страх охватил его. Неужели за маленькой дверью ему грозила смерть? Может быть, его освободили от публичной смертной казни, чтобы здесь, в тиши, покончить с ним все счёты? Он знал, что в старину такие случаи бывали очень часто. Весь дрожа, он почти уже не сомневался в верности своего предположения и робко вошёл в дверь, сейчас же затворившуюся за ним.
Комната, в которой он очутился, была ярко освещена. Вдоль стен стояли полки с книгами; портреты в тёмных рамах украшали комнату, посредине которой стоял большой стол, заваленный брошюрами и раскрытыми книгами. У стола сидел король Станислав Август, откинув голову на спинку кресла.
Поверх белых шёлковых панталон, шитых серебром, на короле был длинный домашний камзол из чёрного бархата. Станислав Август с улыбкой смотрел на Косинского, с величайшим изумлением остановившегося пред ним, а затем, как бы только что сообразив, кто сидит пред ним, опустившегося на колена и поцеловавшего руку короля.
— Довольны вы мной, мой молодой друг? — приветливо спросил Станислав Август. — Ведь я исполнил своё слово, которое дал вам. Вы свободны, и вашей жизни не угрожает опасность.
— О, мой всемилостивейший государь, — воскликнул Косинский, к которому, при виде кроткого, благородного лица короля, вернулось всё его мужество, — вы сделали для меня больше, в тысячу раз больше того, что я заслуживаю. Вы, ваше величество, простили мне преступление, которое уже было близко к выполнению, и тем не менее, тем не менее...
Косинский остановился, и тяжёлый вздох заглушил его последние слова.
— Тем не менее вы не чувствуете себя счастливым, — закончил за него король. — У вас есть горе, вы имеете какое-нибудь желание? — спросил он затем.
— Разве я имею право желать чего-нибудь? — возразил Косинский. — А побороть горе не в человеческой власти, в особенности если это горе — потерянная любовь.
— Я не хочу, чтобы мой спаситель был несчастлив, — проговорил король. — Вы, несомненно, имеете полное право рассчитывать на мою помощь; поэтому скажите мне откровенно, что мучит вас. Впрочем, я лучше раньше сообщу вам, что я сделал и собирался сделать для выполнения своего слова, которое дал вам в Мариемонском лесу, когда моя жизнь была в ваших руках.
— Вы, ваше величество, сделали уже так много для меня, — воскликнул Косинский, — ваша милость ко мне необыкновенно велика. Моё сердце сжимается от боли, когда я думаю о Лукавском и Стравенском, а также и о тех несчастных, которым предназначены пожизненная каторга и тюрьма.