Ей кажется, что в ее сапогах песок.
— Каким образом он попал? — морщась, спрашивает она своего слугу. — Я ведь нарочно так поставила сапоги, что ни одна песчинка не могла попасть. Не трогал ли ты их, Григорий?
Он вспоминает, как он целовал сапожки своей госпожи и как один сапог уронил в песок. Но он молчит об этом и отвечает:
— Нет, госпожа!
Его положение на четвереньках становится для него тягостным, ибо его повелительница может похвалиться большим весом. Но он должен еще служить скамьей, потому что баронесса Ада собственноручно снимает сапог и высыпает песок. При этом она слегка приподымается со своей скамьи, чтобы еще плотнее и удобнее усесться на спине своего раба. Наконец, она подымается, и Федор может свободно вздохнуть и следовать за ней с ее вещами. Но его обязанности еще не окончены. Его госпожа, по-видимому, полагает, что он скован из железа. Он должен поставить на пляж корзину и принести ей роман из кабриолета, охраняемого специально приставленным мальчиком и стоящего за зеленой насыпью у проезжей дороги. Он благодарит Бога, что никто не видит его на этом пустынном берегу, ибо, хотя его госпожа и сидит в корзине на удобном, мягком сиденье, курит сигару и читает, она все-таки не оставляет своего слугу в покое и заставляет его служить ей скамейкой для ног, несмотря на то, что могла бы поставить их прямо на песок.
— Скорей, Григорий, не ленись! Марш под ноги!
И он чувствует, как ее ноги выбирают на его спине наиболее удобное для опоры место. Под ее ногами Федор, наконец, отдыхает и может отдаться своим мыслям. Два часа он не смеет менять своего положения. Наконец он чувствует легкое нажатие ноги его госпожи. Можно встать и отправиться домой.
Теперь он будет отдыхать целый час и он спешит на чердак, в свою комнату.
На лестнице он встречает Сабину, которая вызывающе смотрит на него своими темными, лукавыми глазами. Он желает ей доброго утра; она благодарит его, ухмыляясь. Вдруг он вспоминает о поручении своей госпожи и, краснея, спрашивает экономку о значении «жестокой недели».
— Через день двадцать пять ударов и никакой еды! — нагло отвечает она.
В ужасе он подымается дальше и весь час мечтает о своей величественной, прекрасной и жестокой властительнице.
V
Дворец баронессы Бобровой представлял из себя большой серый замок времен феодализма. Остроконечные башни, широкие крепкие стены, множество зал, комнат и покоев — все остатки былого величия. Здесь баронесса — полная хозяйка: она распоряжается свободно и независимо. Вся прислуга дрожит перед ней. Даже седобородый дворецкий старается не попадаться на глаза своей повелительнице, когда он видит, что от гнева надуваются жилы на ее высоком лбу. Даже сама Сабина боязливо приближается к своей госпоже, с покорной готовностью исполнить малейший каприз баронессы.
С тех пор, как госпожа из Scherwo (так называется замок) стала вдовой, она ввела еще более строгий режим и широко пользуется своим правом произвольно наказывать своих подданных. Она сама установила такой порядок. Но горе тому, кто сопротивляется ее наказанию… Ему придется горько пожалеть о своем непослушании. Провинившийся всегда бывает наказан начальством, потому что баронесса имеет силу и влияние. А что означает расправа начальства — об этом в Польше знают слишком хорошо. Там обыкновенно наказывают розгами, для устрашения, публично, у церкви.
Об этом баронесса напоминает своему новому камердинеру Григорию каждый раз, когда он забывает, какую роль он добровольно взял на себя. Красивый, бледный слуга все переносит молча. Каждый каприз его прекрасной властительницы, каждое замечание из гордых уст, каждый угрожающий взгляд ее блестящих глаз, каждое назначаемое ею наказание становится для него наслаждением. По целым часам он служит скамейкой для ног восхитительной женщины. По целым часам сидит она в парке на его спине, если ей вздумается отдыхать там, где нет скамейки.
Но со временем жестокость его властительницы становится для него ужасной пыткой. Госпожа из Scherwo сидит в своем мягком кресле, в своем будуаре, отделанном красным плюшем. Ее голые ноги отдыхают на шкуре пантеры, густые волосы льются золотым потоком по голым атласным плечам. Ей жарко, она нетерпеливо сбрасывает с себя одежду, и ее мягкое, освобожденное от мешающего покрова тело потягивается в теплом воздухе комнаты.
Затем она надевает капот из нежного индийского шелка, через который просвечивает ее пышное тело. Босыми ногами шагает она своей эластичной поступью хищного зверя по дорогим мягким коврам, к полуоткрытой двери, ведущей в переднюю, и кричит:
— Г-р-и-г-о-р-и-й!
Он приближается к ней боязливо и у двери падает на колени, как раб, скрестив на груди руки.
Госпожа полуложится на chaise-Ionque[5], не смущаясь тем, что видны ее голые ноги. Ее душистые кружева вздымаются, как рой бабочек.
— Поцелуй меня, раб! — лепечут ее красивые полные губы.
Блаженный ужас охватывает коленопреклоненного раба. Тихо подходит он к отдыхающей госпоже, и его влюбленно-пьяный взгляд скользит по ее прелестям, скорее открытым, чем сокрытым.
Затем он наклоняется над ней и прижимает свои горячие уста к розовым пальцам ее ног. И снова он ждет, коленопреклоненный, дальнейших приказаний. Он чувствует и горячее дыхание госпожи и нежный запах духов, исходящий от нее. Лениво поворачивает баронесса свое тело к нему так, что ее пышные формы еще резче выделяются. Стальные серые глаза пронизывают насквозь глаза слуги. Ее рот с темно-красными губами вампира, звериным хищным прикусом острых зубов и презрительной усмешкой, имеет что-то манящее, нежное и вместе с тем жестокое.
— Когда же ты, наконец, образумишься, Григорий, и успокоишь свои глупые чувства?
Он вперился в нее горящими широко раскрытыми глазами и произнес усталым беззвучным голосом:
— Я не могу, госпожа, я не могу. Лучше умереть, чем умертвить свои чувства!
И его голова опять опускается на стонущую грудь. Ее большие глаза загорелись торжествующим блеском. Дикая демоническая улыбка появилась на ее полных губах, но лишь на момент. Ее лицо опять принимает привычное, неподвижно-холодное и строгое выражение, и она говорит надменным голосом:
— Тогда я тебя высеку, раб, чтобы ты, наконец, научился смотреть на меня, как на свою госпожу!
Он вздыхает и пугается, как бы чувствуя уже на себе еще только обещанное орудие пытки.
— Пощадите, госпожа, пощадите, — бормочет он в отчаянии.
Она тешится его страданиями.
— Нет, никакой пощады, раб! Моя милость исчерпана, и я хочу, чтобы тебя высекли, высекли беспощадно, и я назначила тебе целых двадцать пять ударов, чтобы ты не так скоро забыл этот урок!
— Госпожа! — вскрикивает он, и краска покрывает его красивое лицо. — Нет, госпожа, нет, этого не может быть, я не перенесу, сжальтесь надо мной. Я хочу….
— Молчи раб, — повелевает она строго, — у тебя нет воли!
Его губы болезненно сжимаются.
— О, госпожа, госпожа!..
Она гневно сдвигает брови.
— Ты замолчишь, раб?! Ты не смеешь говорить, когда я тебя не спрашиваю. Запомни же, наконец, что ты мой раб и не имеешь никакой воли.
Он дрожит, и, как дуновение, срывается с его уст:
— У меня нет воли!
— Скажи это громче!
— У меня нет больше воли!
— Еще громче!
— У меня нет больше воли.
Ярко вспыхивают ее глаза, и, видя, как подавлена его гордость, она довольно смеется.
— Готовь ванну, раб!
Он вскакивает и направляется в соседнюю комнату с белыми обоями и зеркалами. В ней стоит серебряная ванна, которую он и наполняет водой. Затем, с широкого туалетного стола с сотнями хрустальных флаконов, душистых пасту, светлых кусков английского мыла, духов и других принадлежностей туалета, он берет несколько пахучих эссенций и вливает их в теплую воду.
Ванна для розового пахучего тела его властительницы готова. Он снова спешит к ней для услуг.
— Ванна готова, госпожа!
Она развязывает бантик на плече и стоит перед ним нагая и прекрасная, как греческая богиня. Невольно он падает на колени и не смеет поднять глаз, когда гордая женщина проходит мимо него. Но, когда после ванны он укрывает ее тонким полотном и обтирает ее, его чувство закипает, он вздрагивает и отпускает край простыни. В тот же момент он чувствует пощечину и раньше, чем опомнился, вторую.
— Не зевай, глупый раб! — бранит она гневно. — Или ты, неуклюжий, хочешь, чтобы я побила тебя плеткой!
Он больше не владеет собой. Он падает к ее ногам, он обнимает колени и говорит, заикаясь:
— Да, бей меня, бей, моя госпожа!
А она громко и грубо смеется и исчезает в своем будуаре, оставляя его валяться на полу в отчаянии. Она возвращается закутанной в мягко облегающий ее фигуру и издающий острый возбуждающий запах ценный мех. Руки заложены за спину.
— Иди сюда, Григорий! — приказывает она равнодушным тоном. И он крадется к ней, как собака. — Еще ближе, совсем близко, так!
Он наклоняется. Его голова тесно прижата к ее меху. Он не жалуется; сладкая дрожь проходит по всему телу; запах меха бичует его нервы. Она медленно вытягивает из-за спины руку, в которой держит ременный хлыст, и медленно подымает его. Ее жестокий взгляд презрительно падает на спину раба, так часто служившую ей сиденьем. Немилосердно свищет первый удар. Раб стонет, не меняя своего положения. Она смеется, подымая руку и бьет, бьет так, что хлыст гнется.
— Подожди, я отобью у тебя охоту к моей плети, раб!
И еще быстрее, еще ужаснее засвистел хлыст. Федор корчится и защищается от ударов.
— Ты все еще хочешь, чтоб я била тебя? — хитро спрашивает она, подымая руку, чтобы продолжать пытку.
— Нет, госпожа, пощадите, пощадите! — стонет он, подняв руку кверху.
Она опускает руку с плетью и довольно смеется.
— Из тебя еще выйдет толк! — говорит она презрительно и бросает в сторону орудие пытки. — Целуй мою ногу в благодарность за заслуженный урок!