И она немного выдвигает свою голую ногу, которую Федор покрывает горячими поцелуями.
— Надеюсь, что, получив потом еще двадцать пять ударов, ты навсегда излечишься от своих глупостей, — говорит она, сердито глядя на него.
Он — в ужасе при мысли о новой пытке и на коленях — молит о пощаде. Но она высмеивает его и опускается в теплом меху на мягкое кресло.
— Я никогда не отменяю назначенного мною наказания, Григорий, а для тебя тем паче!
Он просит ее быть мягче, хочет поцеловать ее голые ноги, но она грубо пинает его голову ногой.
— Марш, вон, раб!
Он молча уходит. В тот же вечер госпожа приводит свою угрозу в исполнение. Все его мольбы, все обещания разбиваются о ее суровость. А когда он осмеливается напомнить ей о своем происхождении, она вспыхивает таким гневом, что он раскаивается в своей смелости, вызванной отчаянием.
— Что ты говоришь? — возбуждается она и бьет его несколько раз по щеке. — Ты еще смеешь напоминать мне о том, что ты должен был давно позабыть! О, я вижу, что тебя нужно дрессировать иначе. Подожди, это тебе не пройдет даром.
Она зовет Сабину.
Напрасно валяется он в ее ногах и молит о милости и пощаде. Она бешено топает ногой.
— Ты замолчишь, раб? — кричит она так, что он весь вздрагивает. И при входе Сабины она произносит гневно:
— Высеки его так, чтоб он своих не узнал! Поняла?
— Слушаю-с, милостивая баронесса! Сколько ударов?
— Сорок… нет, пятьдесят!
Взволнованно ходит она взад и вперед.
Между тем, Сабина приглашает слугу следовать за ней. Федор плачет, как ребенок. Он знает, как ужасны удары сильной руки Сабины… Его слезы все-таки укрощают гнев жестокой повелительницы.
— Зачем ты раздражаешь меня, раб? — говорит она, успокоившись. — На этот раз я буду милостива, Григорий, но это единственный раз, ты слышишь, Григорий?
— Да, госпожа!
— Ты можешь удовольствоваться двадцатью пятью, Сабина, и, так как я сегодня уже била его, ты можешь пощадить его, ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Слушаю-с, госпожа, — ответила злая черная ведьма с дьявольским хохотом.
VI
Баронесса Ада стояла задумчиво перед лучшей картиной в своей элегантно обставленной уютной комнате. Эта картина изображала Самсона у ног Далилы. Неверная женщина срезала ножницами густые волосы заманенного в ее сети великана.
— Быть может, избыток волос делает тебя упрямым, Григорий? — обратилась баронесса к стоявшему подле нее на коленях слуге и повернула в его сторону свое бледное, холодное лицо.
Ее серые глаза смотрели необыкновенно презрительно.
Коленопреклоненный слуга посмотрел на нее с выражением глубочайшей покорности и молчал.
— Отвечай, ленивый раб! — гневно закричала она и топнула ногой.
— Госпожа, сжальтесь над моим безграничным мучением, — жалобно попросил он.
Она, как всегда, подошла к нему с победоносным видом. Шумящее шелковое платье рельефно облегало ее формы и скорее обрисовывало их, нежели скрывало. Она не спускала глаз с смущенного, не владевшего своими чувствами юноши.
Комната благоухала запахом сильных острых духов.
— Госпожа, госпожа, — вскрикнул он в отчаянии.
Она уже схватила большую собачью плеть, которую она в последнее время постоянно носила при себе. Одним движением она скинула с себя капот, оставшись лишь в шелковом, отделанном кружевами белье. Она стучала высокими каблуками своих туфель, которые она любила за мягкость кожи. Федор вздрогнул от муки и сладкого, неописуемого восторга. Ему казалось, что прекрасная, преступная Далила вышла из рамы картины и что он — порабощенный Самсон, отданный во власть ее милости и жестокости. Он застонал и еще раз взмолился о пощаде.
Прекрасная женщина покачивается на своих пышных бедрах, наклоняется над своим рабом и медленно кладет плеть за свою спину.
— Я еще раз спрашиваю тебя, отказываешься ли ты от своего упрямства и будешь ли ты слушаться?
— Да, госпожа, да!
— Я вижу, что я с большим усердием должна воспитать тебя для покорности и подчиненности, — говорит она презрительно. — Пойми же, наконец, что ты — только раб, существо, которое топчут ногами и бьют плеткой, когда оно не повинуется малейшему кивку или взгляду!
— Госпожа, милостивейшая госпожа, чем я заслужил это? — лепечет он.
Его колени трясутся, все тело дрожит в невыразимой тревоге. Ему хочется опереться на прекрасную женщину, обнять ее, бросить на землю и страстно целовать вместо того, чтобы валяться у ее ног, как побитая собака, и гибнуть в ужасных мучениях от ее жестокого, деспотического обращения. Но все же, чем властнее, чем строже и беспощаднее она обращается с ним, тем больше растет его страсть, тем сильнее вздрагивает его тело и волнуются его измученные страсти.
Она замечает его лихорадочное состояние и ее властолюбие удовлетворено видом его унижения. И она еще больше терзает этого мягкого, чувственного человека.
— До тех пор, пока ты будешь ставить вопросы без моего позволения, я должна буду, как мне ни жаль, наказывать тебя. Ты знаешь, я часто напоминала тебе об этом даже ударами, что ты должен молчать, когда тебя не спрашивают! Когда я бью плеткой свою собаку, то я могу быть уверенной в том, что она так скоро не сделает подобной провинности! Ты стоишь на более низкой ступени развития, чем моя собака, ты упорнее ее: получаешь побои и все-таки делаешь те же ошибки! Единственное, чего ты, по-видимому, боишься, это — побои Сабины, когда она подвязывает тебя к кольцу! Впрочем, она и сегодня может приняться за тебя, чтобы отбить у тебя охоту к сопротивлению!
— Пощадите, ради Бога, пощадите меня, госпожа! — умоляет он плачущим голосом, напуганный обещанием этого ужасного наказания, и все его тело трепещет от страха.
В серых, хищных глазах гордой, прекрасной женщины горит демоническое злорадство. Чем отчаяннее он сопротивляется, тем больше она наслаждается его мучениями и страхом. Но она унизит его еще более: он будет валяться в пыли, будет ползать, как собака, чующая плетку, и лизать ее ноги в покорном отчаянии. Какая-то неведомая сила заставляет ее истязать людей.
— Молчи, раб, собака! — кричит она на него и опять замахивается плеткой.
Она видит, что он раскрывает рот и, не дав произнести ни слова, хлещет плетью его голые плечи, оставляя на них темный, красный след.
Он вскакивает с криком. Ужасная боль возбуждает его нервы. Последний проблеск достоинства мужчины возмущается этим позорным обращением. Он хочет броситься на оскорбляющую его женщину, но холодный взгляд ее серо-зеленых глаз парализует его волю, и, разбитый, он падает на колени перед демонической женщиной и молит о пощаде.
Ответом ему служит ужасный, презрительный смех.
— Подожди, каналья, ты поплатишься за это! — угрожает она ему холодным, спокойным голосом.
Он весь вздрагивает.
— Ты увидишь, как я, твоя госпожа, справлюсь с тобой! — подзадоривает она свой стихший было гнев.
Она отступает на несколько шагов, повелительно указывает ему плеткой на красную туфлю и громко приказывает:
— Сюда, собака!
Он хочет подняться, но она грубо останавливает его:
— На колени, раб! Ты не знаешь, что раб, заслуживший побои, должен ползком приближаться к своей госпоже? Ползи ко мне на четвереньках, нет, лучше лежи на брюхе, как гад, и лижи мои ноги. Благодари меня, что я не избила тебя до крови, презренное создание!
Он не смеет промолвить ни слова. Он всецело в руках этой деспотической, жестокой женщины. Он больше не думает о своем положении и, как животное, подползает к своей сияющей красотой госпоже. Она стоит перед ним, как гневная, беспощадная богиня; ее бронзово-красные волосы спадают на голые атласные плечи; в правой руке, украшенной блестящими бриллиантовыми кольцами, она держит длинную плеть.
Он в страшных корчах лежит у ее ног и, наконец, осмеливается поднять на нее свои печальные глаза.
— Пощадите, — молит он слабым голосом.
Она долго смотрит на него своими дьявольскими глазами и заставляет его потупить взор.
— Ты пришел в себя? — издевается она. — Проси тотчас прощения за свою неслыханную дерзость!
— Да, госпожа, простите, простите!
— Не так! — говорит она гневно. — На колени предо мной!
Дрожа, он исполняет ее приказание. Ее величие опять покоряет его. Сладкий запах, исходящий от ее тела, опьяняет его.
— Сложи руки, — командует она. — Так, смиренно наклони голову! Так! Теперь почтительно проси прощения!
В смущении, снова покоренный ее демоническими чарами, он произносит прерывающимся голосом:
— Госпожа, простите меня за непослушание!
Она саркастически улыбается и торжествующе смотрит на валяющуюся в ее ногах безвольную жертву.
— Ты, по обыкновению, непонятлив, — говорит она. Мне придется по слогам подсказывать тебе, как маленькому мальчишке, формулу твоего извинения. Повторяй за мной! Милостивая, великая и строжайшая госпожа!
— Милостивая, великая и строжайшая госпожа!
— Я, жалкий раб, стою перед тобой в пыли, на коленях.
— Я, жалкий раб, стою перед тобой в пыли, на коленях.
— Я униженно прошу простить мне своевольство…
— Я униженно прошу простить мне своевольство…
— … которое я осмелился позволить себе лишь в безграничном ослеплении.
— …которое я осмелился позволить себе лишь в безграничном ослеплении.
— Простите мне, что я забылся на минуту…
— Простите мне, что я забылся на минуту…
— …что своим непослушанием и упорством…
— …что своим непослушанием и упорством…
— я вызвал гнев своей великой повелительницы.
— я вызвал гнев своей великой повелительницы.
— Будь милостива, о строжайшая госпожа, и прости своего смиренного раба.
— Будь милостива, о строжайшая госпожа, и прости своего смиренного раба.
— Накажи его со всей строгостью, как он того заслуживает.
— Накажи его со всей строгостью, как он того заслуживает.
— Окажи ему великую милость и исхлещи его жалкое, рабское тело твоей справедливой, карающей плетью…