А Финляндия мне все равно больше нравится. Там спокойнее и меньше суеты.
Погостив в Стокгольме, решили добираться до Хельсинки на пароме: и экзотики достаточно, и отдохнуть от руля не мешает.
Въехав в чрево парома «Силвервей», мы словно очутились в животе то ли гигантского циклопа, то ли внутри небоскреба. Плавающий гигант был длиной метров двести и высотой в тринадцать палуб, то есть этажей.
«Как же плавает эта громадина? Ей же не развернуться, не повернуться, она же полморя занимает, мать ее так!» – думалось мне с подспудным восторгом.
Потом оказалось, что плавает громадина очень даже легко. Мы проходили шхеры – довольно узкие и вертлявые протоки, со скалистыми берегами, с гранитными валунами, на которых сидели упитанные балтийские чайки: паром на большой скорости шел метрах в тридцати от этих скал и валунов, и чайки оторопело глядели на проплывающую мимо махину и, наверно, сильно удивлялись его смелости.
Меня не покидало ощущение: несколько метров в сторону – и камни распорют тоненькую сталь…
На тринадцатом этаже гулял теплый ветерок, танцевала и пела группа цыган, приставая то к одним, то к другим пассажирам.
Работали кафе-шантаны. По всей палубе было размещено огромное количество скамеек, заполненных разноцветным путешествующим народом. Мы пили красное сухое вино вперемежку с капучино и смотрели на плывущий по морю праздник жизни.
Мимо нас несколько раз прошел высокий моложавый моряк лет пятидесяти пяти, стройный, в белой безрукавке, черные погончики с желтыми шевронами, почти бесформенная, но элегантная фуражка с высоконькой тульей и с размашистым крабом посредине.
Черный кант фуражки симпатично оттеняла седина. На лице моряка – и серьезность, и некоторая важность, и доброжелательность одновременно. Ко всем он проявлял заботу, говорил на вполне сносном английском, никуда не годном шведском и, как оказалось, на прекрасном русском.
Я взглянул на него с интересом, и он к нам подошел.
– Какие-то проблемы? – спросил он по-русски.
Меня всегда поражает эта способность иностранцев за границей узнавать нас, русских, сразу и точно.
Казалось бы, внешне мы не отличаемся. Также одеты, ходим не на четырех ногах и у нас не по три глаза.
Но любая продавщица в любом магазине Европы или Америки сразу начинает разговаривать с тобой не на своем родном, а на английском или на ломаном русском.
– А как вы догадались, что мы русские?
– Ничего удивительного, – ответил моряк, улыбаясь. – Нас, русских, нетрудно узнать.
– Так и вы русский?
– И в этом ничего удивительного нет. Да, русский.
– Но ведь это же шведский корабль.
– Э-э, да вы, молодые люди, отстали от жизни. Сколько сейчас русских моряков на иностранных судах! Почти на каждом.
Он понял, что у нас никаких проблем действительно нет, отдал честь и, улыбнувшись, ушел.
…Горел закат. Солнце разбрызгало свои розовые краски по бирюзе вечернего неба, по белизне и темной синеве облаков.
По всей шири горизонта медленно-медленно проплывали дальние громады гор и холмов, густой, темной, рваной полосой на вершинах холмов высились леса. И над всей этой бескрайней ширью висела картина, созданная самым гениальным Художником, – картина Вечности. Солнце вползло в жерло огромной тучи, висящей на горизонте темно-синей громадой. Напоенные влагой бока ее лежали на дальней неровной полосе засыпающего моря и, казалось, плавно шевелились. Проглотившая солнце туча будто бы тихонько похрапывала и выговаривала проходящим судам: «Ну ладно вам, угомонитесь уже, не мешайте мне засыпать».
А солнцу, проглоченному темной громадой, совсем не хотелось быть проглоченным. Уже из глубокого чрева тучи оно выбросило вверх, в темную небесную лазурь, два пронзительно-ярких луча. Высящиеся над горизонтом под углом друг к другу, эти лучи были как две огромные солнечные руки, протянутые людям, как привет от уходящего дня, как знак короткого расставания для очередной встречи утром.
Уже все ушли спать – и жена, и друзья, а я все сидел, потягивая легкое шведское пиво. Шелестело внизу море, звенели и плакали чайки, теплая темень позднего вечера легла на палубу. Вечер был прекрасен, и спать не хотелось.
– Что это вы так припозднились, – услышал я знакомый голос.
Рядом со столиком стоял тот самый симпатичный седоголовый моряк.
– Не спится что-то, – сказал я и придвинул к нему стул. – Пивка выпьете со мной?
– С радостью бы, да на работе нельзя.
Он сел, положил на противоположный край стола свою фуражку. К нему тут же подбежал официант. Моряк заказал себе кофе.
– Я-то ладно – пассажир, птица вольная, а вы-то почему на боевом посту? Вся команда спит, наверно?
Мне и в самом деле было интересно: почему не ложится спать этот важный судовой офицер?
– Позвольте представиться, – козырнул моряк, – Василий Николаевич Мишин, третий пассажирский помощник капитана. Пока все не улягутся, какой тут сон. Случись что-нибудь с любым из пассажиров – спрос с меня.
В самом деле, какая огромная ответственность у этого человека! Тысячи пассажиров, громада корабля, а он один на всех. Мне хотелось что-нибудь узнать о нем, о его работе. Его вахта заканчивалась в шесть утра, и у нас было время поговорить.
Ах, Господи! Неисповедимы пути твои!
Закат все угасал и угасал, а я все слушал и слушал его непростую историю.
Вася Мишин женился рано.
Однажды он, четверокурсник Архангельского мореходного училища имени Воронина, пошел на танцы. Ходил он туда редко.
Ему нравились учеба и мир книжек про моряков, про морские путешествия, про подвиги нашего флота во время войны. Книгам он посвящал все свободное время.
Но в тот вечер ребята из его группы увлекли его своими разговорами про девчонок, и он пошел с ними.
После объявления белого танца его пригласила брюнетка с озорными приветливыми глазами.
– Почему я вас ни разу здесь не видела? – спросила она с доброй улыбкой. – Я здесь часто бываю…
– Много учусь, хочу золотую медаль получить, вот и некогда, – пошутил Вася и глупо заулыбался.
– Похвально, похвально…
Они еще несколько раз танцевали в этот вечер. Ее звали Люба.
Она была на два года старше Василия.
Он бегал к ней в самоволку, в маленькую квартирку с печкой-голландкой, которая находилась в деревянном доме на улице Поморской. Жили они там вдвоем с матерью, отца у нее не было.
Когда Вася приходил, мама Любы всегда находила повод, чтобы пойти куда-то по делам, и оставляла их одних…
Люба вскоре забеременела, и встал вопрос о свадьбе.
– Ты что, рехнулся? – урезонивала Васю вся группа. – Последний курс на носу.
– Ну что же, я человека брошу? – отмахивался влюбленный по уши Василий. – Это будет неправильно, согласитесь, ребята.
Весной, перед окончанием курса, сыграли свадьбу. Денег совсем не было: Васины родители не могли помочь. Они подняли шестерых детей, жили в деревне на берегу Белого моря и были колхозниками-пенсионерами. У Любиной мамы денег не было тоже. Хорошо, что помогли сокурсники. Они скинулись, кто сколько мог, и свадьба получилась совсем неплохая, веселая, заводная. Моряки-курсанты и несколько Любиных подруг что-то на ходу придумывали, скоморошили. Любина и Васина мамы все время что-то оживленно обсуждали, а Васин папа в конце свадьбы, уже крепко навеселе, размашисто и громко спел любимую песню «Прощайте, скалистые горы…». Во время войны он служил на Северном флоте. Свадьба понравилась всем.
В начале следующей зимы родилась Леночка – Аленка – Аленький цветочек.
А Люба потом на всех вечеринках громко и задорно рассказывала, как бойко она захомутала и женила на себе красивого парня Васю Мишина.
Васе этот ее рассказ, впрочем, тоже нравился, и он тоже радостно всегда хохотал.
Он любил свою молоденькую жену Любу и Аленку – Аленький свой цветочек – тоже очень любил.
Он был счастлив тогда – выпускник Архангельского мореходного училища Василий Николаевич Мишин.
Машенька Мухина, коренная ленинградка, происходила из интеллигентной семьи. Все отпрыски ее семейного древа были то врачи, то педагоги, то ученые. Вот и ее родители тоже. Отец – научный работник – служил в военном институте, мать – учитель, заместитель директора большой школы на Петроградской стороне города на Неве.
Мечтательница, увлекающаяся натура, Машенька в раннем детстве, до школы, видела себя балериной, лучшей балериной на свете, способной в танце подпрыгнуть над сценой в изумительном шпагате и висеть в воздухе сколько хочешь времени. А вокруг – овации, шквал оваций…
Потом, в школе, она захотела стать, как и мама, учительницей. Быть строгой и доброй одновременно, и чтобы ни одной двойки в классе. Ее ученики – лучшие в городе! А про нее пишут в газетах, говорят по телевизору…
Еще она хотела стать архитектором, чтобы проектировать красивые дома и чтобы людям в них было удобно жить.
Так было до пятого класса, пока она не поехала в летние каникулы на озеро Красавица, где находилась дача ее дяди, Виктора Васильевича Ермакова. Виктор Васильевич, почтенный генерал в отставке, был фанатичным коллекционером бабочек. Все ленинградское общество коллекционеров знало и уважало его. Дядя любил бабочек самозабвенно, наверное, больше, чем военную инженерию, в которой служил всю жизнь. И дом его, и квартира всегда были заставлены коробками с насекомыми, приколотыми булавками. Мебель и другие домашние вещи для него не существовали. Он был готов выкинуть из дома любой самый дорогой шкаф, если он мешал расположению бабочек.
За месяц проживания Маши у него на даче он перевернул мировоззрение племянницы. Он ей внушил и доказал, что ничего более интересного, полезного и ценного в жизни нет, чем изучение бабочек и других букашек, именуемых насекомыми.
У Маши изменились пристрастия. Теперь ей не хотелось быть ни архитектором, ни даже женщиной-космонавтом.
– Займись мухами, – порекомендовал ей дядя. – Это совсем неисследованное насекомое. Тем более подходит к нашей фамилии. – Будь энтомологом!