– Фань, показал бы, а? Интересно, спасу нету. Это я ж тебе подсказал, что он на озере. Фань, а?..
Павловский не стал упираться. Лебедь волей-неволей вошел в его жизнь, появились проблемы, которые вырастали на душе как нарывы. Вылечить их можно было только общением с людьми. Шамбаров как раз из тех, с кем можно…
Они присели перед курятником на корточки, и Виктор заприщелкивал языком.
– От ты, надо же, красавец!
Лебедь сидел в прежней позе, недвижный, нахохленный. Перед ним, как всегда, – миска с наважкой и хлебным мякишем.
Шамбаров стал вдруг возмущаться:
– Что ж ты, Фаня, его в курятнике-то держишь? Ему же простор требуется, такой птице. Кто же жрать в такой тесноте будет? Ты бы стал?
– Крыло у него заживает. Снова поломать может, если выпустить.
– Связать крылья-то, да и все, вот и не поломает.
Это была идея. Феофан даже улыбнулся.
– Слушай, – сказал он Шамбарову, – ты когда это (он звонко щелкнул себя по кадыку)… у тебя мысли светлыи-и. Тебе надо каждый день по маленькой, как минимум Эйнштейном сделаесся али там Кулибиным.
Шамбаров, довольный, тыкнул, что-то пробурчал. Они прикинули, чем бы лучше связать лебедю крылья. Веревкой нельзя – резать будет. Решили: куском сетки. Феофан сбегал на подволоку. Поковырялся там, выбрал дырявую пинагорью сетку из обычного прядена, примерил, какой нужен кусок, отрезал.
Из этого куска они сделали своего рода рубашку, которая плотно прижала крылья к туловищу. Сверху Феофан сшил «рубашку» капроновой ниткой. Получилось, кажется, неплохо.
Лебедя после этого поднял на руки и перенес на середку повети. Поставил рядом с кучей клеверного сена. Тот сначала, как обычно, присел, затем вдруг приподнялся, сделал несколько тяжелых, переваливающихся шагов и присел снова, но голову на этот раз не втянул, так и остался сидеть с вытянутой шеей. Феофана это обрадовало: все же лебедь немного ожил. Миску с едой сразу же вынули из курятника и приставили поближе к нему. Шамбаров, заметив перемену в настроении приятеля, хлопнул в ладоши, засуетился:
– Фаня, продолжим, а? За первые шаги… Топ, топ, топает малыш…
Когда сели опять за стол и опорожнили «малька», Феофан склонил голову и произнес то, что наболело, что надо было когда-то кому-то высказать.
– Ты понимаешь, какое дело, – это ведь я его… Ну, поранил-то. Стрелил по стае, одного, видно, зацепил. Стая улетела к теплу, а он не смог.
Шамбаров занимался привычным делом: придвинул поближе стопку, нарезал огурец, наколол кусок на вилку.
– А мот и не ты, откуль знать? Ты ж не видел: попал – не попал.
– Да я, кто еще… – тихо сказал Феофан. – Из-за меня он…
Шамбаров понял: успокаивать бесполезно, и сказал первое, что пришло в голову:
– Вообще-то, Фаня, за это по головке не погладят, штраф, как минимум… Если ты, конечно, всем звонить про это будешь.
Феофан тяжело взглотнул, будто справился с чем-то, крепко и громоздко сидевшим в горле.
– А и отвечу, Витя, что сделаешь… Сам виноват: никто дробовку мне к плечу не прикладывал… Сам все…
Он горько поморщился:
– Вылечить бы его только да на крыло поставить. С души бы камень. Пусть летит на все четыре… со своими…
Было ясно: Феофану тошно. Надо было его расшевелить, что ли… Виктор схватил стопку, чокнул ее о приятелеву, тряхнул головой, раскинул, какую мог, широкую улыбку.
– Да ла-а, че ты, Фанька! Вот хандреж надумал! Делов-то: в дичь пальнул! Не охотник, что ли?!
Но Феофан расшевеливался слабо.
Разговор, как Виктор ни старался, толком не получался. Ну что делать? Шамбаров засобирался домой.
Перед уходом решил заскочить на поветь по делу. Там, за нею, дальше по проходу был туалет.
Феофан услышал за стеной крики, шум и выскочил из кухни.
– Уйди, зараза! – кричал Шамбаров. – Отстань ты, ну!
Он стоял на проходе, прижавшись спиной к стене. Перед ним в боевой стойке вытянулся лебедь. Тело его было напряжено, голова задрана на прямой шее вперед и вверх. Шамбаров держал в руках сапог и отмахивался голенищем.
– Счас, подожди! – крикнул Феофан. Он открыл дверь на кухню, нащупал рукой выключатель и потушил на повети свет.
– Теперь смывайся!
Шамбарова не надо было упрашивать. Вылетел на кухню как оглашенный, захлопнул за собой дверь.
– Во дает, зверюга! Во дает! Два раза клюнул. Чуть глаза не выстегнул! – Он был бледен, глаза сверкали.
Феофан прижал к животу руки, перегнулся через них и хохотал что есть моченьки.
– А как… как получилось-то? – спрашивал он сквозь смех.
– Как да как! – разъяснял Шамбаров. – Когда вперед шел, вижу – разлегся у прохода. Отойди, говорю, так перетак, мешаешь, мол, и ногой его маленько отодвинул. А он ка-ак набросился, змей! – Виктор растопырил пальцы, сделав из них хищные когти, чтобы нагляднее продемонстрировать, какой опасности он подвергался. – Два раза клюнул, падла!
– А куда, ку-куда он тебя? – Павловский форменным образом зашелся в хохоте. Вот-вот упадет на пол и закатается.
– В живот, подпрыгнул, и в живот, представляешь? А еще куда, не скажу – неудобно.
Феофан в безудержном хохоте, весь содрогаясь, еле доплелся до стула, плюхнулся.
– А, а сапог-от, Витя, когда успел сдернуть?
– Когда приспичит, Фань, не только сапог сдернешь, а и чего другое…
Кое-как просмеявшись, Павловский стал провожать приятеля.
Не удержался от подначки:
– Ты, Витя, в туалет-то сходил бы все же. Шамбаров вздрогнул и сказал со всей серьезностью:
– Не-е, я лучше в другом месте.
Феофан сидел на крыльце и вдыхал в себя осень.
В такие минуты ему хотелось, чтобы кто-то посидел с ним рядом, поглядел на все это… Красиво же, черт!
Позвал как-то Зинку, та послала его, как обычно, сказала, что только и дела ей как до его закидонов.
А что же жилец-то?! Он тут рассиживает, посматривает да покуривает, а тот, бедняга, там в темноте, на повети. Ох ты ж, боже мой!
Несправедливость!
Так, а не удерет он, если выпустить на волю?
Удрать не удерет, но попытку сделает, это уж точно! С характером, стервец!..
– Эй, Фаня, ты чего, новую скотинку завел?
За забором стоит и смотрит на лебедя в огороде из-под козырька-ладони колхозный радиомеханик Автоном Кириллович Петров, шестидесятипятилетний мужик, донельзя словоохотливый и шебутной. С ним в беседу вступать нельзя – заговорит до полусмерти.
– Пасешь? – начинает словесный разгон Петров и улыбается. На давненько бритом лице выстраиваются косыми резкими лучами глубокие морщины.
– Угу, – не поддается Павловский и смотрит на облака.
– Мда, – Петров, видно, размышляет: с какого же боку подступиться? – А где же ты, Фаня, ее приобрел-то?
– Да так вот случилось… – больше Феофан ровным счетом ничего не разъясняет, и Автоному это крепко действует на нервы.
Он переминается с ноги на ногу, ищет про себя варианты прояснения ситуации и находит один.
– На меня ведь, Фаня, на самого рысь скакнул в тридцать шестом годе. От беда…
Тут Павловский начинает хлопать себя по карманам, вроде бы ищет курево, как видно, не находит, привстает и кричит, перебивает сто раз слышанный рассказ-байку про то, как Петров голыми руками победил хищную зверюгу.
– Закурить не найдется, Кирилыч?
Тот понимает, что благодарной аудитории здесь ему не найти, и уходит.
Прошли две бабы-доярки, поздоровались, долго стояли у забора, глядели, обсудили здесь же все свои проблемы.
Потом подвалила ребятня, повисла гроздьями на изгороди, навела треску, засыпала расспросами.
Что за птица? Как зовут? Почему крылья связаны? Будет ли летать?
Лебедь на детвору вальяжно пошикивал.
Вечером пришел Шамбаров.
Привычно разделся, как обычно, хлопнул на стол «что полагается», при этом возбужденно крякнул. Сполоснул руки и, вытирая их, вгляделся в Феофана.
Старый друг сидел в странной позе, никак не приличествующей моменту.
Он читал книгу.
– Фанька, ты что эт? – спросил Виктор, крепко изумившийся тому, что тот никак не отреагировал на всегда их обоих волновавшую ситуацию.
– Мте-мте, – промямлил Феофан и ничего не ответил. Он был занят.
Шамбаров сам достал из шкафчика что попалось под руку – картошку в мундире, масло, селедку пряного посола, отрезал хлеба, снял с полки два стопаря, все деловито расставил на столе.
– Пододвигайся, – отдал он привычное распоряжение.
Павловский махнул рукой и не двинулся с места. Накрытый стол почему-то его не притягивал.
Виктор решил: разохотится, куда денется. Налил в обе стопки, поднял свою, смачно звякнул о другую, предназначавшуюся для друга, и после того, как выпил, закатил глаза, страстно втянул носом воздух, приставив к нему краюшку хлеба, аппетитно закусил селедочкой, запостанывал как бы от удовольствия.
Феофан, будто его ничего не касалось, сидел и молчал, читая свою книгу.
Шамбаров смотрел на него так, как глядят на немощных, хромых, уродцев и других обиженных жизнью людей – безнадежно и печально.
– Ты, Фаня, случаем того, не шизанулся? – он вертанул у виска большим пальцем. – Не поплохело тебе?
– Витя, ты извини, я тут занялся… Давай в другой раз.
Ну наконец-то заговорил, залепетал… Теперь пойдет… Шамбаров с готовностью поднял бутылку, плеснул себе, поднял, глянул на друга радостно:
– Ну, давай, Фанька, давай, поднимай свое… А то ты будто не в себе, жутко смотреть.
– Не, я правда не буду, Витя, прости уж… Дело тут… Ты давай один, а? – в глазах Феофана мольба.
Так, наверное, смотрят мухи, когда на них нападает паук. Шамбарову стало не по себе.
– Что я, алкаш распоследний, по-твоему, один буду глотать, да? – обиделся он.
Он помолчал, недоумевая, что же делать дальше. Раньше такого не бывало…
– Что, правда не будешь? – спросил неуверенно.
– Не буду, – уверенно ответил Павловский и махнул рукой.
– Во дает! – вздохнул Шамбаров, встал и начал одеваться. Вечер не получился. – Эхма!