– Сванюшка-а!
Лебедь потихоньку заковылял к хозяевам. Шел он враскачку, но степенно и твердо, как ходят победители. Голову нес гордо на вытянутой вертикально шее. Таким гордым он еще не бывал.
– А я те што, Зинка, а?! А ты все: крыло-о сломается, да не смо-ожет он! Эт Сванька-то и не сможет?!
Рот у Феофана маленько кривился. Он наелся своей радости вдосталь, через край, радость его распирала.
Феофан в этот момент похож был на человека, который крепко верил во что-то светлое, сильно нужное всем. Верил, когда остальные уже разуверились, наломался, намучился в этой вере, наспорился с другими и с самим собой, а потом все же победил, хлопнул об землю шапку и заявил всему миру: «Ну что, так, мол, и перетак, говорил же я…»
И никто не возразил ему: человек выстрадал свою правду.
Зиму прогоняют три ветра: южный, западный да шелонник. Теплые, порывисто-сильные, уверенные в своей побеждающей мощи, они осеняют покрытую снегом землю благодатью южных краев, размывают мертвенную стылость зимы, ломают и растапливают морской лед, прогоняют его от берега. И море, освобожденное, распахнутое, шуршит и рокочет острыми молодыми валками, будоражит людей густотой и яркостью обретенных вновь красок.
И повсюду – в полыньях, в любом синем лоскуте воды, свободном от льда, – плавают серые меланхоличные гаги и их бравые красавцы мужья гагуны, бело-черные, громадные, с туго набитыми зобами, и драчливые.
И вот уже прилетели с юга первые птицы. Запели на амбарах, на рыбацких вешалах пересмешники-скворцы, по не оттаявшему еще до конца песку морского берега забегали красноногие и долговязые кулики-сороки, изысканно-нарядные, словно столичные франты.
В оттепель по высокому небу проплыли самые первые гусиные караваны.
С Юга на Север прилетела Весна.
В морской воде рядом с берегом плавал лебедь.
– Сванька, Сванька! – кричала ему ребятня и кидала хлебные крошки.
Лебедь играл с ребятишками, хлопал окрепшими крыльями, шумно плескался и ловил крошки на лету. Феофан сидел на бревне поодаль, покуривал папироску и глядел на ребятишек и на море.
С приходом весны у него появилась большая забота. Надо было решать: как быть дальше с воспитанником?
Зинаида говорит: нельзя ему на волю, ручной он, где-нибудь подлетит к человеку, а люди разные. Что правда, то правда.
С другой стороны, дикая птица – не курица же, не пристало ей в навозе червяков ковырять. Ей нужен простор и воля, перелеты на юг и на север, нужна подруга, чтобы где-то на самых дальних потаенных озерах построить свое гнездо и продолжить лебединый род… Так назначено самой природой, и не Феофану с Зинаидой переиначивать.
На другой день с самого утра Феофан пошел на Долгое ставить капканы на ондатру. Первый раз в этом сезоне. Сваню взял с собой.
– Ты только покорми его там, – все утро напоминала Зинаида.
– Сам наестся, – усмехнулся Феофан, – што он, маленький?
Но корма прихватил.
Сваню они укладывали вместе. Кое-как поместили в корзину-«нагрузку», глубокую и новую. Сваня огрызался, не хотел туда лезть, отрывисто гагакал и отводил шею, будто прицеливался долбануть хозяев в их физиономии, растопыривал крылья.
– Вот ты у меня поупираиссе! – шумел на него Феофан. – Враз мешок на голову…
Но все обошлось, и Сваня сидел в «нагрузке», укрытый марлей, торчала наружу только голова – точь-в-точь гусак, которого повезли на базар.
Зинаида ни с того ни с сего обрядилась вдруг провожать, дошла до калитки, там погладила Сваню по голове. Стала вдруг печальной.
– Ты чего эт? – удивился Феофан.
Жена махнула рукой, провела пальцами по глазам, будто убрала чего-то, что мешало.
– В лес ведь несешь, а там неизвестно… Жалко его…
Феофан чуть было не взъерепенился: как на поминках, куда же нести-то? Около дома лебеди не летают и не гнездятся.
Не стал все же заводиться, вздохнул да пошел.
На озере Середнем стоял еще лед. Ходить по нему было, конечно, уже нельзя, потому что был он темен, ноздреват, пробит промоинами, а от берега метра на два-три и вовсе оттаял. Но лежал по всему озеру, кроме разве что одного места – устья реки, впадающей на другом, противоположном от деревни, конце. Там разбухшая от половодных стоков Верхотинка раскромсала озерный лед, выдолбила в нем просторную полынью. Там и выпустил Сваню.
Освободившись от корзины и марлевых пут, Сваня вытянул шею, резко и возбужденно крикнул «Ганн!», замахал крыльями и побежал к полынье, с лету бухнулся в воду.
Быстро поплыл вдоль ледяной кромки. Затем в восторге задрал кверху клюв, приподнялся над водой, шумно заколотил крыльями себя по бокам.
– Клин-клин-клин-н-н! – разнесся над озером Середним ликующий его крик.
Феофан сидел на кочке, приминал пожухлую прошлогоднюю траву, курил и то ли глубоко вдыхал табачный дым, то ли вздыхал.
– Вот дает, крикун, мать его! – приговаривал он, щурясь.
Что-то волновало его. И было в этом волнении что-то нехорошее, тяжелое.
На душе, кроме восприятия новой, радостной для него весны, законного удовлетворения, что смог он все же поднять Сваню на крыло, поправить свою ошибку, лежала и ворочалась смутная тревога.
Скоро он понял, что тревогу эту приносит память о недавнем его поступке, худом, постыдном до конца его дней.
Надо же! Он сидел как раз на том самом месте, откуда стрелял. Стрелял по нему, по Сване. Прошлой осенью. Вон оно что…
Феофан рывком поднялся, отошел быстрым шагом от проклятого места.
Покрутился, попримеривался перед тем, как сесть снова. Как собака, когда ложится на снег.
Капканы он так и не поставил. Долго просидел перед полыньей, где булькался в воде Сваня. Идти никуда не хотелось…
Перед уходом высыпал на край полыньи еду, которую принес: хлебные крошки, вареную рыбу, мелкие ракушки, собранные на морском берегу.
В полынью к Сване подсаживались утки, и он нещадно гонял их, покрикивал, давал понять, что здесь он хозяин.
Домой Феофан ушел один.
В лесу пели дрозды.
Небо тут и там прошили строчки гусиных стай, попадающих на Север.
Вот-вот прилетят и лебеди. И заберут с собой Сваню.
На другой день была суббота, было открытие охоты.
Феофан подготовился с вечера: набил патроны – зарядил их «четверкой» – самой универсальной дробью, снял с гвоздя ружье, дунул в стволы, затем щелкнул курками и нацелился в стену.
Все это он проделал почти машинально, потому что так было уже много-много раз, каждый год, перед каждой охотой осенью и весной.
А утром, уходя в лес, ружье не взял.
Зинаида кухарничала у печки, гремела противнями, возмущалась:
– Делов дома – спасу нету, а он воздухом идет дышать! Дробовки и той не берет. Че без дробовки-то?
– Капканы же надо проверить, мешать только будет.
Жена удивлялась:
– А ты разве выставил их? Рюкзак-от полон имя. С имя ведь и вернулся вчерась-от.
Феофан вяло врал, вынужден был:
– Выставил, да не все, все не успел.
– Пирогов хоть возьми, охотничек.
Пироги он взял, а капканы вытряхнул, спрятал на повети в сено, чтоб Зинаида не уличила.
Он пошел к Сване.
С утра немного подморозило, и земля была твердой. Каблуки ударялись о нее, как о деревяшку, не оставляли на ней вмятин.
Лишь на желтой прошлогодней траве, забрызганной поверху заледеневшими крохотными каплями инея, оставались от сапог темные борозды.
В лесу бухнуло несколько дуплетов. Самые азартные ранние местные мужики уже испытали охотничью удачу.
Вдоль озера незадолго до Феофана прошли двое. Один в сапогах примерно такого же, как у него, размера. Другой – в необычайно больших. Феофан поставил ногу в его след. Сапог «утонул» в нем, просто потерялся: номера на три переплевывает, не меньше.
«Кто из наших такие сапожищи напялил? – думал Феофан. – В деревне и мужиков столь крупных нет».
Он знал, что деревенские не тронут Сваню. Лебедя знали все. И все же сегодня день особенный, мало ли кто сорвется, обознается, всяко бывает… Лучше побыть у него, хотя бы с утра.
Он увидел лебедя издалека. Толком, конечно, не разглядел, высмотрел только белое пятно на темно-синей воде полыньи. Но это он, кто еще… Не улетел, значит, не прибился к какой-нибудь стае, здесь Сванька, слава богу, здесь. Можно еще побыть с ним, посидеть рядом да покормить.
Был он уже на подходе, когда хлопнул выстрел.
Феофан и не понял сразу, где, потому что зашел как раз в вымоину: спереди крохотный обрывчик, справа кусты. Показалось: где-то на угоре в лесу, но совсем близко. Вскочил на обрывчик, сразу и глянул направо, на угор, да что увидишь – лес там, и все. По рябчикам, что ли, кто-то саданул?
Потом уже посмотрел вперед.
У полыньи, на бережной кромке стоял какой-то долговязый и толстый мужик, держал ружье и целился куда-то в полынью. Перед ним колотилась в воде большая белая птица.
– Ты че это? – спросил мужика Феофан, но тот не услышал его и не оглянулся: стоял он далеко, метрах в семидесяти, а Феофан и не говорил ничего, только выдохнул свои слова. Не мог в первую секунду ничего сказать. Потом очнулся.
– Сто-о-ой! – заорал он с визгом, с надрывом, выложился в этом гортанном крике весь, даже задохнулся – не хватило воздуха.
Крик потонул в хлопке другого выстрела. Дробь стеганула по воде, по телу птицы, она перестала биться, застыла, распластав большие крылья.
Феофан забыл себя.
– Свала-ачь, – прохрипел он, дернулся к старой огороде, рванул кол, тот сразу не поддался, Феофан его обломил…
Мужик повернулся теперь к нему, с испугом и недоумением глядел, как приближался, бежал с колом наперевес, с искаженным лицом, кто-то страшно злой. Но приготовиться успел.
Удар кола пришелся по ружью, которое верзила выставил над головой на руках. Второй замах был коротким: Феофану хотелось скорее искромсать, уничтожить того, кто на его глазах убил Сваню. Он ткнул мужика колом в грудь, отчего тот страшно и дико вскрикнул, отпрянул назад, в воду.