ральной России, питаемой оборонными заводами Петрограда, Москвы, Тулы...
Если всеобщая мобилизация на Горькой линии проходила под знаком угрозы захвата казачьих станиц и поселков приближавшимся врагом, и потому сам этот фактор ускорял ее, то в третьем отделе она сразу стала не укладываться в отведенные войсковым штабом сроки. И в станицах не спешили отправляться на фронт, да и сама обстановка не позволяла бросать свои семьи на произвол судьбы, оставлять их беззащитными перед все усиливающимся красно-партизанским движением. Первыми вновь активизировались партизаны на северном Алтае, в районе многострадальной Бийской линии. Потом тревогу забили в станицах на крайних южных рубежах войска, по соседству с бухтарминской линией. Тамошние станичные атаманы Христом Богом молили оставить последних мобилизованных казаков для самоохраны, ибо мужики с окрестных деревень явно готовились вырезать все казачье население, как только они отбудут на фронт...
В такой ситуации и Тихон Никитич, хоть прямой угрозы Уст-Бухтарме и не было, счел возможным попридержать казаков моложе двадцати одного года и старше тридцати джвух лет, якобы для формирования дополнительных самоохранных сил. Ну, а что касается казаков строевых и льготных нарядов, которые продолжали под различными предлогами, и благодаря попустительству станичного атамана оставаться в станице... их пришлось всех срочно отправить на сборный пункт при штабе отдела в Усть-Каменогорск. Усть-бухтарминских казаков опять прибыло значительно меньше положенного, но зато они как всегда были куда лучше прочих обмундированы, все с шашками, винтовками и на конях. Им всего-то и требовалось получить патроны и хоть сразу в бой. Призванных из других станиц, приходилось уже в сборном лагере обмундировывать, и вооружать, в условиях нехватки на складах, и обмундирования, и вооружения. Они часто прибывали без шинелей, с одними шашками, а в лучшем случае с берданками, пешие. Их отправляли дальше пароходами через Семипалатинск и Павлодар в Омск, а оттуда прямиком на фронт. Потому многих усть-бухтарминцев, как наиболее боеспособных, Отдел отправлял не в Омск, а пополнял ими близлежащие части 2-го Степного корпуса, осуществлявшего боевые действия против красных партизан на Северном Алтае.
Колчак отдал приказ о переброске "Партизанской" дивизии на главный фронт еще в августе, но Анненков не мог просто так уйти из Семиречья, перечеркнуть многомесячный ратный и организационный труд, оставить недобитым врага. К тому же атаман не так уж зависел от Верховного и надеялся, что сможет существовать автономно. В ходе интенсивных телеграфных переговоров со ставкой Верховного сошлись на компромиссном варианте. На помощь Восточному фронту направлялись те части дивизии, которые не принимали непосредственного участия в августовско-сентябрьских боевых действиях в Семиречье. То есть те, что дислоцировались в Семипалатинской области и на Алтае, в том числе полки "Голубых улан" и "Черных Гусар". То были резервы, которые атаман готовил для наступления на Верный, но пошли они не в Семиречье, а в Западную Сибирь.
Таким образом на Восточный фронт, начиная с августа, стали приходить пехотные и конные полки анненковцев, прекрасно вооруженные, экипированные и обученные. Сконцентрировавшись в районе Петропавловска, они были введены в бой во время сентябрьского контрнаступления белых. Взаимодействуя с Сибирским казачьим корпусом "Черные гусары" и "Голубые уланы" отбросили красных за Тобол, освобождая от них станицы "Горькой линии". Но решительной победы добиться не удалось. Это было последнее контрнаступление войск Колчака на Восточном фронте Гражданской войны...
В октябре, после фактического провала сентябрьского наступления белых, Анненков уже не сомневался, что главный фронт обречен. У него же в Семиречье именно в октябре опять были успехи. Измученные голодом, цингой, тифом, израсходовав все боеприпасы осажденные в Черкасском красные сдались. Взяли пять тысяч пленных. Расправа, как и следовало ожидать, последовала страшная. Расстреляли и изрубили 1800 человек. Коммунистов атаман допрашивал лично. Среди прочих в плен взяли уполномоченного политотдела семиреченского фронта по черкасскому району Тузова. Этого молодого большевика прислали в Черкасское из Реввоенсовета Туркестанской республики для осуществления, как руководства, так и усиления партийного влияния среди комсостава "Черкасской обороны"...
- Так что же, господин комиссар, ответь, за что воюешь, зачем народ взбаламутили ты и вот эти?- атаман кивнул в сторону сарая, где были собраны, наиболее "высокопоставленные" пленники.- Ты значит, идейный, борешься за счастье трудового народа, против мирового капитала... Так что ли?- с усмешкой вопрошал атаман.
Допрос велся в избе, поздним вечером при свете керосиновой лампы, окна давно уже были без стекол и сейчас их заделали кусками фанеры и досок.
- Да пошел ты... Хватить брехать ваше благородие, ведь все равно расстреляешь. Ну, так приказывай своим опричникам, а то мочи нет слушать тебя,- Тузов с разбитыми губами, заплывшим глазом, с повисшей плетью одной рукой, то ли вывихнутой, то ли перебитой, испытывал сильные физические мучения и, скорее всего, действительно хотел поскорее умереть, чтобы их прекратить.
- Нет, ты подожди, успеешь еще к стенке встать. Понимаешь, к нам еще никогда не попадали такие как ты, большевики из идейных. Вот хочу посмотреть на тебя, каков ты изнутри, с какой начинкой, чтобы нам знать, что из себя представляют те большевики, что всю эту кашу заварили,- атаман посмотрел на командиров полков специально собранных, чтобы присутствовать при допросе высокопоставленного большевика.
Иван тоже присутствовал при этом, внимательно приглядываясь к, казалось бы, нервно, зло, но в то же время совершенно равнодушно дожидающемуся своей участи человеку.
- Ты из рабочих?
Анненков любил не просто говорить с пленными а, используя силу своего обаяния, "перекрашивать" их, делать из красных белыми. И ему это довольно часто удавалось. Если красноармеец, или даже красный командир храбро сражались, брались в плен в бою и без страха были готовы принять смерть... С такими атаман беседовал иной раз подолгу. И многие после таких бесед изъявляли желание вступить в "Партизанскую дивизию" и проявляли в боях, как говорится, чудеса храбрости, воюя против тех, с кем совсем недавно были в одном строю. Но сейчас, пожалуй, впервые атаман пытался перевербовать комиссара очень высокого ранга.
- Да... из рабочих.
- Откуда?- вкрадчиво спрашивал Анненков.
- А это не твое дело... Слушай атаман, рука у меня болит, мочи нет терпеть. Если доктора не позовешь, к стенке ставь, и не о чем мне с тобой разговаривать,- кусая губы, чтобы превозмочь боль, с остервенением отвечал Тузов.
- Терпи, Господь терпел и нам велел,- с насмешливой издевкой говорил Анненков.- Ты лучше объясни мне, за что воюешь, за какой такой трудовой народ, за какое такое светлое будущее и для кого? А то неведомо нам. Разъясни, может и мы в большевики запишемся,- избу потряс дружный смех "зрителей".
- Замучил ты меня, сволочь... Дай хоть присесть,- потребовал Тузов.
- Ответь на вопрос... а тогда посмотрим.
- Тогда слушайте суки золотопогонные... все слушайте. Я последний день живу и ничего не боюсь, вас гадов тоже не боюсь. Плевал я на весь этот трудовой народ, как и ты!... Понимаешь!? Я за свое светлое будущее бился, так же как ты за свое. Только у тебя и у твоих папаши с мамашей было светлое прошлое, а у меня и моих его не было. Потому мы и сильнее хотим этого светлого будущего чем вы, и победим в конце концов!... Ну не я, так другие, такие как я!
Ответ прозвучал настолько неожиданно, что в избе на некоторое время воцарилась тишина. Кто-то не понял, что сказал комиссар, кто-то осмысливал... Видя это замешательство, Тузов будто почувствовал прилив сил:
- Ну что зенки-то вылупили господа-беляки, мне все одно пропадать, потому я что думаю то и говорю, как на исповеди, хоть и не верую в Бога вашего. Всегда удивлялся, почему людишки верят в эти картинки на иконах намалеванные. Вот я и хотел сам Богом стать, своими руками жизнь себе сотворить, а не молитвами. И сотворил бы, ежели бы ты атаман на пути моем не встал. Кабы не ты, ни в жисть бы никому нашу оборону здесь не сокрушить, потому ты и есть мой самый смертный враг. Ты мою дорогу в это самое светлое будущее заступил.
- Так-так... Понятна твоя линия. Так ты, значит, в самые большие начальники в вашем большевистском руководстве выйти мыслил?- с интересом спросил Анненков.
- Я уже и так вышел, мне 27-м лет, а я уже, можно сказать, над целой армией комиссарил. Да в 35-ть я бы... - Тузов с таким сожалением, отчаянием махнул здоровой рукой, что это вызвало у него очередной болезненный позыв в избитом теле.- А то, что мы победим... это же только дурак не понимает,- тем не менее, нашел он силы до конца высказать свою мысль.
- Ну, допустим... сбылось по твоему. Там же в ваших политотделах жидов полно, чуть не каждый второй комиссар из них,- спокойно даже с удовольствием втянулся в дискуссию атаман.- Ты думаешь, они бы тебя пропустили на эти самые высокие должности, а не сами на них сели?
- Да с жидами мы бы разобрались опосля, нам главное вас с их помощью всех извести, особливо таких как ты. А уж с жидами с этими мы уж как-нибудь без войны справились бы, и спокойно жить стали бы, есть, пить, баб, самых лучших, каких хотим и сколько хотим... Баре пожили, порадовались, хватит, теперь мы большевики баре будем, жить да радоваться. А эти, - Тузов кивнул на стоящих у входа рядовых конвоиров, приведших его на допрос,- которые вам служили, или на вас работали, они на нас будут работать, нам служить. Так что вы нам совсем не нужные, разве что бабы ваши, которые красивые, а вас всех под корень и самим на ваши места встать... А жидов, мы потом тихо в расход выведем. А то, что мы не меньше, а больше вас хорошей, сладкой жизни достойны, о том, вот эта самая война говорит. Эх... жаль, что мне-то в той жизни порадоваться уже не придется. Ладно, чего уж