Говорят, Беатриче была горожанка
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.
Сколько раз мужчины тонкого душевного устройства падали, как из самолета без парашюта, в любовь к вульгарным толстухам! Сколько раз нежные женщины уступали похотливым кабанам, – и в спальню, видя в этом толк, пускали негодяев.
Хотения тела и веленья ума, похоть и разум, сердце и мозг – все эти битвы, собравшие и разгромившие целые армии, а параллельно породившие и «Крейцерову сонату», и «Легкое дыхание», и «Отца Сергия», и тьму, тьму, тьму рассказов, повестей и романов по всему миру – все эти неразрешимые противоречия, Кантовские антиномии, трансцендентальные единства апперцепций почему-то остаются вне современной русской прозы. И даже поэзии. Два главнейших современных русских поэта – Всеволод Емелин (и, понятно, Дмитрий Быков) известны не как любовные лирики, а как создатели рифмованных сатир. («Бог не фраер, Бог не шлимазл, в руках его пряник и плеть. Кому пожелает, он дарит газ, кому пожелает – нефть» – Емелин, «Гражданин поэт» – Быков).
Попробуйте отыскать в потоке новой русской литературы роман о любви, о том, как, не знаю, обманчиво внезапно, на пустом месте, возникает невозможная, необъяснимая любовь к тому, к той, кто по всем параметрам недостоин любви – ну, к уборщице Большого театра – и которая меняет влекомого жизненным потоком героя, что он начинает плыть против течения. Но что при этом ревущий поток любви так силен, что он заглушает поток похоти, и мужчина бессилен со своей жертвой в кровати. Я в жизни такие истории знаю. Но я не знаю ни одного в литературе их описания. Любовь в литературе умерла, – ей-ей, даже в дамских романах (где всегда присутствует картонная историйка, как героиня влюбляется в сына подруги и везет его на Багамы) любви куда больше.
Третье. Как ни странно, несмотря на все обвинения в разнузданности, современная русская литература удивительно неэротична. Она не умеет рассказывать о сопряжении тел так, чтобы вызвать возбуждение. Эротичен – и, честно говоря, порнографичен – Бунин. Таковы его «Митина любовь», его «Темные аллеи». В «Аллеях» есть один, нежно любимый мною, рассказ, «Начало», как 12-летний мальчик теряет невинность – не в пошлом смысле, а в главном – когда в поезде, наблюдая зашедшую влюбленную и несомненно близкую пару, задыхается, видя, как молодая женщина, упав на диван, отстегивает что-то от шелковых серых чулок, поднимая платье до голого тела между ним и чулками, и оправляет подол. Небо падает на мальчишку. У Бунина вообще в деталях, в описании нечаянностей впопыхах, локтей, ладоней, не просто дьявол – там все Люциферово войско. Умел нобелевский лауреат описать жаркое и жадное тело, знал в жажде тела толк, знал все повороты… Ну, и Пастернак с Набоковым – эти тоже знали и умели.
В современной прозе нет никого, способного описать, как зарождается, развивается и удовлетворяется желание, – да так, чтобы сдетонировало. Хотя формально сексуальных сцен при этом – масса. Но все они напоминают русское порно, которое я вам искренне советую в образовательных целях как-нибудь разыскать в интернете. В этом порно совокупление всегда выглядит собачьей свадьбой: на мордах животных, как известно, эмоции не проступают. Вот и в русском порно на лицах участниках различимо единственное желание: быстрей кончить и получить свои сто баксов. Возбудиться там можно разве от антуража: ковра на стене, полированной стенки гэдээрошного производства с хрусталем или припаркованных у поляны «Жигулей» с номером Тверской области «69». (И, кстати, главный порнограф нашей страны Прянишников – обаятельнейший джентльмен, владелец SP Company – жаловался именно на это, признавая, что предпочитает западных актеров).
Ну, у Улицкой порой встречаются порочно-невинные описания девочек, всех этих первых потных, жарких, липких игр, родственных тому, что были у Лимонова в «Великой эпохе» (при русской журнальной публикации их предусмотрительно выкинули, но во французском издании были). Но Улицкая – единственная, кто пишет тексты, рассчитанные не на человека эпохи Москвошвея, а говорящая сразу со всем миром, – это какое-то во всех смыслах редчайшее исключение из принятых в современном российском литературном процессе правил. Она – да, может быть, Терехов с «Каменным мостом». Потому Улицкая и напоминает все больше океанский лайнер, возвышающийся над портовой мелочью фелюг.
Вот, собственно, и все три моих наблюдения. Я честно попытался описать, чего в современной литературе нет. Я так же честно могу сказать, что не понимаю, отчего так произошло. Все, что в современной прозе есть, даже самой изощренной, вроде пелевинской (и быковской, разумеется), – это социальная сатира. То есть вся нынешняя русская литература есть публицистика. Разящая то Кремль, то строй, что, впрочем, все больше одно и то же. Русская литература – это все та же написанная век назад «Свинья матушка» Мережковского, которую можно смело переиздавать под разными обложками сегодня. Царь. Чиновничья шелупонь. Ссучившиеся менты-полицаи, которые, даже подыхая, тащат за собой на тот свет других. PR– и политтехнологи. Жизнь за бабло. Что у Пелевина, что у Садулаева, что у Сенчина. Разница лишь в таланте владения словом и в глубине обобщений.
И даже если я предположу, что так вышло оттого, что литература ушла в публицистику, потому что публицистика сегодня в России запрещена на самом популярном информационном уровне, то есть телеэкране, – то, вероятно, тоже дам крайне неполное объяснение. Я не знаю, не знаю, не знаю, почему литература именно сегодня проиграла, говоря словами Довлатова, «борьбу за сохранение ее эстетических прав за свободное развитие ее в рамках собственных эстетических законов, ею самою установленной», а стала заниматься тем, чем Вяземский советовал заниматься Пушкину, а затем вся интеллигентская критика, от Герцена до Белинского, стала советовать заниматься всем писателям – «согревать любовью к добродетели и возбуждать ненависть к пороку».
Довлатов, кстати, остался удивительным образом в стороне от этих согревания и возбуждения, – возможно, потому и не выходит из моды вот уже двадцать лет, что в мире моды редкость, – и я сам тут с удовольствием, между Крусановым и Прилепиным, перечитал «Зону» и «Заповедник».
Вот, может быть, это и причина, почему я и не пишу романы, хотя мне настойчиво советует роман написать, кто бы вы думали? – ну, конечно же, Быков.
2011
12. Список Шиндлера//О тех научно-популярных книгах, которые повлияли на автора
Каждый год, начиная на журфаке спецкурс, я проделываю вот какой трюк.
– Для вас, дорогие коллеги, – зловеще понижаю я голос, – у меня ровно две новости. Плохая в том, что вы темны, как сибирские валенки в безлунную ночь. Я вам сейчас зачитаю один список, – и если хоть один из вас объяснит, какую идею человек из списка добавил в копилку идей человечества, вам всем будет зачет. И в этом состоит хорошая новость. Ибо своим знанием знающий искупит незнание ваше, как Спаситель страданием искупил грехи наши. Истинно говорю вам, что поставлю! Аминь.
Результат предсказуем. С таким же успехом я мог просить объяснить, чем поэзия отличается от прозы. (Да, правильно: не рифмой. А чем? Ответ можно найти, почитав Жирмунского, Томашевского, Холшевникова – или записавшись ко мне на семинар.)
В списке, который я зачитываю, нет никаких философов. Ни Бадью, ни Адорно, ни Делеза. Все сплошь – современные американские и европейские публицисты либо ученые, популяризаторы знаний. За границей их книги расходятся как горячие пирожки, издаются миллионными тиражами, и пересказывать их содержание просто: после выхода в 1960-х «Структуры научных революций» Томаса Куна, введшего в обиход понятие парадигмы, весь научпоп на Западе и строится по принципу парадигмы, то есть описания концепций, а не явлений. Ну, как бы объяснить? Скажем, парадигма образования Руси историка Ричарда Пайпса состоит в том, что страна возникла как надстройка на базе предприятия норманнских пиратов, известного как «путь из варяг в греки», подобно тому, как Ост-Индская компания шестью веками позже обрастала собственными армией, полицией и т. д. (И вам теперь этой парадигмы вовек не забыть.)
Парадигматический подход сам произвел революцию: благодаря ему сложные теории стало возможным излагать популярно.
Ужас в том, что как только на Западе возник такой замечательный метод, в СССР перед западной мыслью захлопнулась дверь (а когда снова открылась, у нас уже перестали читать). Сегодняшний средний образованный русский застыл на докуновском этапе, – увяз где-то в экзистенциализме. И нынешнее непонимание между русскими и европейцами, русскими и американцами, даже не непонимание, а пропасть, связаны еще и с тем, что там новейшие парадигмы, отразившись от книг, от журналов, от теле– и радиошоу, вошли в общественное сознание. В то время как у нас они вообще не известны.
Так что вот мой список из 10 современных non-fiction книг, серьезнейшим образом меня изменивших. «Списком Шиндлера» я его назвал, потому что как промышленник Оскар Шиндлер включением в свой список давал жизни евреям – так и я надеюсь этим списком дать жизни идеям.
1. John Perry Barlow. Cybernomics: Toward a Theory of Information Economy. Брошюрка в 10 страниц, которую способен осилить по-английски любой смышленый старшеклассник. Суть в том, что постиндустриальная экономика начинает копировать биологические формы жизни. В свою время эти 10 страниц взорвали Wall Street.
2. Ричард Пайпс. «Россия при старом режиме»; «Русская революция». Лучше Пайпса про новую русскую историю ничего не написано. По Пайпсу, парадигма Россия есть патримониальная автократия, в которой абсолютно вся собственность принадлежит единственному лицу, называемому самодержцем, генсеком либо же президентом.