И я готов засвидетельствовать, что времена голиковские ничуть не лучше зурабовских (да хоть и брежневских). Сам в сентябре в Питере зашел за справкой в «полуклинику» 31 (больше известную как «поликлиника первого меда») – и нашел завотделением, рыдавшую в голос, что вместо 10 врачей прием ведут трое, включая ее саму, потому что вместе положенной зарплаты в 26 тысяч рублей врач с 10-летним стажем получает 13 тысяч, что равно аренде комнаты в коммуналке неподалеку. Понятно, что все разбежались.
В общем, Артем на бесплатную, по полису ОМС, медицину, давно забил, и, через знакомых найдя приличных военных хирургов (с гигантской практикой, так сказать, кройки и шитья), наблюдал свою болячку у них, оставляя в конверте поначалу 300, потом 500, а потом и 1000 рублей за визит. Пока они не сообщили, что тело пора пускать под нож, и порекомендовали хорошую частную клинику. В хорошей частной клинике Артем отдал 10 тысяч за осмотр и анализы, а операцию ему пообещали провести еще за 25 тысяч, – и вот тут его стала, что называется, душить жаба жадности.
Эта болтливая – так ее Голикову! – жаба нашептала Артему, что со всех его доходов в казну платится социальный налог, что обязательное медицинское страхование включает его операцию, – в общем, эта социалистическая дура много глупостей ему наговорила.
После чего Артем отправился в полуклинику, где после сидения в трехчасовой очереди услышал от врачей-практикантов из мединститута, что про бесплатное нужно забыть, и что резать его могут исключительно за деньги, вон, при полуклинике есть коммерческий центр. А когда Артем начал пороть чушь про ОМС, они, почесав репы, ответили, что даже если Артему удастся попасть под какие-то «бесплатные квоты», то уж за анестезию ему придется платить точно. Иначе это будет такой наркоз, что лучше от него не отходить. И когда Артем, не поверив салагам, добился встречи с их начальницей, та все подтвердила – квоты есть, но сейчас нет, так что операция случится бог-те когда, и проводить ее будет бог-те кто, и разумнее, действительно, ложиться под нож у знакомых, но только не в частную маленькую клинику (а если срочно потребуется эндокринолог? Уролог? Онколог? Где они его у себя найдут?) – а в большую государственную, где много отделений, и операции поставлены на поток. И там, да, заплатить.
Я, признаться, не поверил Артему: мне показалось, что его разводили на денежную дойку, уж больно на его лице был прописан достаток. Но тут, повторяю, случились проблемы у нашей близкой родственницы, пенсионерки, и ее доили так – так и эдак за ногу их Голикову! – что господи, прости. Требуется обследование на позитронно-эмиссионном топографе? По ОМС – ждать 4 месяца (а у родственницы быстро прогрессирующая болезнь, когда и неделя проволочки опасна!). За деньги же – прямо сейчас. Операция? По квоте невозможно, но за 15 тысяч – прямо на этой неделе. 15 тысяч – это пенсия родственницы за два месяца. Убедить ее, что при коммунистах было хуже, невозможно. Потому что при Голиковой ей хуже, чем при коммунистах.
– А вот теперь, – говорю я Артему, – хватит тары-бары о преимуществах социализма. Давай-ка, мил человек, поделись ощущениями от пребывания здесь, в юдоли страданий.
Артем согласно кивает головой. Он лежит, а я сижу в его двухместной палате, за пребывание в которой он доплачивает в кассу больницы по 1000 рублей в день. Но я уже знаю, что доплата вызвана не только нежеланием лежать в «бесплатной» палате, где храпят, стонут, смотрят телевизор, болтают по телефону, играют в карты, писают в утку от 6 до 16 человек. Но и тем, что только в блоке «коммерческих» палат есть душ и стульчаки на унитазах. Причем, чтобы за удобствами не лазали бесплатные больные, коммерческий санузел закрывается на ключ – вот он, на тумбочке. А поскольку бесплатные больные могут лежать без душа неделями, – амбре там такое, какое только у российских старшеклассников после уроков физкультуры, потому что где вы найдете в российской школе раздевалку с душевой?
Самые яркие впечатления у Артема таковы.
Во-первых, в больнице нет ложек, вилок, кружек. Нет нигде, включая его платную палату. То есть постельное белье х/б разноцветное там есть, а всего вышеперечисленного – нет, совсем как в дни Артемовой боевой молодости, когда в армейской столовке ложек тоже не давали, и свою, алюминиевую, полагалось держать за голенищем сапога (на боевом дежурстве штык-ножом в черенке проделывалась дырочка, и туда вставлялась эмблема с родом войск – для красоты). Причем объяснение идиотизму железобетонно: пищеблок на отделении не положен по СНИПам, еда доставляется со стороны в пластиковых коробках, они выбрасываются, а мыть посуду негде – да и кто бы ее стал мыть? Так что Артем хлебал свой первый послеоперационный бульон через край одноразовой чаплашки, – пока жена не привезла столовое серебро.
Второе сильное ощущение, с точки зрения Артема, идеально характеризует государственную медицину в целом. Кнопка вызова дежурной сестры устроена в палате ровно посреди койки (я покосился – точно, посередине). Это значит, что прооперированный недвижный мужчина со свежим разрезом в животе не может дотянуться до нее ни рукой, ни ногой, а может только тем местом, которое у него после операции тоже бездействует. «А когда я спросил, почему кнопку не устроить в изголовье, – сказал Артем, – мне ответили, что зимой от окна дует, и многие лежат к нему ногами. А когда я спросил, почему нельзя устроить две кнопки, случилось примерно то, что с роботом из «Отроков во Вселенной», когда его спросили, что если А и Б сидели на трубе, и А упало, Б пропало, что осталось на трубе? – у робота, помнишь, программу заклинило».
А главным потрясением Артема было превращение его в стенах больницы в чурку, в заготовку, проходящую, как герой Чарли Чаплина, конвейер медицины, – где чурку надлежит обрабатывать вплоть до полного выздоровления. Иногда движение конвейера можно сделать более приятным (заплатив за отдельную палату; например. Или привезя из дома необходимое. Ведь если человека привозит «Скорая», он оказывается в больнице буквально голым: пижам больным, в отличие от советских времен, не выдают). Невозможно заставить конвейер принимать в расчет, что по нему движутся люди, – точно так же, как нельзя «Жигули» из средства относительного передвижения превратить в место комфортного пребывания.
При этих словах Артема дверь в палату открылась, и вернулся сосед Артема, а за ним ввалилась толпа практикантов и практиканток, и с ними – пожилой врач. «Паховая косая двусторонняя грыжа! Показывайте!» – громогласно объявил пожилой, и сосед послушно спустил тренировочные штаны, продемонстрировав, помимо грыжи, свои гениталии не только медицинскому ареопагу, но и нам с Артемом, а также всем желающим за окном.
Когда ареопаг удалился, и сосед, натянув штаны и воткнув в уши наушники, отвернулся к стене, Артем, хихикнув, спросил, знаю ли я, чем государственный хирург на осмотре отличается от частного. И сообщил интимно:
– Государственный, ощупав тебе пах и все прочее, никогда не моет после этого руки. Я уж думаю – может, ловит кайф, а?
Не знаю, не знаю. Надо бы спросить Голикову.
В больнице у Артема с собой ноутбук, ридер и коммуникатор. Почти у всех больных с собой нет– и ноутбуки, даже у горемык из бесплатных палат: время в больнице течет однообразно, прерываясь лишь на осмотры, перевязки, капельницы, еду. Коммуникации с вольным миром нужны как воздух, но интернета в больнице нет (по тем же причинам, по каким нет чашек-ложек и стульчаков). У Артема – безлимитный мобильный интернет, и он дает соседям бесплатно прикурить по wi-fi от коммуникатора, за что те делятся с ним журналами, DVD и книгами.
И он читает «Сажайте, и вырастет» Рубанова Кутзее вперемежку с интервью Ходорковского – и там, и там речь об отечественной пенитенциарной системе, удивительной напоминающей, повторю идею Артема, медицинскую. То есть наоборот. А самое популярное в его отделении чтение, особенно в женских палатах – скачанный из интернета текст журналистки Маши Гессен, которая в Америке прошла превентивную мастэктомию. У Маши обнаружили повреждение гена, почти неизбежно приводящее к раку груди – в таких случаях в США грудь удаляют заранее, не дожидаясь болезни.
Операция у Маши была жуткая, текст Маши тоже жуткий, и читая его, Артем морщился – особенно понимая, как американская медицина (дорогая и критикуемая американцами) отличается от российской. Артема потряс рассказ о послеоперационном уходе, когда к Маше была прикреплена персональная медсестра, и вообще выходило, что медсестер в американских больницах невероятно много. Артем же видел своих, лишь когда те приносили градусник, и даже вызвать их первое время не мог, по причине расположения той самой кнопки. («А попросить соседа?» – «Так сосед все время в наушниках. Я звонил жене, жена приезжала и находила медсестру»). И поступали так медсестры не по дурному характеру или потому, что вымогали, скажем, деньги (когда жена Артема пыталась сунуть одной конверт за дополнительный уход, та искренне оскорбилась), а просто потому, что людей, готовых за три копейки выносить утки, не спать в ночи, терпеть капризы (а больные капризны! Медсестра Тоня, с которой я в Артемовой больнице почти подружился, рассказывала, что мужики капризнее баб, но куда капризнее мужиков «восточные женщины, вообще не переносящие боли, которым не растолкуешь, что нельзя ей пока есть или пить – изнеженные ужасно!»), – таких людей вообще очень мало.
Вот, например, Артему хотелось бы, несмотря на слабость, выползти на улицу, там прекрасный денек, – но попросить медбрата вывезти его на коляске невозможно, – нет ни колясок, ни братьев, ни сестер. И это еще мелкая проблема, потому что паренька из соседней палаты, прооперировав, обложили в нужных местах пакетами со льдом, – пакеты свалились, сестры не было, теперь в него у полтела гематома, дико болит, врачи цокают языками.