И вот эта русская (не)задача – распределения пряников по справедливости в условиях дефицита – выглядит неразрешимой, потому что пряники хоть можно разломить, а школьные места никак.
А пишу «русская», потому что у нас, не видя решения задачи, полагают, что вообще нигде в мире решения нет.
Между тем в американском городе Чикаго действует сеть публичных школ (400 тысяч учеников!), которая давным-давно решение в подобной ситуации нашла. Есть публичные школы и в других городах США, но чикагские известны благодаря американскому экономисту Стивену Левитту, сумевшему математически вычислить махинации с местным вариантом ЕГЭ, тестом ITBS – а также благодаря журналисту Стивену Дабнеру, написавшему совместно с Левиттом книгу «Фрикономика», давшую старт целому направлению «экономика в стиле фанк».
Так вот: как вы думаете, как справляются в Чикаго с проблемой избытка претендентов при дефиците мест?
Напряжемся и ответим: раз, два, три?!
Правильно: там вносят в списки всех, а потом бросают жребий.
Потому что когда задача справедливости неразрешима для человека, остается доверить ее решение тому, к кому претензий в предвзятости не предъявить.
Кстати, в истории России, а точнее, русского православия, проблема выбора достойнейшего среди равных посредством жребия решалась трижды. Три патриарха – Иосиф, Никон и Тихон, последний в 1917 году – выбирались именно таким способом (я понимаю, что школа и церковь в своей идее противоположны, пусть русская церковь и пытается сегодня в школу прийти).
В общем, моя идея проста. В условиях, когда никто никому не верит, когда никто не хочет равенства и все надеются на исключение, на силу блата, власти и денег, – такая довольно древняя штука, как жребий, остается единственным средством.
Впрочем, в петербургских органах образования со мной могут и не согласиться.
Но для квалифицированного ответа им следует прежде хотя бы прочитать «Фрикономику».
2013
50. Это невыносимо светлое прошлое//О представлениях поколения, не знавшего СССР, о жизни в СССР
Студенты Международного университета Москвы попробовали честно написать о том, что в СССР им, не жившим в СССР, кажется прекрасным. Неужели вы таких вещей не знаете?!
На журфаке МУМа я веду нечто среднее между спецсеминаром и творческой мастерской. Моя должность у американцев называлась бы visiting professor (а у французов, не исключаю, professor de kislih schei).
Старший школьный и студенческий возраста трогательны тем, что девочки и мальчики нередко стараются выглядеть умудреннее, опытнее, чем они есть. Если бы сегодня было принято писать стихи, они наверняка бы писали о многажды любившем, но разбитом и никому не верящем сердце – несмотря на то, что их даже вторые любви являются первыми.
Моя задача – научить не только профессии, но и совмещению профессии с честностью восприятия. То есть писать то, что ты действительно думаешь и чувствуешь, а не то, что, как тебе кажется, ты думать и чувствовать обязан. У них ведь есть опыт, который мне неведом. Как написал в твиттере мой студент Айк, отличие сегодняшних поколений в том, что в СССР не фоткали себя в зеркале.
Я, разумеется, рассказываю Айку и его группе о том, почему в СССР «не фоткали в зеркале». Что фотография была непростым делом. Что пленку требовалось в специальном прорезиненном рукаве вытащить из бумаги, вставить в защелку катушки, намотать, вставить внутрь кассеты (постаравшись не оставить отпечатков), затем не ошибиться с выбором выдержки и диафрагмы (экспонометр «Ленинград-4» был дефицитом, и зеркалка «Зенит» была тоже дефицитом), – а дальше царство метол-гидрохиноновых проявителей, эндотермической реакции растворения тиосульфата натрия, красных фонарей фотопечати, м-да… Немногие выдерживали, фотографирование было непростым ремеслом. Немногие могли «фоткать себя в зеркале», но я, например, фоткал!
Поколение Айка – в числе первых, не помнящих СССР вообще. Нет даже смутных воспоминаний, как у меня – о первых годах Брежнева, когда встревоженные родители (мы жили в деревянном доме) говорили о каких-то бандах поджигателей, бросающих поджиги в незакрытые форточки. А я пускал в городском весеннем ручье кораблик с пластмассовым парусом.
Вот почему я прошу Айка и семинаристов написать в своих ЖЖ про 7 прекрасных вещей, которые существовали в СССР, и которых им не хватает сегодня. «7» – условное число, но безусловное ограничение, потому что ограничение создает смыслы. Если бы твиты не ограничивались 140 знаками, то твиттер бы никто не знал. Алмазы рождаются под давлением. А второе важное условие – они описывают свои представления о советском прекрасном, но не корректируют посредством журналисткой проверки. Потому что меня в данном случае интересует не то, умеют ли они критически относиться к полученной информации, а умеют ли донести до читателя то, что их родители, дедушки, бабушки, а также телететеньки и теледяденьки донесли до них.
В ответ получаю семь текстов. От Стеллы, Эли, Богдана, Лены, Насти, Саши, Алины. Довольно (кроме одного) ироничных: взять заголовки «Неволя, равенство, гадство» у Богдана или «Воображариум Советского Союза» у Лены. На репрезентативную выборку не тянет, но тенденцию разглядеть можно.
Итак: что в Советском Союзе поколению их родителей понравилось настолько, что хочется вернуть?
Бесплатность образования, здравоохранения, медицины – 5 упоминаний. (ну, это понятно. Они-то за свою учебу платят, даже когда платят не они).
Стабильность и уверенность в завтрашнем дне – 5.
Сплоченность, дружелюбие, доброта советских людей (выход «советской доброты» на призовое место для меня полная неожиданность! Я помню, каким хамлом были советские люди, особенно в магазинах. Куда прете!) – 4.
Безопасность жизни, отсутствие криминала – 4.
Хорошее образование, интеллектуальная жизнь – 3.
Социальная защищенность – 3.
Самореализация, развитие искусств, включая телевидение – 3.
По 2 упоминания: развитие спорта, мощная армия, качественное здравоохранение, всеобщая обеспеченность жильем.
Единожды помянуты: техническая база (включая космическую), любовь к Родине и замечательный вкус жвачки.
Действительно – воображариум.
И, разумеется, я не удерживаюсь. Рассказываю, например, что спорт в СССР был не столько массовым, сколько обязательным, но обязаловка распространялась лишь на школьников и студентов, причем школьники от «физры» косили повсеместно (как, впрочем, и сейчас). Что в школьных раздевалках не было душевых, и после физры старшие классы воняли козлы козлами. А для взрослых не было никаких фитнес-залов, вообще ничего, и абонемент в бассейн добывался по блату (редакцию ленинградского журнала «Аврора», где я работал, обабонементчивал директор Зимнего стадиона Лелюшкин. Заход в бассейн был по сеансам и предполагал «сухое» время, когда все, от карапетов до взрослых, строились в шеренгу и под «раз-два-три!» выполняли коллективную разминку. Под индивидуальные занятия инфраструктура СССР заточена не была; помню, я занимался теннисом – жуткая польская алюминиевая ракетка, достал по блату – по выходным в ПТУ).
Но я быстро умолкаю. Вон, Стелла пишет, что во времена СССР «ключ от квартиры можно было спокойно оставить под ковриком у двери. Все так делали. И все знали, что все так делали. Но никто не боялся, что об этом все знали». И что теперь – спорить, что ли? Стелле так рассказывал кто-то из родни, а родня у нее из Армении, и, возможно, там дело так и обстояло в маленьких городах. У меня другие воспоминания. Наш дом дважды или трижды обворовывали, мать пырнули ножом из-за песцовой шапки, отца убили средь бела дня из-за американских джинсов – ну, а любого подростка (включая меня) били, если он пересекал границы своего района. И Аркадий Ваксберг в «Литературной газете» писал огромные очерки о чудовищной жестокости немотивированных преступлений.
Но, повторяю, я не ставил себе целью кого-то переубеждать.
Память обладает алхимическим свойством превращения в золото любого дерьма.
Но неожиданно я себя поймал на том – а вы не поймали? – что и у меня есть тоска по кое-чему, существовавшему в СССР, и чего больше нет, хоть тресни. Например, были скидки 50 % на билеты в купейные вагоны школьникам и студентам (сейчас – лишь в плацкартный вагон). И я мог гонять в студентах из Москвы в Ленинград и обратно за 12 рублей, плюс еще 2 рубля на белье. Или черный хлеб по 18 копеек буханка. Если попасть к привозу, он был еще горяч, и тогда горбушка, политая нерафинированным (другого не было), оставляющим в бутылке осадок пахучим подсолнечным маслом, с накинутым кругляшом колбасы – господи, что за вкуснятина была! Увы, уже через пару часов этот хлеб превращался в резину. Как весь тот хлеб, что продается в полиэтилене сегодня…
Но если по-крупному, то в моей советской жизни были две исчезнувших ныне сверхценности.
Первая – это поэзия. Мы ею жили. Презираемый Асадов, обожаемый Самойлов, самиздатовский Бродский и тамиздатский Лосев (мой шок от «Тайного советника» с его «я делаю ногою толстой па, одно вперед и два назад, как Ленин, сгибаю с хрустом та-та-та – забыл! – колени, и сдержанно хихикает толпа»). Начитавшись Самойлова, я написал ему влюбленное письмо, и, получив ответ, завалился в Пярну, однако он не прогнал, а принял в число тех, кто его окружал. «Юлия Кломпуса» я выучил наизусть. Как и пушкинский немаленький «отрывок из Фауста». «Воронежские тетради», «На ранних поездах» – доставалось на ночь, перепечатывалось. Сергей Марков с его «Мариной» и «Анной»: «Когда мы Анну хоронили, тащили гроб, по броневым автомобилям блуждал озноб». Синий том Ахматовой большой серии «Библиотеки поэта», купленный за 6 долларов в «Березке» (а доллары покупались по 4 рубля, и за это грозил срок). Межиров: «Мы на «ты», на «ты», на «ты» лишь в пределах простынь белых нашей узенькой тахты». Евтушенко: «Ты спрашивала шепотом: «А что потом? А что потом?» Постель была расстелена, и ты была растеряна…» И Алла Пугачева, во что сегодня не верится, перед сном тогда читала Мандельштама, и Мандельштама пела, пусть и хихикали снобы, как она, в угоду цензуре и худсовету, подправляла слова. Но все же – «Я вернулась в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желе