— Таких материалов нет, господин поручик, и не может быть, — твердо заявил Таров. Он знал, что это провокационный вопрос. — Советским агентом я никогда не был. Если у вас действительно есть материалы, то это либо фальшивки, либо клеветнические измышления злых людей.
Поручик Юкава подскочил, как ужаленный, и, размахивая руками перед самым лицом Тарова, орал, срываясь на визг. Он кричал, что документы достоверны и что Тарова заставят открыть правду. Ермак Дионисович стоял на своем и просил ознакомить с материалами, чтобы он мог дать необходимые пояснения. Психологическое сражение вокруг главного вопроса следствия между поручиком и Таровым продолжалось несколько дней. Ермак Дионисович победил. Юкава отступился: смягчил тон, переменил направление допроса.
— Скажите, Таров, что вы знаете о вашем сокамернике Рыжухине? — неожиданно спросил Юкава, когда допрос был закончен, и Ермак Дионисович поднялся, ожидая надзирателя.
— Рыжухин? Эмигрант, старый интеллигент, видимо, неплохой музыкант...
— Я спрашиваю не для протокола. Скорее с целью выяснения вашей проницательности, — сказал Юкава доверительно. — Каковы его политические взгляды?
— Затрудняюсь ответить, господин поручик, — сказал Таров, пожимая плечами. — Человек он скрытный, молчаливый.
— Не спрашивал ли вас Рыжухин, например, о положении на советско-германском фронте?
Этот вопрос подтвердил предположение Тарова. Он больше не сомневался: разговор в камере подслушивался. Видимо, для того и посадили его вместе с Рыжухиным, чтобы подслушать разговор и выяснить таким путем их взгляды и настроения.
— Кажется, интересовался. Я сказал, что большевики отбросили немцев от Москвы и высказал сожаление по этому поводу.
— А он?
— Не помню. Во всяком случае, ничего просоветского он не говорил... Все мое существо, господин поручик, сосредоточено на моем собственном деле, поэтому я плохо воспринимаю окружающее.
— Вы не очень откровенны, Таров, — сердито заключил Юкава и вызвал надзирателя.
Было уже за полночь. Ночные допросы сильно изнуряли, выматывал и силы. Возбужденные нервы и голодная боль в желудке отгоняли сон. В тюрьме был установлен такой порядок: ужин, так же как обед и завтрак, приносили и убирали в одно и то же время строго до минуты. Если арестованный был на допросе, он оставался голодным.
Юкава и другие следователи часто допрашивали по ночам. Лишением сна и пищи они рассчитывали сломить волю арестованных.
Рыжухин спал, укрывшись с головой колючим одеялом. Когда заскрежетала железная дверь, он испуганно вскочил.
— Спите, спите, Всеволод Кондратьевич, ничего не случилось.
— Что-то вас нынче долго.
Таров присел на кровати соседа.
— Ничего, выдюжим. В животе вот пусто, сосет.
— Я припрятал хлебца кусочек. Там под подушкой.
— Спасибо.
— Я сейчас у себя на Фонтанке был. Ладно спите, а то скоро подъем. Утром расскажу.
Рыжухин лег и отвернулся к стене. Ермак Дионисович неторопливо съел хлеб. Он долго не мог уснуть, перебирал в памяти все вопросы следователя и свои ответы. «Неопровержимые материалы... Врет, ничего у них нет, — размышлял Таров. — Да и откуда им быть». Наконец он забылся, задремал.
Утром Рыжухина увели, и он не возвратился в камеру. Так и не успел старик рассказать о том, как он побывал на своей Фонтанке. «Живуч человек! Изломали, измочалили, а вот поди же, сохранил русскую душу», — сочувственно думал Ермак Дионисович о своем бывшем сокамернике.
Больше недели Тарова не вызывали на допрос. Многое передумал он за эти дни. Вначале пришла мысль: дело закончено и передано в судебную инстанцию. Значит, осудят к лишению свободы, придется чахнуть в тюрьме без всякой пользы, сорвутся планы.
Таров мучительно искал причину неудачи, невольный просчет и не находил. Одно казалось несомненным: ставка делалась на поддержку Семенова и Тосихидэ, а те не захотели встретиться с ним. А может быть, им не докладывали о нем? И тут мелькнула новая мысль: наверное, проверяют показания. Пока отыщут Семенова и Тосихидэ, пока те выслушают сообщения... Да и помнят ли они о каком-то Тарове? Тосихидэ, конечно, забыл: для него он просто агент, каких прошло, должно быть, не одна сотня. А Семенов не мог забыть — четырнадцать лет служил у него... Но пытаясь представить воображением эти встречи, Таров находил все же более желательной встречу с Тосихидэ. На помощь недоверчивого и мнительного атамана он перестал надеяться. Хотя там, на родине, больше полагался на содействие Семенова.
Время словно остановилось. На улице разгулялась метель, в серой мгле камеры день мало отличался от ночи. Таров определял время по завтракам, обедам и ужинам: семь утра, час дня, семь вечера. Одиночество, неволя, неизвестность... Иногда казалось что сходит с ума. Он с нетерпением ждал вызова к следователю... В те дни, когда дежурил Кимура, можно было переброситься с ним парой пустых фраз. Таров не хотел подводить доброго унтер-офицера. Зная, что камера оборудована аппаратурой подслушивания, он не начинал разговоров, которые могли бы быть истолкованы во вред Кимуре.
Наконец, дверь отворилась в необеденный час. Велели собираться на допрос. Таров вздохнул с облегчением.
Поручик Юкава встретил приветливой улыбкой, предложил сесть и протянул сигарету.
— Какое ваше самочувствие, Таров? — спросил он, пуская вверх, чуть ли не до потолка струйку дыма.
— Самочувствие? — переспросил Таров. Вопрос поручика удивил его необычностью, но он сумел скрыть это. — Мое настроение зависит от вас, Юкава-сан...
— А все-таки?
— Жизнь коротка, господин поручик. Была бы у меня шкатулка бессмертия, какую подарила Отохимэ — дочь морского дракона рыбаку Урасиме, спасшему жизнь черепахе...
— О! Вы знаете японские сказки? И как бы вы распорядились такой шкатулкой?
— Урасима открыл шкатулку и лишился жизни. Я не стал бы открывать ее и жил бы долго-долго.
— Мой отец говорил: важно не сколько лет жить, а как жить.
— Верно. Но ведь обидно тратить жизнь без пользы, когда стремишься к высокой цели...
Зазвенел телефон. Юкава вскочил, одернул китель и суетливо схватил трубку.
— С вами будет беседовать начальник военной миссии генерал Янагита, — сказал поручик, кладя трубку. — Помните, Таров, от этой беседы зависит ваша судьба. Или вы заслужите милость, или как ваш сосед Рыжухин...
Юкава не закончил предложение: посмотрел на часы и стал прибирать бумаги на столе.
Переступив порог генеральского кабинета, Таров опустился на колени и сложил перед собою руки ладонями вниз. Таков японский обычай. Этой позой выражают просьбу и смирение.
Тарову было противно рабское унижение, но он знал, что перед ним хитрый враг, которого надо обмануть; он, Таров, только разыгрывает роль, чтобы усыпить бдительность врага, ему нужно заслужить его доверие.
Генерал был невысокого роста, тучный, с двойным подбородком. Отлично пригнанная и старательно отутюженная блестящая форма не скрывала, а скорее подчеркивала солидный возраст и полноту.
— Подойдите ближе, — попросил Янагита мягким голосом, повертываясь вместе с креслом вполуоборот к вошедшим. Встать он не разрешил, и поэтому Таров передвигался на коленях. Поручик Юкава стоял за его спиной. Как позднее узнал Таров, такой способ представления начальству здесь был обязательным. Не только арестованных, но даже людей, обращавшихся с заявлениями и просьбами, заставляли входить в кабинет генерала на коленях. Разумеется, на японцев это не распространялось.
— Скажите, Таров, вы на следствии показали правду? Все, что тут записано, — генерал положил руку с короткими и толстыми, как сардельки, пальцами на пухлое дело в серой обложке, — истинно?
— Так точно, господин генерал, я показывал истинную правду.
— С какой целью вы прибыли в Маньчжоу-Го?
— Я в течение всей жизни боролся с большевиками. Прибыл сюда, чтобы продолжать эту борьбу.
— Каким способом?
— Я хотел связаться с атаманом Семеновым, которому много лет служил верой и правдой и под его руководством...
— Встаньте! — тихо приказал генерал.
Таров еле поднялся, преодолевая напряжением воли острую боль в коленях и судороги в икрах. Янагита вышел из-за стола.
— Что это у вас колени дрожат? — спросил он, улыбнувшись. — Вы трус?
— Нет, господин генерал, не трус, — сказал Таров и тоже заулыбался. — Должно быть, от непривычки стоять на коленях.
— Какими языками вы владеете?
— Японским, русским, китайским, маньчжурским, монгольским и бурятским. Слабо знаю санскрит. В молодости читал в подлиннике любовную лирику Амару, «Рамаяну» и «70 рассказов попугая».
— Да вы настоящий полиглот! Где же изучили столько языков?
— В Петроградском университете, господин генерал. У меня с юных лет было большое влечение к восточным языкам.
— Вот как!
Янагита тяжело шагал по ковровой дорожке, сцепив за спиною руки указательными пальцами.
— Мы проверили ваши показания и готовы верить вам. Я имею предложение: не согласитесь ли вы, господин Таров, вернуться в Россию с нашим заданием?
— Меня там разыскивают как государственного преступника, бежавшего из колонии. При моей приметной внешности я не смогу долго скрываться.
— Да, пожалуй, вы правы. А к нам на службу пойдете?
Ермак Дионисович был обрадован предложением генерала и впервые услышанным обращением «господин», но радость надо было скрывать.
— Я понимаю, господин генерал, без вашей помощи мы бессильны, но...
— У вас есть возражения? — спросил Янагита.
Его тонкие брови удивленно поползли вверх.
— Нет. Но мне предварительно хотелось бы встретиться с атаманом...
— С генералом Семеновым мы договоримся. Это я вам твердо обещаю.
— Тогда я вверяю вам свою судьбу, ваше превосходительство.
— Но учтите, Таров, — сухо проговорил Янагита, сверкнув золотыми коронками, — если раскроем обман или предательство с вашей стороны, мы будем беспощадны. Ужасы инфэруно — ужасы ада — вам покажутся детской забавой.