Кольцов встал, почтительно выпрямился:
– Мы сейчас же едем, ваше превосходительство! Юру ждет командующий…
– Извините, капитан, что не помыли мальчика. И не нашли ему одежды, – сказал генерал. – Мы тут сами крайне истрепались и обовшивели.
Проснулся Кольцов довольно рано. Тут же подумал о том, что в полдень должен встретиться с Наташей, чтобы узнать, установлена ли связь с Кособродовым и не коснулся ли самих Старцевых провал эстафеты, не угрожает ли им непосредственная опасность. Если есть хоть что-то подозрительное, Старцевым нужно немедленно исчезнуть из города и тогда… Тогда он останется совсем один. Однако, может, еще и обойдется. На связь посылают крепких людей, вряд ли контрразведчикам удастся узнать что-либо существенное.
Связь, связь… Если она оборвется, его пребывание здесь во многом потеряет смысл. Ведь пока он полезен только сведениями, которые удается добыть. Те донесения, которые успели уйти по эстафете, безусловно важны. Но будут не менее важные. Должны быть! Ближайшая и наиважнейшая его задача – узнать, кто скрывается под именем Николая Николаевича. Вероятнее всего, этого человека следует искать среди ответственных работников штаба 12‑й армии – такой вывод напрашивался, если по-настоящему осмыслить все разговоры Щукина с Ковалевским. Но это всего лишь предположение, которое надо еще много раз проверить. Может оказаться и так, что под этим именем зашифрована целая организация.
Из соседней комнаты донеслись какое-то сонное прерывистое бормотание и всхлипывания, которые, видно, и разбудили Кольцова. Он тихо встал и на цыпочках прошел к открытой двери – вчера они с Юрой долго разговаривали, лежа в постелях, и дверь так и осталась растворенной. Мальчик спал, беспокойно разметавшись, лицо его было напряжено, брови нахмурены, губы плотно сжаты. Видно, и во сне переживает свои скитания и горести… Юру успели помыть и постричь в гарнизонной бане, а Ковалевский распорядился сшить мальчику обмундирование. Надо было с утра проследить, чтобы портные управились побыстрее. Юра все порывался на кладбище, на могилу к отцу, и Кольцову еле удалось уговорить его дождаться до завтра: ну куда он пойдет в своем рванье? А обмундирование даже самого малого размера, какое нашлось на складе, Юре оказалось слишком большим.
Однако едва они успели умыться, как из мастерской принесли готовую одежду. Юра тотчас надел ее и на глазах переменился. В хорошо сшитом, подогнанном и отглаженном обмундировании он походил на кадета, готовящегося поступить в юнкерское училище.
После завтрака они пошли к командующему. Со смущенной, но довольной улыбкой Юра вытянулся в струнку посреди кабинета, старательно держа руки по швам.
Ковалевский внимательно оглядел Юру, покряхтел, довольный его видом, и с ласковой отеческой усмешкой похвалил:
– Молодец! Лейб-гвардия! А? Прямо хоть сейчас с большевиками воевать!
– Требует у меня погоны, Владимир Зенонович, – добавил доброй веселинки Кольцов.
Ковалевский гулко рассмеялся:
– Погоны? А не рановато? – Он добродушно потрепал Юру по голове, затем потянулся к столу, взглянул на какие-то бумаги, сказал Кольцову: – Павел Андреевич, голубчик! Сообщите запиской по поводу Шкуро, что он произведен в генерал-лейтенанты… Ну, там поздравьте его от меня…
– Не понимаю Антона Ивановича Деникина, – нахмурился Кольцов. – Вы – командующий армией и… тоже в этом чине. Почему вам ставка не дает полного генерала?
Ковалевский отмахнулся с гордым добродушием.
Кольцов вздохнул. Ковалевский, командующий армией и главноначальствующий в огромном регионе, своего рода губернатор края, тоже был генерал-лейтенантом, как и Шкуро, командир небольшого корпуса.
Ковалевский бросил на своего адъютанта понимающий взгляд, пояснил:
– Видите ли, Павел Андреевич! Меня в генерал-лейтенанты произвел государь император… Вот-с!
Кольцов с деликатной почтительностью кивнул и тут же вышел. Юра шагнул было за Павлом Андреевичем, но Ковалевский подошел к нему, усадил в кресло. Сам сел напротив, снял пенсне, зачем-то беспокойно протер его и снова водрузил на место.
– Вот так, Юрий! Твой отец был большим моим другом. Мы вместе с ним учились, вместе воевали… Немного знал я людей такой отваги, чести, верности долгу и присяге… И я был бы счастлив, если бы сумел… смог… да-да, если бы я смог заменить тебе отца. Хоть в малой степени!.. – смущенно, с паузами говорил Ковалевский: ему нелегко давался этот разговор.
Юра сидел в глубоком кожаном кресле. Голова его была низко опущена. Он беспомощно молчал.
Ковалевский долго смотрел на Юру, искал слова, не находил их и решил перевести разговор на другое:
– Надеюсь, ты тоже хочешь быть военным?
– Н-не знаю… – Юра не сразу нашелся – вопрос его явно захватил врасплох; он боялся обидеть этого старого и доброго к нему генерала, но и врать не хотел. – Нет, пожалуй!
– Кем же? – искренне удивился Ковалевский, считая, что для каждого юноши предел мечтаний – стать офицером.
– Путешественником, – отозвался тихо Юра: другу своего отца он мог признаться в самом сокровенном.
– Путешественником? Гм… а впрочем, почти все российские путешественники были офицерами, военными. Ты, конечно, хочешь исследовать Север?
– Да! А откуда вы знаете? – поразился Юра.
– «Север полон загадок. Север полон тайн». Это часто повторял муж моей племянницы…
– Он путешественник?
– Да. Он был путешественником… Ранней весной четырнадцатого года он отправился с Земли Франца-Иосифа к Северному полюсу. И умер в пути.
– Но это же… это же вы рассказываете о Седове! – взволнованно воскликнул Юра.
– Да. О Георгии Яковлевиче Седове! – с торжественной гордостью заявил генерал.
Ковалевский еще несколько мгновений глядел на Юру. Потом грузно поднялся и вышел из кабинета. Вернулся он вскоре с фотографией, где был изображен лейтенант с едва пробивающимися русыми усами и бородой, в новенькой морской форме, а рядом с ним – миловидная тоненькая девушка, совсем молоденькая, имеющая отдаленное сходство с генералом.
– Видишь ли, детей у нас не было, и Вера… она подолгу жила у нас… воспитывалась… а это – Георгий Яковлевич. Они только поженились. – Ковалевский поднял на Юру погрустневшие глаза, спросил: – А хочешь, я подарю тебе эту фотографию?
Глаза Юры вспыхнули радостью.
– Но…
– У меня еще есть такая, – успокоил его Ковалевский и подошел к столу, взял ручку. Задумался. Потом сказал: – Это уже когда они пешком отправились к полюсу, Георгий Яковлевич написал Вере: «Если я слаб, спутники мои крепки…» Ты хочешь стать спутником Георгия Яковлевича. Значит, ты должен дойти до полюса! Вот так я и напишу тебе на фотографии.
«Если я слаб, спутники мои крепки». Юра повторил эти слова про себя, они ему понравились, хотя их истинный смысл и был скрыт для него. Он решил, что при случае расспросит обо всем Кольцова.
Позже командующий дал Юре машину для поездки на кладбище и распорядился, чтобы Кольцов сопровождал мальчика.
Когда они приехали к Холодногорскому кладбищу, Кольцов отпустил машину. Он понимал, что мальчику не хочется быть чем-то связанным, угадал он и невысказанное желание Юры остаться в одиночестве и, проводив его к могиле отца, отошел и присел на мраморную скамью, вделанную в стену пышно и аляповато разукрашенной часовенки – усыпальницы какого-то купца.
Сквозь ветви боярышника ему хорошо была видна фигура Юры, сидевшего в скорбной позе придавленного горем человека. Вспомнилось, как много лет назад, когда в аварии на корабельных доках погиб его отец, он, в таком же возрасте, как и Юра, дождавшись, когда разошлись все пришедшие проводить отца, когда увели маму, долго сидел у свеженасыпанного холмика, предаваясь своему отчаянию и горю. Однако ему было легче, у него оставалась мама, и жизнь его тогда уже определилась в главном. А Юре, в его совершенном одиночестве, кто сможет помочь найти свою дорогу в это бурное время?
Кольцов вдруг остро почувствовал ответственность за судьбу мальчика, с которым так упорно сводила его жизнь. Он готов принять эту ответственность, хотя, может быть, и не вправе делать этого. Но и жить рядом с Юрой только сторонним, пусть и доброжелательным, наблюдателем он не мог. «Мы же русские люди», – подумал он и вдруг осознал, что эта простая нужная мысль лишена всякого классового содержания. Не важно, кто белый, кто красный, если речь идет о детях.
Они пробыли на кладбище долго, час, быть может, два, наконец Юра поднялся, бережно прикрыл за собой калитку в ограде и пошел к выходу.
Юре хорошо было рядом с Кольцовым. В той пустоте, которая образовалась в его душе, нашелся уголок для этого человека, такого ненавязчивого и, как был уверен Юра, очень сильного. Он не лез с расспросами, не надоедал сочувствием и все время поступал так, будто Юра сам подсказывал, что лучше, необходимей для него. Вот и на кладбище он оставил Юру одного, но не ушел совсем, словно понимал, что возвращаться в одиночестве Юре было бы тяжело.
И Юра доверчиво вложил свою руку в ладонь Кольцова.
«Мы же русские люди».
Глава пятнадцатая
В Киеве установился жаркий, налитой сухим, недвижным безветрием август.
По вечерам вместе с легкой, настоянной на тихой днепровской воде прохладой слабый ток воздуха доносил в город горький запах дыма и едкой гари – так пахнет на скорбном пепелище выгоревшее, покинутое хозяевами жилье… Люди давно отвыкли от добрых запахов домашнего очага и свежеиспеченного хлеба.
Фронт был еще далеко, отгороженный истоптанными бешеной конницей степями, тишиной притаившихся у рек и излучин еще не разоренных хуторов. Но люди чувствовали, что он неуклонно движется к Киеву. Так движется только суховей, ни перед чем не останавливаясь. В воздухе повисла тревога. Люди знали, что несет с собой фронт, и лица у них были озабоченные и растерянные.
Положение с каждым днем становилось все более угрожающим. 44‑я дивизия 12‑й армии, измотанная бесконечными оборонительными боями, лишившаяся почти всех боеприпасов, под напором петлюровцев вынуждена была оставить Сарны, Ровно и Здолбунов. Начдиву 44‑й Н.А. Щорсу было приказано во что бы то ни стало закрепиться на линии Сущаны, Олевск, Емельчино, Малин и удержать Коростенский железнодорожный узел.