– Павел Андреевич! – сказал Ковалевский бодрым голосом и протянул ему несколько срочных бумаг. – Отдайте зашифровать и отправить!.. Вот эту депешу генералу Кутепову, его корпус продвигается на Курск, Орел…
– Выходит, еще неделя-другая, и Орел будет наш, Владимир Зенонович?
– Ну, у Орла когти крепкие, так с ходу их не обрубишь! Но… – Ковалевский помедлил немного и затем с легкой тревогой спросил: – Как с литерным?
– Проследовал Батайск, Владимир Зенонович.
– Отлично, значит, к утру будет у нас, – щелкнул пальцами Ковалевский.
Кольцов потускнел – нервы! Он устал скрывать свои чувства. Это не ускользнуло от внимания командующего.
– Что, капитан, устали? – сочувственно спросил он и затем ободряюще добавил: – Потерпите немного, отдохнем в первопрестольной… И вот что, голубчик: сварите-ка глинтвейна, нервы отпустить. Нам еще долго тут мучиться.
Так было заведено в штабе: адъютант уходил отдыхать после того, как командующий покидал кабинет и отправлялся в свои покои. Не по возрасту неугомонный Ковалевский в этот вечер, судя по всему, не собирался ложиться спать.
Согласно директиве Деникина, 12 сентября началось новое наступление на Москву. В директиве оно называлось решительным и последним. Войска Добровольческой армии двигались по направлению к Курску, встречая отчаянное сопротивление красных. Ковалевский ожидал сопротивления, у красных было время для организации обороны. Но он не предполагал, что сопротивление их будет столь упорным. Задача перед Ковалевским была поставлена трудная: сломить противодействие противника, сделать все для того, чтобы так тщательно подготовленное наступление с первых дней не захлебнулось. В эти первые дни во многом решался исход всей операции. Понимая это, Ковалевский неустанно следил за продвижением войск, стараясь, однако, не отвлекать штабы лишней своей опекой. И все же, едва где-то происходила заминка, он спешил скорее перебросить туда подкрепления – сейчас он уже не придерживал резервов.
Полученные от союзников танки генерал Ковалевский считал своим главным, способным решить все резервом, который он собирался пустить в действие в самый ответственный момент – когда выдохшимся и уставшим войскам понадобится допинг, когда они выйдут к Туле – арсеналу России и последней крепости перед Москвой.
Кольцов отпустил до утра Микки и теперь неторопливо, но нервно вышагивал по приемной, мысленно снова и снова возвращаясь к литерному. Он понимал, что литерный вышел уже на ту прямую, где, казалось, никакая сила не сможет его остановить. В три утра, согласно графику, литерный будет в Харькове. И тогда не останется ни одного шанса как-нибудь повлиять на дальнейшие события.
– Литерный проследовал графиком…
Кольцов стоял у карты.
– Ваше благородие!
Кольцов медленно повернул голову. Глаза его какое-то время рассеянно и слепо блуждали по приемной. И наконец взгляд Кольцова наткнулся на стоявшего возле него запыхавшегося телеграфиста с пучком ленты в руках.
– Ваше благородие! Литерный проследовал графиком Матвеев Курган! – восторженно проговорил телеграфист, удивляясь странной понурости адъютанта его превосходительства.
– А-а, это ты! – вспомнил Кольцов и переспросил: – Говоришь, проследовал Матвеев Курган?
– Так точно, проследовал! Так что приближается… – сбавляя тон, словно извиняясь, продолжал телеграфист.
– Это хорошо, – Кольцов похлопал его по плечу, твердо добавил: – Это очень хорошо, что приближается!
– Так точно! Извелись, гляжу, совсем с лица спали… – с отчаянной откровенностью пожалел Кольцова телеграфист и двинулся к выходу.
Кольцов, грустно улыбнувшись ему вслед, остался стоять посредине приемной, в голове его ворочались мысли одна тяжелее другой.
Можно попытаться самому уничтожить эшелон, хотя шансы и ничтожные. И все же они пока имеются… пока… Но есть ли у него право оставить штаб сейчас, когда началось наступление, когда любая информация отсюда может принести огромную пользу?.. Посоветоваться бы сейчас с Лацисом, Фроловым. Что сказали бы они? Но разведчику всегда не с кем советоваться.
А литерный уже проследовал Матвеев Курган. Еще несколько часов – и уже будет поздно и бессмысленно что-либо предпринимать… Что толку, если он останется в штабе, а Добрармия возьмет Москву? Какой будет смысл в его пребывании здесь?.. В приемной зазвонил телефон. Кольцов не поднял трубку, он быстро пересек приемную и скрылся за большой дверью, ведущей в жилые апартаменты.
У себя в комнате он зажег свечу, стал быстро перебирать бумаги. Вот он поднес одну к пламени свечи, и она тотчас полыхнула.
Итак, один только выход – он уходит. Уходит, чтобы никогда больше сюда не вернуться, чтобы навсегда снять чуждую ему белогвардейскую форму. Впрочем, быть может, форма ему еще сослужит последнюю службу…
Пламя свечи жадно пожирало один листок за другим. И этим маленьким костром Кольцов как бы подводил черту под нынешней своей жизнью.
Нет, он не торопился, но и не медлил, прежде чем поднести к огню очередной лист. Черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной, даже несколько самоуверенной сосредоточенности. Лишь зыбкие и пестрые отсветы пламени ложились на его лицо, будто непосредственные отражения тех мыслей, которыми он был сейчас поглощен. Он еще сам не знал толком, что предпримет. Никакого плана у него не было. Но и сидеть здесь и ждать он не мог. Не имел права – он обязан попытаться что-то сделать. Должен исчерпать все попытки.
Когда рассыпался пеплом последний лист, Кольцов забросил папку подальше на шкаф. И, погасив свечу, вынул из ящика стола два пистолета. Проверил их и сунул в карманы. Потом положил перед собой лист бумаги, взялся за ручку.
«Наташа, Иван Платонович! Операция провалилась. Кто-то из наших убит, – торопливо вывел он на бумаге. – Поэтому я должен что-то предпринять (слово «должен» дважды подчеркнул). – В штаб больше не вернусь. Вам тоже советую сегодня же уйти… Прошу, позаботьтесь о Юре.
Павел».
Перед последним словом он затем написал: «Ваш…» Свернув письмо, посмотрел на часы и громко позвал:
– Юра!
Когда Юра вошел, Кольцов при нем запечатал письмо и тяжело поднялся от стола.
– Оденься! – сказал он. – Пойдешь с этим письмом на Николаевскую, двадцать четыре, квартира пять… Запомнил?
– Сейчас? – удивленно спросил Юра, со сна поглаживая озябшие плечи.
– Да! Передашь его Наташе… ты ее знаешь… И постарайся, чтобы письмо не попало в чужие руки! – тихо попросил Кольцов.
– Я быстро, Павел Андреевич! – Почувствовав напряженную необычайность происходящего, Юра с готовностью бросился к двери.
– Постой! Будет лучше, Юра, если ты останешься со Старцевыми. Не вернешься сюда. Им можно доверять, как родным. – Было в голосе Кольцова что-то такое, чего не слышал Юра прежде. – Ладно… иди… – чуть дрогнувшим голосом сказал Павел и добавил тверже и суше: – Я потом тебе… потом все скажу!..
Глава тридцатая
В желтом беспокойном разливе станционных огней было видно, как резкий порывистый ветер гнул к земле тяжелые тучи.
Бестолково раскачивались жестяные плафоны тускло горящих ламп, и по блестящему от сырости перрону скользили причудливые тени. Часовой с винтовкой старательно вышагивал взад и вперед по пустынному перрону, стуча коваными каблуками сапог.
Станция была большая, со множеством запасных и подъездных путей, на которых стояли воинские эшелоны с пушками и гаубицами, с запломбированными товарными вагонами, с теплушками, откуда выглядывали головы перевозимых лошадей.
Ближе к главным путям застыл длинный состав с лесом. К составу был прицеплен окутанный парами паровоз. В отблесках паровозной топки можно было увидеть черные лица машиниста и кочегара. Ожидая разрешения на отправку, они ужинали. А впереди паровоза мерцали настороже сигнальные огни стрелок.
Оттуда, от стрелок, вдруг послышался тревожный оклик:
– Стой! Кто идет?
– Офицер! – спокойно ответил голос.
– Пароль?
В ответ – молчание.
– Пароль говори! Стрелять буду!.. – напрягся голос у часового. Машинист в промасленной кожаной фуражке высунулся из окошка паровозной будки, с любопытством глянул туда, откуда доносились голоса. В расплывшемся свете сигнального огня вырисовывалась стройная фигура незнакомого человека. Это был Кольцов. Он спокойно стоял, засунув руку в карман плаща.
– Болван! Сейчас же веди меня к караульному начальнику! – повелительно прикрикнул он на часового, вставшего против него с винтовкой наизготовку. Часовой тотчас поднес к губам свисток. Раздалась тревожная трель вызова.
Грузно перепрыгивая через рельсы, к месту происшествия спешил караульный начальник – фельдфебель. Следом за ним бежал солдат с винтовкой. Фельдфебель подскочил к Кольцову злой, взбыченный, готовый ринуться на него.
– Кто таков? – тяжело дыша, спросил он.
Кольцов пренебрежительно проговорил:
– Фельдфебель, не тыкай! Я – офицер! – и властно потребовал: – Проведи меня к начальству!
…Впереди сердито вышагивал фельдфебель, за ним, зябко кутаясь в воротник плаща, Кольцов, замыкал это шествие солдат с винтовкой. Они прошли по мокрому перрону и свернули в помещение станции.
Фельдфебель тщательно и громко, чтобы слышали в помещении, вытер ноги и вошел в большую, ярко освещенную комнату с зашторенными окнами. Здесь, среди дыма и окурков, сидели два офицера и несколько чинов станционной администрации.
– Так что, ваше благородие, человека задержали на путях! – усердно доложил он старшему здесь по чину – капитану с прической «под бобрик». – Ругаются! Говорят – офицер!..
– Давай его сюда!
Фельдфебель приоткрыл дверь и приказал солдату:
– Введи задержанного! – а сам опять замер у дверей с ретиво-одеревеневшим выражением лица.
Кольцов в сопровождении солдата вошел в комнату, не спеша и спокойно огляделся. Головы сидящих медленно повернулись к нему. Капитан – видимо, самый старший здесь, – прищурясь, оглядел Кольцова, на мгновение с недоумением задержал взгляд на его офицерском плаще без погон и сквозь зубы спросил фельдфебеля: