Случалось, что на рождество оркестр играл гораздо хуже обычного. Мальчики-певчие клевали носами после ночных трудов, на взрослых тоже сказывалась усталость; вдобавок на этот раз дело усугубляла разлитая в воздухе сырость. От длительного пребывания на ночном воздухе струны сели на целых полтона и в самых неподходящих местах вдруг издавали громкий гнусавый звон; музыкантам приходилось то и дело удаляться в глубину галерея и кашлять до сипоты, чтобы заглушить звуки настройки. Священник хмурился. Вдобавок во время первого же псалма певчие вдруг обнаружили, что им вторят какие-то пронзительно-звонкие голоса, доносившиеся, как вскоре было установлено, из придела школьниц. С каждым псалмом эти голоса становились все громче и смелее. Когда исполнялся третий псалом, самочинный женский хор только что не заглушал певчих; мало того, исходившие из придела звуки настолько обособились, что обрели свой собственный темп, тональность и чуть ли не мелодию, взмывая кверху, когда голоса на галерее устремлялись вниз, и наоборот.
Такого еще никогда не случалось. Как и все остальные прихожане, школьницы всегда смиренно и почтительно подтягивали галерее, а без ее руководства пели кто в лес, кто по дрова; им и в голову не приходило идти наперекор опытным артистам, у них не было ни воли, ни единства, ни силы, ни желаний, кроме тех, что им сообщал вознесенный над ними хор.
В звуках оркестра и голосах певчих зазвенело негодование. Так продолжалось до самого конца музыкальной части службы. Не успели музыканты опустить скрипки, мистер Пенни — спрятать очки в чехол, а священник объявить тему проповеди, как на галерее началось возмущенное перешептывание.
— Нет, вы слыхали, братцы? — простонал мистер Пении.
— Нахальные девчонки! — сказал Боумен.
— Иначе и не назовешь. Подумать только, как они пели — ничуть не тише, чем весь наш хор вместе со скрипками, если не громче.
— Вместе со скрипками! — горько повторил Боумен.
— Когда женщины объединятся — им нет равных по дерзости. — произнес мистер Спинкс.
— Хотел бы я знать, — начал возчик (таким тоном, точно заранее знал ответ на свой вопрос и спрашивал лишь для проформы), — с какой стати девчонкам вздумалось драть глотку, когда они не сидят на галерее и никогда в жизни здесь не бывали. Вот в чем вопрос, ребятки.
— Все знают, что петь положено галерее, — сказал мистер Пенни. — Нет, вы скажите, братцы, — зачем тогда наши предки тратили деньги на постройку галерей, если всякие девчонки где-то там внизу будут ни с того ни с сего голосить что есть мочи?
— Видно, пришла пора нам, бесполезным, убираться из церкви восвояси вместе со своими скрипками, — произнес мистер Спинкс со смешком, который посторонний человек мог бы принять за чистую монету. Только посвященные понимали всю горечь иронии, таившейся в незаметном слове «бесполезные», и всю жуткую нарочитость смеха, казавшегося таким естественным.
— А чего тут такого — пускай себе тоже поют. Громче будет, хи-хи! — отозвался Лиф.
— Томас Лиф, Томас Лиф! Откуда ты такой взялся? — сурово одернул его старый Уильям.
Моментально стушевавшийся Лиф сделал вид, будто он вообще ниоткуда не брался.
— Если на то пошло, ребятки, — продолжал Рейбин, — не велик был бы вред, если б они нам только иногда подтягивали, так, чтоб никто их не слышал.
— Само собой, — подтвердил мистер Пенни. — Да ведь как оно было? Не хочу возводить на людей напраслину, а тут и перед самим господом богом скажу, что в последнем псалме каждую их ноту было слышно — каждую ноту, будто им до нас и дела нет.
— Известно! Еще бы не известно! — проговорил тут как бы про себя мистер Спинкс, качая головой, словно в ответ на какую-то мысль, возникшую в его уме, и скривив губы в скорбной усмешке.
Никто не спросил: «О чем это ты?» — так как все по опыту знали, что со временем это само собой выяснится.
— Мне почему-то еще вчера ночью подумалось, что мы хлебнем горя с этим молодым человеком, — сказал возчик, видя, что мистер Спинкс пока не собирается продолжать, и взглянул на кафедру, где стоял ничего не подозревавший мистер Мейболд.
— А мне думается, — сурово проговорил старый Уильям, — что слишком вы много шепчетесь в неподходящее время и в неподходящем месте.
Сказав это, он поджал губы и устремил взор на священника, всем своим видом показывая, что только невежа скажет после этого хоть слово. Галерея затихла, и уничтожающая речь мистера Спинкса так и осталась непроизнесенной.
В течение всего разговора Дик помалкивал; возчик же высказывался довольно сдержанно, памятуя о том, что за завтраком миссис Дьюи выразила намерение пригласить к себе молодую руководительницу новоявленного хора на рождественскую вечеринку, — и это известие сообщило мыслям Дика самое радужное направление. К тому же возчик, отличавшийся несколько циническим складом ума, не принимал честь хора так близко к сердцу, как остальные музыканты, хотя, связанный с ними узами дружбы и общими интересами, всегда оказывал им самую горячую поддержку.
VII
Во второй половине дня в доме возчика наблюдалось необычайное оживление. Каменные плиты пола были тщательно выметены и посыпаны тонким слоем мельчайшего желтого песка, добытого с самой глубины близлежащего песчаного карьера. Затем на свет извлекли массивные ножи и вилки, скрывавшиеся под покровом темноты и толстого слоя смазки со времени последнего подобного торжества; огромные буквы на их ручках столь убедительно возглашали «нержавеющая сталь», что отпадала необходимость в каких-либо дополнительных ручательствах, например, в марке завода, которая поэтому отсутствовала. В бочку с сидром ввернули кран, который Рейбин обычно носил в кармане. Напоследок миссис Дьюи поставила возчика посреди комнаты и принялась вертеть его туда и сюда, выискивая упущения в его туалете.
— Погоди-ка, я пойду принесу ножницы, — сказала она.
Возчик застыл, как часовой на посту.
Миссис Дьюи всего лишь подравняла два-три волоска, нарушавшие линию усов, обстригла слегка потрепавшийся сгиб на воротнике рубашки и в заключение выдернула у мужа седой волос; все эти операции возчик перенес в безропотном молчании, за исключением последней, которая вызвала слабый протест:
— Осторожней, Энн!
— И что ты за человек, Рейбин, глаза бы мои на тебя не глядели, сказала миссис Дьюи с привычной строгостью спутницы жизни и, повернув его еще раз, сняла с плеча несколько волосков мерина Веселого. Рейбин, мысли которого были, по-видимому, заняты чем-то другим, зевнул. — Один воротник на пиджаке чего стоит — весь засаленный, грязный. Срам, да и только! И где ты его так отделал?
— Это, верно, от пота. Уж очень я летом потею. Стоит мне повозиться — и я весь мокрый.
— Да, все вы, Дьюи, мужланы неотесанные. И братец твой Боб ничем не лучше: жирный, как боров, а заговорит — уши вянут! Слышать не могу это его: «Здорово, Энн!» — просто с души воротит. А уж таких потливых, как ты, свет не видывал: только солнце проглянет, тебя хоть выжимай.
— Раз я в будни потею, само собой, я и в воскресенье потею.
— Если какая из девчонок в отца выйдет, трудно ей будет, бедняжке, найти мужа. У нас в семье никто так безобразно не потел, избави бог! А уж эти Дьюи! И как это меня угораздило попасть в такую семейку — ума не приложу!
— По слабости женской не смогла отказать, когда я тебя позвал замуж. Вот так, видно, и угораздило.
Подобные разговоры были возчику, очевидно, не в новинку, оттого он и отвечал жене без той горячности, какую можно было бы ожидать, имей ее вопрос прелесть новизны.
— А брюки вышли на славу, — невозмутимо продолжала миссис Дьюи, по-видимому, бранившая семейство Дьюи скорее по привычке, чем по внутренней потребности. — И как дешево обошлись! Смотри, какие просторные, и все сделано честь честью — подкладка подложена, а внизу даже двойная, а сзади еще и холстина, и пояс высокий, чуть не до подмышек, и в швах заложено столько, что еще на полпары хватило бы, да к тому же остался кусок на жилетку. А все потому, что сама позаботилась — купила материю по случаю и шили их у меня на глазах. Вот что значит пораскинуть мозгами, а не надеяться на этих жуликов-портных.
Ее рассуждениям положило конец внезапное появление Чарли, лицо и руки которого были черны, как у трубочиста, а нос походил на оплывшую свечу. Почему именно в этот день, когда все отмывалось и отчищалось до блеска, ему вдруг вздумалось играть с крюком и цепью, на которые в очаге подвешивают окорока, что он в них нашел интересного по сравнению с прочими предметами, находившимися в доме, — на этот вопрос могут ответить лишь матери малолетних детей. Самое заманчивое заключалось, по-видимому, в том, что, играя с крюком и цепью, в конечном итоге оказываешься с ног до головы перемазанным сажей. Минуту спустя Чарли настигло возмездие за это хитроумное открытие, и он исчез за углом дома, напоследок оглянувшись на отца с выражением лица осужденного Каина на иллюстрациях к Библии.
К десяти часам вечера гости начали испытывать обычный для деревенских праздников зуд в ногах. Тут из чулана послышались звуки настраиваемой скрипки.
— Это Дик, — сказал возчик. — Парню не терпится сплясать джигу.
— Дик! Никаких танцев — я не допущу никаких танцев на первый день рождества, — решительно заявил старый Уильям. — Как пробьет двенадцать тогда танцуйте сколько влезет.
— Правильно говоришь, Уильям, — отозвалась миссис Пенни. — Если уж устраивать вечеринку на первый день рождества, так хоть без танцев как-никак святой день. Джига — вещь хорошая во всякий другой праздник, но в такой день плясать джигу как-то не годится. Так что придется вам, молодые люди, подождать до двенадцати часов.
Тут вмешался мистер Спинкс, которому как раз в эту минуту ударил в голову выпитый мед.
— Танцы, — заявил он, — весьма укрепляющее, оживляющее и изящное занятие, особенно если при этом опрокинуть стаканчик-другой. Танцы — хорошее дело. Но зачем нарушать божье установление? Зачем, я вас спрашиваю, Ричард, и Рейбин, и вся компания?