— Может, кто-нибудь из вас, возлюбленные мои братья, хочет высказаться или задать вопрос?
Люди в зале переглянулись — какие тут, мол, вопросы? Один только Марусик поднял руку. По залу, как судорога, прокатился шорох.
— Внимание, огонь!
— Поджигатели опять за свое…
Марусик поднялся, молодой, сильный, и заговорил, слегка растягивая слова:
— Все, что ксендз Войда тут так красиво изобразил, мы понимаем. Кому, как не рабочему, нужны мир и согласие? Я только хотел спросить: сколько эти мир и согласие стоят?
Никто не понял, к чему он клонит, даже ксендз недоуменно поднял брови. Марусик сделал паузу и затем продолжал:
— Я вам объясню свою мысль на примере с углем. Я работаю у Штейнхагена на погрузке целлюлозы, но раньше работал на разгрузке угля, интересовался этим делом и знаю, что тонна угля в Силезском бассейне стоит двадцать шесть злотых пятьдесят грошей. Здесь, во Влоцлавеке нам платят за разгрузку по три гроша за кубометр, то есть тридцать грошей за тонну. Итак, все мы — шахтеры, подрядчики, торговцы углем, грузчики — работаем в мире и согласии, а тонна угля должна стоить во Влоцлавеке двадцать шесть злотых восемьдесят грошей. Но ее продают по сорок четыре злотых. Почем, значит, мир и согласие? По семнадцать злотых двадцать грошей с тонны! Это много, это очень даже много для бедноты, которая ютится в нетопленых комнатенках. Вот я и спрашиваю: в чей карман попадает прибыль от мира и согласия?
Марусик говорил медленно, без тени возбуждения, будто объяснял детям в школе арифметическую задачу. И весь он был какой-то светлый, ясный. Глаза блестели: нравится вам или нет, но, если от этого отнять это, получится то-то — и ничего тут не поделаешь! И его заключительный вопрос: «В чей карман попадает прибыль от мира и согласия?» — был для всех словно удар по башке.
Они обалдело смотрели ему в рот, не ответит ли он сам, но, когда он сел на место, все словно очнулись и подняли такой рев, что нельзя было ничего разобрать. Наконец один, перекрикивая остальных, завопил, что довольно этих уверток, хватит! Тема беседы — евреи и христианская вера, так давайте говорить о том, почему во Влоцлавеке христианских ремесленных цехов одиннадцать, а еврейских двенадцать? Почему почти все лавки в руках евреев? И что было бы, если б четырнадцать тысяч влоцлавецких евреев уехали в Палестину? Не было б у нас ни «безработной лужайки», ни Веселого Городка на Крестьянской улице.
— Нам, рабочим, это бы ничего не дало, — возразил Марусик. — У нас нет денег, чтобы торговать в лавках, отнятых у евреев, или выпускать продукцию в их предприятиях, а в сапожных, портняжных и других цехах изменилось бы только то, что на место польской нищеты пришла бы еврейская — еще хуже!
— Зато лавки стали б христианскими!
Тут вскочил белобрысый, сидевший рядом с Марусиком.
— О чем у нас разговор — о боге или о лавках?!
И, не давая никому опомниться, заговорил быстро-быстро, чтобы не перебили:
— Чего вы к евреям пристали, чего? Наша вера тоже еврейская! Иисус Христос — он кто? Еврей! Сын еврейского плотника, кустаря по-нашему. Он ходил с отцом из дома в дом, работал поденно, сдельно, нагляделся всего и организовал союз, чтобы бороться с богатеями. И выгнал купцов из храма — так ведь сказано в Священном писании! Это была просто-напросто классовая борьба, а Иисус был коммунист!
Теперь толпа уже не кричала, а выла. Кощунственные слова привели ее в бешенство. Зал топал ногами, размахивал кулаками, а этот богохульник все говорил, упрекал их в «предрассудках проклятущих, сплошных предрассудках», в него начали швырять что попало. Кто-то кинул совок для мусора, но парень, не переставая говорить, отбил его локтем, и совок угодил в лоб ксендзу, тот схватился обеими руками за голову.
— Сынок, — простонал отец. — Спасай, ксендза бьют!
Щенсный рванулся вперед и изо всех сил съездил говоруна по физиономии, так что у того — он почувствовал костяшками пальцев — хрустнул нос. Он навалился на него всем телом, но в этот момент Марусик треснул его по уху. Хорошо, что не кулаком, а ладонью. Щенсный перекувырнулся и, ударившись о край стола, упал к ногам ксендза.
Тут сквозь распахнутые окна на всю улицу грянул крик:
— Наших бьют!
— Марусик напал! Марусик с комсомолом!
Толпа двинулась на них стеной. Марусик весь в крови, в разодранном пиджаке отбивался и, прикрывая собой молодежь, вместе с ней выскочил на лестницу, а потом, громыхая по ступеням, на улицу. Щенсный слышал, будто издалека, свистки полицейских. Перед глазами плыли радужные круги. За ухом он чувствовал осторожные, прохладные прикосновения. Это ксендз, которому принесли из аптеки марлю, вату и йод, перевязывал ему рану, попутно расспрашивая отца, кто они и откуда, почему он их раньше здесь ни разу не видел. Потом, после перевязки, все разузнав, ксендз написал что-то на листке бумаги и протянул записку отцу.
— Идите с этим к пану председателю Зиминскому на Литовскую улицу, вас примут на работу.
Счастливые, они на прощание поцеловали ксендзу руку и вышли на улицу. Дорогой условились, что Корбалю ничего не скажут. Ведь все еще так неясно. Вдруг не получится — Корбаль тогда засмеет. Вот если их возьмут на работу, тогда только…
Назавтра они сказали Корбалю, что им нужно зайти в одно место, узнать адрес родственника, и отправились на Литовскую.
Председатель внимательно прочел записку ксендза Войды, спрятал ее и от себя написал другую.
— Идите на «Целлюлозу» к пану Сумчаку и не сомневайтесь — все будет хорошо. Ксендзу Войде никто из нас никогда не отказывал.
Когда они вернулись на «безработную лужайку», Корбаль тут же подвинулся, давая им место, но они прошли мимо, сказав, что придут потом — у них дело к Сумчаку.
— Я же говорил! — радостно закричал им вслед Корбаль. — Я говорил, что это единственный путь, дать на лапу…
Щенсный с отцом направились прямо в контору.
Там они застали Ивана, который что-то писал за столом, и Сумчака. Сумчак стоял у окна, посвистывая в раздумье.
Прочтя записку от председателя, он долго вертел ее в руках, неуверенно косясь на Ивана, и наконец сказал:
— Ну, коли так, то пойдемте.
Они вышли. Все лежавшие на «лужайке», с завистью наблюдали за ними: толстый Сумчак шел посередке, маленький, тщедушный плотник семенил с одной стороны, а с другой шагал его сын — высокий, худой, не то цыган, не то еврей.
— На работу повел, — говорили. — Везет людям!
А Сумчак, расспрашивая, что произошло, почему председатель за них хлопочет, привел их на лесосклад и только тут среди штабелей кругляка остановился.
— Вы пришли в плохой момент. Пандера сокращает безжалостно. Где раньше работали трое, теперь должен управляться один. Как тут новеньких брать?
— Ну как-нибудь… Уж не откажите. Больше нам не к кому обратиться.
Сумчак поднял голову, выпятил живот и фыркнул в густые усы:
— Не откажите, легко сказать… А как?
Пожевал кончики усов и добавил:
— Вам нужно подыскать людей. Одного я принять не могу, а вот целую артель — куда ни шло. Подберите деревенских, издалека — этакую мужицкую артель. Так будет проще всего. И строгайте сдельно: по два двадцать за кубометр. Если будете как следует стругами махать, по пятьдесят злотых в неделю заработаете, больше, чем служащий в магистрате, я вам гарантирую! — Он повторил еще раз: — Гарантирую!
И после паузы, переведя дыхание, продолжил:
— Но это будет стоить денег. Тому-другому надо сунуть, опять же налог, профсоюз опять же… Нет, без вступительного взноса ничего не выйдет. По сотне с каждого… И то я вас беру исключительно ради ксендза Войды, из уважения к нему. Люди у вас есть?
Отец беспомощно заморгал, но Щенсный выпалил не раздумывая:
— Есть. Только деньги надо собрать.
— Тогда вот что… Разойдитесь по домам, в деревню или куда, соберите деньги, а в субботу принесите вступительный взнос за всех девятерых. Ни с кем, кроме вас, я дела иметь не буду и заявляю вам категорически, никому, даже в конторе, ни слова об этом. Будете болтать — выгоню в шею! Если кто спросит, скажете — ксендз Войда дал записку, поэтому Сумчак нас принял. Понятно?
— Понятно.
— Тогда несите в субботу девятьсот злотых, и в понедельник я вас поставлю на работу.
Они вернулись на «лужайку». Тут же подбежал Корбаль.
— Ну что? Принял?
— Принял. Говорит, что целую артель надо ставить.
— Ну и ну, — Корбаль радостно потирал руки. — Выходит, наша взяла, выходит, мы…
— Кто — мы? — резко перебил Щенсный. — Мы это мы, а вы это вы!
— Как это?
— А так! Не о чем говорить. Вам на «лужайке» лежать, а нам работать. Мы же тупицы жекутские…
Наконец-то он смог отомстить. Наконец-то он увидит Корбаля обалдевшим, униженным, готовым клянчить у них хоть немного работы, хоть на несколько дней — готовым на все, на любое унижение.
Но Корбаль был не дурак и быстро нашелся.
— С тобой я вообще разговаривать не буду, — сказал он с достоинством, — потому что ты против меня щенок. А у вас, папаша, я прошу прощения за худое слово. Что ж, с каждым может случиться, люди, бывает, еще хуже друг друга ругают — и ничего, живут. И вот что я вам скажу, папаша, если вы меня не возьмете, не получится у вас никакой артели!
— Это почему же?
— Да потому. Вы и оглянуться не успеете, как вас жулики разные обведут вокруг пальца. Да что говорить… Я бы вам все это наладил и домом помог обзавестись.
— Домом?
— Так точно. Палисадник будет маленький, потому что участки там небольшие, но зато можно дешево построиться хоть сейчас…
Щенсный чувствовал, что желанная месть ускользает от него. Перед соблазном иметь собственный дом отец наверняка не устоит и его, Щенсного, заставит покориться подлецу. Склониться заставит, как тогда к руке свояка — такова, мол, жизнь, сынок, нельзя задираться. И Щенсный уступит. Ибо есть один-единственный человек на свете, которому он всегда готов уступить, пусть даже себе на погибель: этот человек — его отец. Не слишком умный, запуганный, беспомощный, но, быть может, другого отца Щенсный и не любил бы вовсе, может, в ответ на каждое его умное, решительное слово у него находились два своих.