ны раздавал пинки. Люди поднимались, налетали друг на друга, снова падали, и только голос Фейги спокойно звучал в этой кутерьме:
— Все, все, пан Корбаль, уже все хорошо!
Но какое уж тут «хорошо», если земля оползла и все семейство Любартов свалилось к ним в «ковчег»?
Корбаль орал, чтобы они немедленно убирались, но это он просто так, для порядка. Нельзя же выгонять людей на улицу, когда льет, как из ведра.
Наконец все кое-как улеглись. Щенсный знал уже, что на живот ему упала Брайна. Он уложил девочку рядом с собой, укрыл курткой, но та, выпростав ручки из-под куртки, нащупывала его подбородок, уши, нос.
— У тебя нос есть?
— Есть. Причем большой.
— Для чего большой?
— Ловить запахи.
— И мух?
Корбаль гаркнул, чтобы замолчали, малышка испуганно прижалась к Щенсному и шепотом переспросила:
— И мух?
— Ну, когда как, — уклончиво прошептал Щенсный в ответ, — иногда я их втягиваю в эту трубу.
— Покажи. — Она тыкнула его пальчиком в ноздрю. — Покажи. Они там?
— Ша, Брайнышка, ша, — успокаивала ее мать. — Спи давай. Видишь, пан сердится.
Девочка еще немного повертелась, но уже не болтала. Ее ресницы, мигая, щекотали Щенсному шею. Потом она начала моргать все реже и наконец совсем перестала. Щенсному было тепло и уютно рядом с этим ребенком.
Утром Любарты перебрались повыше, в кем-то покинутый «ковчег». Он был мал, рассчитан на бездетных супругов, и Любарты принялись его расширять. А Щенсный с Корбалем, ликвидировав последствия ночной аварии, начали класть печку.
За этой работой их застал пан советник.
Советник много слышал о Козлове, не раз подписывал квитанции на участки для бездомных у городской заставы, но ни разу там еще не был. Поэтому, когда к нему явился сторож городских участков, Феликс Козловский, с просьбой подписать девять новых квитанций, пан советник вызвал извозчика и вместе с Козловским отправился посмотреть все на месте.
— Это «ковчег», вы сказали? — спрашивал советник, заглядывая внутрь. — А Ной? Где Ной, в таком случае?
— А Ной, батенька, сзади вас стоит, — ответил Корбаль, счищая ребром кирпича глину с руки. — Козловский первый здесь спасался.
— Козловский? — удивился советник. — А почему вы сюда пришли, Козловский?
— Потому, пан советник, что работу потерял. Я служил сторожем на улице Третьего мая. Хозяин меня выгнал, и я подумал: неужели мне идти в Веселый Городок? Уж лучше за заставу.
— И перебрались сюда?
— Ну да. Здесь спокойно, не тесно. Соорудил тут «ковчег» и год жил в земле, пока не удалось домик поставить.
— Гляньте, а мне не по средствам собственный домик… Как вы его сделали? Из чего?
— Из черепов, пан советник. На кирпич у меня не было денег, и я ходил на фаянсовую фабрику — собирал старые формы из-под тарелок — фабрика их выбрасывает. Они белые, как кости. По-нашему, черепа. Там этого мусора полно. Я наберу мешок черепов и несу. И жена носила. Пока не собрали на избу. Тогда мы их скрепили глиной и смотрите — получился дом.
Советник взглянул на белую избушку и с одобрением кивнул головой.
— Ну и ну, прямо не верится… Из черепов. А другие?
— Это уж кто как сумеет. Одни из горбыля строят, другие глину с опилками мешают. Кто побогаче — из кирпича.
— Вижу, вижу. С полсотни избушек. И сколько же вас тут всего — в «ковчегах» и в домиках?
— Вместе с детьми — человек четыреста будет. Народ все идет и идет.
— Словом, растет новый район — Козлово, да? — захохотал советник и внезапно посерьезнел. — А вообще это не дело. Козлово? Что это значит? Я работаю в магистрате двадцать лет, а никакого района после меня не останется. А вы в великие люди метите? Бессмертия захотели, да?
— Ей-богу, пан советник, я никого не уговаривал. А такое бессмертие могу вам уступить за два злотых в месяц — буду всем говорить, чтобы называли поселок вашим именем…
— Ну ладно, ладно… Там видно будет. А сейчас покажите мне участки.
Корбаль и Щенсный пошли с ними. Показали свои участки, все уже вымеренные, десять на десять метров. Только один участок — Щенсного — был двенадцать на двенадцать. Потому что Щенсный выбрал место у «ковчега», где в одном углу лежал огромный валун, а в другом была осыпь. Пришлось ему прирезать, чтобы получился квадрат.
— Ну и глаз у тебя, парень, — похвалил советник. — Вид отсюда прекрасный!
Впереди было озерцо Гживно. На противоположном берегу густой кустарник и сосны, просвечивая кое-где проплешинами песка, тянулись к Плоцкой и Стодольной улицам. Дальше поднимались трубы «Целлюлозы» и городской электростанции, а еще дальше, в заречье, переливали всеми оттенками зелени покрытые буйной растительностью холмы Нижнего Шпеталя.
По пологим склонам сбегали к Лягушачьей луже домики всевозможных цветов и форм. Молодая рощица поднималась за валом с флажком, откуда непрерывно слышались выстрелы — это было стрельбище 14-го пехотного полка.
— Да, — вздохнул советник, — не будь вас, я бы тут построил себе особнячок. Прозевал… Итак, вы говорите, человек четыреста уже? И что это за люди? Воры, проститутки, бродяги разные, да?
— Ну, не скажите, пан советник. — Козловский обиделся за свой поселок. — Приличные люди тоже прибывают. Все больше — рабочие. С фаянсовой фабрики, от Бома, с «Целлюлозы»… Их много еще придет, а эти девицы и прочая шпана уберутся отсюда.
— Куда же?
— Я думаю, на Кокошку.
— Так, так… — соображал советник. — И все это будет разрастаться? Стихийно, без участия магистрата? А ведь можно провести кампанию, что-нибудь этакое — лицом к простому человеку, дешевые собственные домики… — Подумал и спросил: — Скажите, Козловский, какие дома дешевле всего?
— Думаю, из горбыля, он по семь злотых кубометр.
— Нет, Козловский, нет! Можно еще дешевле. Совсем даром. Надо просто выдавать талоны на сушняк из пригородных лесов, а вместе с талонами — чертежики. Стенки из сушняка, между стенками — коровий навоз, то же самое крыша, и дом готов. Теплый дом, потому что коровий навоз калорийный, очень калорийный!
— Пан советник, — возразил Козловский осторожно, чтобы не получилось назидательно, как несмышленому ребенку, — ведь в таком доме даже скотина не выдержит. Вонь, насекомые, крысы…
Советник с минуту смотрел на него удрученно, затем махнул рукой.
— Что ж, делайте, как знаете. Я хотел для вашего же блага…
И зашагал к извозчику. Козловский, почесывая за ухом, провожал его взглядом, полным смятения.
— И ведь он доктор…
— Какой доктор? — спросил Корбаль.
— Не знаю. На двери у него написано — доктор. Ученый… А в голове то самое… калорийное! И после этого мне говорят: посылай детей в школу!
После обеда Корбаль отправился куда-то на свадьбу, и Щенсный остался в «ковчеге» один.
Пришла Фейга Любарт. Она долго объясняла, сколько они должны пану Косьминскому и сколько пан Косьминский должен им, и получалось, что если они проработают у пана Косьминского вчетвером еще один день, то у них будет коза. А ведь пан Щенсный понимает, что значит коза для бедного еврея.
Щенсный понимал все, кроме одного, зачем Фейга рассказывает ему все это?
Но тут Фейга объяснила: завтра им надо идти в Велишев, в сукновальню пана Косьминского. Брайнышка совсем маленькая, сама не дойдет, а нести ее Фейга не может — тут она выразительно посмотрела на свой большой живот, — господь бог опять благословил…
— Не будете ли вы так любезны, пан Щенсный? Вы ведь все равно здесь целый день — посмотрите за девочкой. Ей ничего не надо. Это умный ребенок. У нее свой глиняный горшочек, в горшочке еда. Только посмотрите, больше ничего, хорошо, пан Щенсный?
— Ладно, посмотрю, — пообещал Щенсный.
Потом он выводил наружу печную трубу, потом мастерил удочку и совершенно забыл об этом разговоре; поэтому, проснувшись утром, очень удивился, увидев рядом с собой Брайнышку. Девочка сидела на соломе и обеими ручками прижимала к груди глиняный горшочек.
— Ты что здесь делаешь?
— Мама велела.
— Что велела?
— Смотреть на тебя!
— А мне велела смотреть на тебя. Хитрая у тебя мать.
Он подошел к печке. Печка интересовала его куда больше: будет или не будет дымить?
Положил хворосту, затопил. Печка не дымила. Старая водосточная труба тянула отлично. Щенсный поставил на огонь котелок с ячменным кофе, заглянул в горшочек к малышке.
— Что у тебя там?
— Лапша.
В горшочке была белая, мелкая лапша. Золотистые глазки дрожали на ней, как роса. Он понюхал: рапсовое масло. И тоже поставил на огонь.
После завтрака Щенсный взял коробку с червями и направился к выходу. Девочка осталась возле печки. Он оглянулся. Малышка смотрела на него напряженно, наклонив головку, с горшочком, прижатым к груди. Ну как оставить такую малявку одну? Позвать ее, как звала мать — Брайнышка?
Он никак не мог произнести это имя и сказал:
— Пошли, Бронка, рыбу ловить. А горшочек оставь на печке.
Они пошли на Гживно.
Малышка держалась за его штанину, как за мамину юбку, это ему мешало, и он дал ей указательный палец. Ухватившись за палец, девочка почувствовала себя увереннее, повеселела и начала рассказывать, что видела на навозной лепешке громадного жука. Красивого такого, блестящего, с большущими рогами.
— Это рогач. Он всегда на лошадином дерьме… Этим кормится. Чего ты морщишься? Люди, думаешь, не так? Сосновский, например, водку из-под полы продает, краденое покупает… Или Виткевич. Девушку гонит на панель, а если мало принесет — колотит. Или Удалек с Сумчаком, тут уж целая фирма. Наживаются на грошах, отнятых у рабочих. У этого урвут, от того возьмут на лапу — и все гребут в кучу, все гребут! Тоже дерьмо.
Они подошли к узкой затоке Гживна, переходящей дальше в болотце. Щенсный подвернул брюки, взял девочку на руки и перенес на другую сторону.
Здесь он нашел место, вроде подходящее — под вербой, в камышах. Присел на корточки, размотал удочку, надел червяка и протянул малышке.