Щенсный поставил ведро, раздал миски — и только тогда они прервали работу. Уселись на козлах, на кокорах — где кто стоял. Ели молча, уставившись в ложку. Ни один не швырнул в Щенсного миской, даже не упрекнул. Неужели от голода и усталости они не чувствовали, что пригорело? Или тут уж не до вкусовых ощущений, когда вдруг набежало столько народу, когда явно что-то против них затевают.
— Не знаю, понятно ли вам, что вы делаете?
Это сказал Марусик — Щенсный сразу узнал его, хотя стоял в тот момент к нему спиной и не мог его видеть.
Все строгали повернули головы к нему, все кроме «мужиков». Те опустили их еще ниже, почти уткнулись в миски: говори, мол, что хочешь, нам наплевать…
— Мне кажется, что нет. Вы не сознаете той роли, которую вам навязали. И я хочу все объяснить, чтобы вы потом не говорили: вот как, а мы не знали… Так вот, при Мошевском строгали получали здесь повременную плату, и артель должна была обстрогать как минимум сто восемьдесят семь кубометров в месяц. Потом вдруг Пандера объявил: «Пусть остается по сто восемьдесят семь кубометров в месяц. Но за каждый кубометр сверх нормы фирма заплатит по два пятьдесят. Кто согласен?» Строгали колебались. Чуяли подвох. В конце концов артель Ваховича приняла эти условия и дала в прошлом месяце триста кубометров. Тогда Пандера предложил сдельщину. «По два с полтиной?» — спросил Вахович. «Нет. По два двадцать». Все, конечно, поняли, что Пандера просто решил проверить, сколько может выработать артель, и на сдельщину не согласились. Ну что ж, раз они не согласились, то Пандера подмигнул Сумчаку, Сумчак побежал на «лужайку» и вас поставил на работу. На какую? Да на самую подлую, чтобы вы у нас отняли по тридцать грошей с метра, чтобы вы помогли прижать рабочих к ногтю! Вот какое дело. Теперь вам все известно. И я спрашиваю: неужели вы пойдете на это?
Отец и другие уже не ели, но глаз от мисок не поднимали. Кто-то крикнул.
— Они сами не знают!
Другой ответил:
— Знают, но им совестно.
— Да разве у таких есть совесть?
— Давайте их за ворота! На тачки!
Толпа осыпала их оскорблениями, презрение быстро переходило в ярость. Атмосфера накалялась.
Корбаль, отодвинув миску, спросил:
— А что, по-вашему, мы должны сделать?
— Вы должны сказать Сумчаку прямо: «Пан Сумчак, мы не знали. Мы не можем идти против своих. Оставьте нас на тех же условиях, на каких работают все».
— А если он откажет?
— Тогда вы бросите работу.
Мужики побелели. Они продали все, до последнего. Сумчак денег не вернет, как же быть: без работы и без единого гроша? Это ж смерть!
Отец встал. Поднял руку ко рту, не то сдерживая рыданье, не то кусая пальцы. Щенсный понимал, что с ним творится: пропал домик, пропала земля, работы нет, выхода нет никакого.
— Люди, — заговорил он, дрожа всем телом, — я никому не делал зла. Всем уступал дорогу, бедствовал всю жизнь, а теперь больше не могу…
Рабочие притихли, видя перед собой эту голодную, темную деревню. А старик, выдернув топор из кокоры, пошел к Марусику.
— Убейте меня, — просил он, протягивая топор, — пусть будет по-вашему, убейте! Я не хочу ни вам зла, ни себе позора, но не могу!
— Успокойтесь, — сказал Марусик, — мы не за этим сюда пришли.
— Нет? — спросил отец, обводя всех безумным взглядом. — Тогда я отсюда не уйду.
Он кинулся к своей кокоре, отрубил сук. Отшвырнул в сторону, схватил новую кокору и пошел махать, только щепки летели во все стороны. На длинные выцветшие усы капали слезы, а он все рубил, повторяя:
— Не уйду! Хоть убейте, не уйду!
Вскочил Корбаль, за ним строгали. Кинулись к козлам, к прерванной работе. Теперь никто их от нее не оторвет. Не оттащит! Они будут строгать, сколько хватит сил! Если им отрубят одну руку, будут строгать другой!
— Товарищи, спокойствие, — кричал Марусик. — Этим делом должен заняться профсоюз.
— Какой профсоюз?
— Я знаю только один, защищающий интересы рабочих. Классовый профсоюз! На Торунской улице.
— Пропади он пропадом! У меня свой профсоюз. Христианский! На Масляной.
Они не успели доспорить о профсоюзах — какой лучше, какой хуже, — прогудел гудок, возвещающий конец перерыва, и все побежали к своим козлам.
— Возьми суп, — сказал Корбаль, — отнеси на Жабью улицу.
— Зачем?
— Пожарникам. Пусть поедят. Они любят, когда гарью пахнет. А нам свари что-нибудь попроще, не подгорелое. Иди, иди… Без тебя тошно.
Он говорил за всю артель. Не успел пристроиться — уже командует.
Щенсный отнес остатки супа Любартам, Баське, но коза тоже есть не стала.
По совету Фейги он поставил варить щи, чтобы искупить свою вину. Фейга несколько раз забегала в «ковчег», заправляла щи. Добрая, душевная женщина, к тому же она единственная из всех обращалась к нему «пан Щенсный»…
Артель щи похвалила, но ели невесело. Напрасно Корбаль изображал Удалека, показывая, как тот прибежал выпытать, сколько с них Сумчак взял.
— Подерутся жулики из-за наших денег.
Никто не ответил.
— Бросьте вы, папаша. Бросьте, вам говорят, не из-за чего убиваться. Корбаль с вами. Я с Сумчаком говорил, видали? Мы можем спокойно работать. Если даже классовый профсоюз захочет нас выгнать, христианский не допустит. Там с Сумчаком считаются. Вы только сегодня же туда запишитесь — так он советовал, чтобы мы были коллегами, Сумчак, значит, и мы с вами.
— А если мы людей обидим?
— Тогда, папаша, сходите в костел, а нам голову не морочьте.
Выбора у них, в сущности, не было. Выбирать приходилось между своей погибелью и подлой работой. Выбрав работу, они ушли в нее с головой. Пальцы у них одеревенели, растопыренные, узловатые, способные только струг держать, больше ничего. Кожа на ладонях загрубела, как подошва, и вся потрескалась, болела. По ночам они стонали во сне.
Но они брали «рею» за «реей» и продвигались все дальше в глубь лесосклада слаженной артелью — «секира», строгали, сортировщики. Передавали друг другу материал, всегда один и тот же, всегда одним и тем же движением — не мужики, а автоматы какие-то, роботы.
За ними росли горы стружки, росло количество кубометров, обструганных по два двадцать.
Классовый профсоюз кричал им:
— Прислужники! Лакеи! Благодаря вам нас давят капиталисты. Таким, как вы, нет места в наших рядах.
Христианский профсоюз жалел их и вроде бы защищал:
— Беднота деревенская. Как можно выгнать человека, который от голода протягивает топор и просит, чтоб его зарубили.
Администрация грозилась уволить непокорных. Рассказывали, что Сумчак уже сколачивает на «безработной лужайке» новую артель.
Рушилось рабочее единство и наконец рухнуло совсем. Артель за артелью переходила на сдельщину, на новые ставки. Лесосклад сдался.
А Щенсный между тем стряпал, копал землю, таскал черепа.
Отец залил яму известью, привез с лесопилки, что за кирпичным заводом, два воза стройматериалов: угловые столбы, горбыли, кантованные бревна и тес — дюймовку для стен и дюйм с четвертью для пола. Вечерами, после работы, он ставил деревянный каркас, чтобы потом обложить его черепами.
Щенсный чуть свет бежал с мешком к фаянсовой фабрике. Бродил по свалке, выбирая старые формы из-под тарелок. Не то из гипсовой, не то из известковой смеси. Круглые и белые. Вечером наступишь — испугаешься, уж очень на человеческие черепа похожи.
Он отбрасывал расколотые черепа, наполнял мешок целыми, шел к себе и тут же возвращался снова. Каждый день приносил два мешка до завтрака и два после обеда.
После завтрака, когда артель уходила, Щенсный шел с тачкой к глиняному карьеру и к десяти успевал сделать одну ездку.
Таская глину, он вспомнил про трубы Сосновского. Отрыл четыре штуки, весом по пятьдесят килограммов каждая. Отвез Виткевичу в два приема, спрятав под глиной. За неполных два часа — двадцать злотых! Вот это заработок!
Щенсный вошел во вкус и, приходя с «Целлюлозы», бежал на стрельбище. В самом деле, вал за мишенями был весь нафарширован пулями. Он набрал их в мешочек раз, другой и третий, потом его заметили, устроили засаду, ему едва удалось убежать. Щенсный плюнул, перетопил то, что у него было, килограммов пятнадцать, и снова отнес к Виткевичу. На этом их знакомство прекратилось, потому что Виткевич вскоре исчез, бросив свою девицу. Некоторое время спустя в его «ковчеге» поселился Михальский из их артели, жил там с той же девицей и уже не каждую субботу уходил в деревню к жене.
На рынок за покупками Щенсный ходил с Фейгой. Она умела дешево купить, советовала, что и как готовить. А он в благодарность снабжал ее щепками.
Артель каждый день приносила с работы пару мешков.
Фейга увидела и сразу напросилась:
— Ай, пан Щенсный, как этим хорошо топить. Я так мучаюсь с шишками и хворостом.
— Не надо мучиться. Пришлите Шимека, мы с ним принесем.
Со старшими детьми Любартов Щенсный не был знаком. Эва с Шимеком уходили обычно в город, а если даже оставались в «ковчеге», то сторонились его, и Щенсный не знал, почему Шимек всегда ходит с Эвой. Только когда они вместе отправились за щепками и Шимек свалился в канаву, зацепившись ногой за рулетку землемера, все выяснилось.
— Ты что, слепой? Не видишь?
— Почти слепой, — ответил Шимек. — Вижу, но плохо. Как сквозь мутную воду.
Несколько лет назад в Велишеве у него заболели глаза. Врача, как водится, в деревне не было. А когда наконец поехали в город, было уже поздно. Врач, правда, вылечил воспаление, но остались спайки.
Щенсный спросил, что это такое.
— Не знаю. Врач сказал, что, если бы мне вовремя закапали атропин, глаза были бы здоровые. Достаточно было одной капли.
Щенсный больше не брал его с собой. Сам приносил щепки специально для Фейги или делился с ней своим запасом. Из разговора с Шимеком ему запомнилось, что иногда одна капля может спасти человека.
Поближе сойтись с Шимеком ему было некогда. Он был на ногах с раннего утра до ночи. Даже с Бронкой не успевал теперь поговорить, разве что она приходила во время приготовления обеда или смотрела, как строится дом. Стены уже стояли, теперь отец со Щенсным вязали стропила. Еще неделя, и начнется самая кропотливая работа — кладка черепов.