— А у кого есть велосипед?
Ни у кого, конечно, не было.
— Плохо, мужики, плохо. У мой рабочий должен быть велосипед. Сейчас велосипед, потом мотоцикл. В Америка так, и здесь будет, как в Америка.
Улыбнувшись на прощанье, он удалился, слегка пошаркивая.
— Вот это мне нравится, — сказал Корбаль. — Это директор. Всюду заглянет, с каждым поговорит. Одно слово, хозяин! Чего к нему придираются? Обходительный человек.
Обходительный — это признали все. Барин, а покурил с ними. Поговорил, даже совет дал. Приличный человек.
— Гавликовский, а ты что скажешь?
— Минога.
Над ним посмеялись — вот человек, никогда толком не объяснит, что у него на уме! — и пошли к козлам.
Щенсному Пандера тоже показался совершенно не похожим на человека, о котором рассказывают столько плохого. Он даже сожалел об этом. Лучше бы Пандера был таким, каким его изображали на митинге «красных». А то теперь снова не поймешь: вдруг не все, что о нем говорят, — правда? Может, слухи преувеличены?
На дом денег не хватило. Истратили все деньги: и триста злотых, оставшиеся от продажи земли, и то, что отец сумел сэкономить из заработка. Изба, правда, стояла, но без крыши, без печки, без пола на кухне. Нужны были еще двери, окна, штукатурка изнутри, облицовка снаружи, покраска… Не хватило средств на отделку. Когда подсчитали, оказалось, что отделка будет стоить втрое дороже, чем сама изба.
Отец был совершенно убит, и наконец Корбаль сжалился. Не сразу, а через несколько дней, когда отец впал в полное уныние.
— А почему бы вам, папаша, не обратиться в профсоюз за ссудой?
— Разве профсоюз даст?
— Даст, своим он дает. Те, кто строился на Вербной улице, получили у них на целые дома, а вам ведь нужно только на отделку. Напишите прошение. Вам наверняка дадут, пусть только ксендз Войда поддержит.
Легко сказать: напишите! Они ведь к этому делу непривычны. Кто напишет? Отец неграмотный, Щенсный кое-как писал, но буквы получались будто из толстой проволоки, плохо сцепленные друг с дружкой. Опять-таки надо знать толк в выражениях. Какое оно — правление? Достопочтенное или просто уважаемое? И как у него просить: обыкновенно — «очень прошу», официально — «разрешите обратиться с просьбой» или же мягко — «покорнейше прошу»… Слова ведь тоже бывают разного сорта. Как доски на складе: комлевые, верхние, боковые, из ядра древесины и горбыли.
— Давайте, я за вас напишу, — предложил Корбаль свои услуги. — Пусть только Щенсный сбегает к Сосновскому за бумагой. И захватит пол-литра с малосольными огурчиками. Так дело лучше пойдет.
Он написал, как надо, потому что и ксендз Войда поддержал, и правление утвердило. Им выдали тысячу злотых ссуды, сроком на пять лет, с тем чтобы они возвращали, вместе с процентами, по семнадцать шестьдесят в месяц.
— Вот теперь ты видишь, — говорил отец Щенсному, — видишь, какой профсоюз по-настоящему о нас заботится. Те горланят, сулят невесть что, а эти спокойно, по-христиански. Выручили вот, помогли…
Они тут же закупили весь материал, завезли в дом, покрыли кусок крыши над кухней и поселились там. Тут у них был склад, стояли нары и верстак, сколоченный из нескольких досок. На этом верстаке, покончив с крышей, они делали фрамуги, окна, всю столярную работу, которой отец обучил Щенсного.
Цихович привез семью из деревни и поселился в своей хибарке по соседству; Михальский уже месяц жил с девицей Виткевича, так что в «ковчеге» осталось шестеро: двое женатых и четыре холостяка.
Один из женатых, Квапиш, запил в городе. Второй сказал, что у него большая семья, в такой хибаре, как Цихович, они жить не смогут, а на приличный дом, как у «секиры», ему придется копить еще год, поэтому он утеплит «ковчег» и, когда остальные разъедутся, как-нибудь перемучается, перезимует. Холостяки не думали обзаводиться домами, говорили: «мы в городе устроимся» — и тратили деньги на то, чтобы приодеться. Гавликовский, когда его спросили, сказал туманно:
— Корбаль построит.
Это, вероятно, значило, что он будет жить у Корбаля. Тот и вправду хвастался, что построит каменный дом, первый в Козлове из чистого кирпича. Этому не очень верили, потому что своим участком он не интересовался, а деньги пропивал. Но вот однажды маловеры увидели, что Корбаль завозит кирпич. Целые подводы кирпича в Козлове — такого здесь еще не было.
— Откуда ты взял деньги?
— Господь бог прислал с ангелом. Под расписку. А то ангел этот, жулик, мог бы свистнуть!
Только несколько месяцев спустя выяснилось, что ангела зовут Пандера! Пандера разрешил вывезти несколько подвод старого кирпича с разбираемого фабричного корпуса, потому что Корбаль, договариваясь о переходе на разгрузку, попросил его об этом от имени «мужицкой артели». «У нас нет на фундаменты, на печи…» Кирпич ему достался даром, он заплатил только за перевозку, и таким образом за чужой счет построился. Товарищи потом не раз попрекали его этим, но тогда ему было уже на них наплевать.
Итак, Корбаль завез кирпич и подрядил каменщика с «безработной лужайки». Тот работал, а он по-прежнему после работы принаряжался, наводил лоск и этаким франтом удалялся по Варшавскому шоссе.
В Козлове говорили, что Корбаль выходит в люди благодаря новой шляпе да хорошо подвешенному языку. Так ему однажды прямо в глаза сказал Томчевский, машинист с «Целлюлозы».
— Своим хорошо подвешенным языком вы, пан Корбаль, хотите сделать карьеру у хадеков.
А Корбаль не пропускал случая охаять «красных». Выступал на всех собраниях, обо всем говорил свободно, просто, умел насмешить людей и найти нужные доводы, так что его слушали охотно, с одобрением.
— У Корбаля котелок варит… Это да! Он из мужиков, шельмец, ум у него мужицкий…
Его авторитет и вес у хадеков росли. В кооперативе «Звено» его выбрали в ревизионную комиссию.
Жители Козлова видели его в магазине кооператива наблюдающим за торговлей. Его встречали с дочерью Клеща, владельца мясной лавки на Цыганке. Он бывал с ней в кино, чаще всего в «Солнце» на Гусиной улице, на набережной Вислы и в кондитерской «Прохладная» на улице Третьего Мая.
На эту тему ходили разные слухи и догадки, но Щенсного с отцом они мало интересовали. Они жили своей стройкой, спешили, так как дело шло к осени.
— Только бы успеть до дождей. Еще печь надо сложить. И оштукатурить…
Печь клал им печник с «Целлюлозы». Отец попросил его прийти после работы. А насчет платы они договорятся.
Печник пришел с помощником. Встреча получилась не из приятных. Белобрысый понятия не имел, к кому они идут, а Щенсный с отцом не знали, что белобрысый работает у этого мастера.
В первый момент белобрысый попятился и, как им показалось, хотел просто повернуться и уйти. Но должно быть, они были еще больше смущены и ошарашены, чем он, потому что, взглянув на них, он улыбнулся и остался.
Когда закусывали, отец, разумеется, его тоже позвал к столу. И мастер поддержал:
— Иди сюда, Сташек, выпей рюмку.
— Спасибо, я непьющий.
Он так и не сел к столу, несмотря на уговоры, и сразу взялся за работу. Щенсный месил глину рядом, следя, чтобы белобрысый из мести чего-нибудь не напортил. Но тот работал на совесть день и другой, а когда отец, прощаясь, попытался отблагодарить его отдельно, он только покачал головой:
— Все уже заплачено.
Насладившись их смущением, он ушел, довольный собой.
Щенсный с отцом никогда потом о нем не говорили.
К концу сентября домик был готов. Изящный, такой, о каком отец мечтал: одно окно смотрело на Гживно, второе на «Целлюлозу». Первый домик в Козлове, где все было выверено при помощи уровня и отвеса. Светло-желтый, с крутой крышей для хорошего чердака. И дверь с английским замком была филенчатой.
— Смотри, сын, — взволнованно сказал отец, передавая Щенсному ключ. — Осторожно с огнем и следи, чтобы не повынимали оконные стекла…
Он пошел в Жекуте за детьми, Щенсный остался в артели вместо него «секирой», а обед теперь стряпала для всех жена Циховича.
Отец думал пробыть в деревне несколько дней, а задержался на две с лишним недели. За это время произошел ряд неожиданных и невероятных событий.
Назавтра после ухода отца объявился Сосновский.
— Как поживаешь, вояка! Я вижу недурно. Уже не под землей живете, а в доме.
Он пришел вернуть долг.
— Двести килограммов по десять грошей и пятнадцать по пятнадцать — это сколько же будет всего?
Щенсный не смог сосчитать, и Сосновский подсказал:
— Двадцать два золотых, двадцать пять грошей. Держи, контора платит!
Он достал из карманов горсть серебра, но, когда Щенсный протянул руку, спрятал деньги обратно.
— Нет, вояка. Я хотел только показать тебе, что могу расплатиться в любую минуту. А расплачусь я иначе, чтобы ты видел, как Сосновский умеет вознаграждать.
Он повел его на квартиру к Сосновскому первому, который взимал мыто на заставе, а голова у него была голая, как арбуз.
— Принеси-ка капитанский мундир. Может, подойдет ему.
— Ты что… — прохрипел тот. — Это не для него товар…
— Неси, неси, скряга. Не твое дело. И еще лаковые полуботинки тащи сюда.
Сосновский-первый окинул Щенсного недобрым взглядом и вышел, закрывая за собой дверь. Через несколько минут вернулся, неся коричневые штиблеты, синие брюки и такой же пиджак с золотым позументом на рукаве. Все совершенно новое.
— Надень, — приказал Сосновский.
Щенсный надел. Пиджак был великоват и рукава длинноваты.
— Пустяки. Любарт тебе переделает в два счета. Золото спорет, даже следа не останется… Я мог бы получить за это не менее двухсот злотых, а тебе отдаю за двадцать. Бери, парень, носи на здоровье…
— Но ведь я не знаю, — отнекивался Щенсный, ошарашенный таким богатством, — не знаю, сколько вы просите за это.
— Нисколько. Я, браток, беру и даю, как мне вздумается. Бери, бери, не надо меня благодарить, может, когда-нибудь при случае…
Сосновский сунул ему сверток и вывел на улицу. А сам, как всегда, спешил куда-то. Побеседуют они в другой раз, когда времени будет побольше…