На этот шум заглянул в кухню Валек и тоже поразился, что брат, которого он считал неряхой и растяпой, стал вдруг писаным красавцем и похож на настоящего барина. Он оглядел Щенсного со всех сторон. Пощупал материал.
— Почем метр?
— Тридцать два злотых.
Валек свистнул — ишь ты, тридцать два! — и посмотрел на брата с уважением.
— Походи немного, — попросила Кахна. — Когда ты стоишь на месте, не так видно.
Щенсный прошелся по кухне, к печке и обратно. Кахна закричала:
— За башмаки не плачено, скрипят ужасно. Не плачено!
— Не беспокойся, за все уплачено.
— А из каких же денег, сын? — спросил вдруг с порога отец. — На какие средства ты справил все это?
Щенсный, смутившись, хотел было, как Корбаль, отшутиться:
— Ангел принес.
— Ты мне тут ангелом голову не морочь, — рассердился отец. — Говори, коль спрашивают, из каких денег?
— Я же говорю, заработал. Что ты сердишься?.. На сплаве. После работы бегал в порт и до глубокой ночи, а иногда всю ночь напролет хлысты вытаскивал.
— И столько натаскал за две недели? Двести, а то и триста злотых? — недоверчиво спрашивал отец, разглядывая костюм. Затем повернулся к Веронке: — Завтрак у тебя готов? Давай поскорее, знаешь какой сегодня день?..
— Пока ты будешь бриться, я соберу на стол.
За завтраком отец молчал, не принимая участия в разговоре, потом, когда все встали из-за стола, пожевал усы, как всегда в моменты душевного смятения, и, наконец, кивнул Щенсному:
— Пошли, уборную посмотрим, как ее доделать.
День был пасмурный, огрузневший после дождя, натянутый туманом. Бурые тучи стояли низко, неподвижно, рваными краями касаясь фабричных труб. Под ногами чавкала грязь, на одежде оседали мельчайшие капельки влаги, не то туман, не то мелкий дождик.
Около ямы, в которую был уже вставлен большой ящик, отец подошел к куче материалов для недостроенной уборной, вытащил полудюймовую доску и, поворачивая ее в руке, заговорил, будто обращаясь к ней:
— Если ты меня, как отца, хоть немного… если не хочешь меня мучить, говори, как было с этим костюмом.
И столько в нем было тревоги и беспокойства, нет ли тут какого-нибудь мошенничества или даже воровства, что Щенсный рассказал, за что Сосновский вознаградил его так щедро.
— И ты ему так и поверил? — спросил отец. — Я вот пятьдесят два года живу на свете, и отродясь мне даром никто ничего не давал. А это же даром! За пару ездок с тачкой такой костюм? Нет, он тебя купить хочет, соблазняет. Знаешь на что?
— Не знаю.
— А что он сказал тебе напоследок?
— Ничего такого. Чтобы я носил на здоровье и не говорил спасибо, потому что, может, когда-нибудь смогу его отблагодарить.
— Ну вот! Когда-нибудь… Может, завтра придет, напомнит. А как ты можешь отблагодарить вора? Только воровством! Эх, сын, я тебя считал самостоятельным парнем, а ты… И на что ему нужны были эти трубы?
Свинцовой тяжестью придавили эти трубы старика. Он не распрямился, не повеселел ни по дороге в костел, где ксендз Войда отправлял богослужение, ни потом, после обедни, когда усаживал молодого священника на извозчика.
Щенсный с братом и сестрами выскользнули из костела перед началом проповеди и побежали в Козлово подготовить все к приему гостей. Около дома их поджидали Любарты — Шимек с Бронкой. Девочка протянула им подарок, плоский, как доска, завернутый в газету.
— Дай вам бог жить счастливо и всегда досыта есть…
Дома, развернув газету, они увидели резной деревянный поднос со снопом посредине и надписью вокруг: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Они расцеловали Бронку, поблагодарили Шимека. Им очень хотелось пригласить их остаться, но начали сходиться гости, и Корбаль злобно косился на еврейских ребят, вот-вот должны были подъехать отец с ксендзом. Что люди скажут, если на освящении дома будут присутствовать евреи? Веронка подмигнула Щенсному, но тот продолжал держать Бронку на коленях и слушал ее болтовню о том, что папа работает в мастерской пана Баумгартена, а дядя из Америки прислал пятьдесят долларов, а у Баськи к Иом-кипуру[10] будут маленькие козлята.
К счастью, Шимек увидел, вернее, не увидел — что такой слепой может увидеть? — а почувствовал неловкость и увел Бронку в последний момент, когда извозчичья пролетка, увязая в глине, уже карабкалась наверх.
Ксендз обошел весь дом, окропил углы, и торжественные латинские слова молитвы разбудили в жаждущих ободрения сердцах непонятное волнение.
Уселись за одолженные у соседей столы: ксендз на самом почетном месте, рядом отец с детьми, кроме Веронки, которая прислуживала, дальше вся артель строгалей и Корбаль, который, хотя и не работал с ними теперь, но когда-то был их Моисеем, привел их в Козлово, — нельзя было его обойти.
Разговор как-то не клеился. Гости молчали, смущенные присутствием священника; молодой ксендз чувствовал это, но, будучи еще неопытным, сам тоже держал себя скованно.
Все вздохнули с облегчением, когда заговорил Корбаль.
— Вот Томаш. — Он кивнул на отца. — Положил начало. Теперь ксендзу отбоя от нас не будет, все по очереди начнем просить благословения.
— Да, да, я слышал, — откликнулся ксендз Войда, — вы тоже дом достраиваете.
— Не только в доме дело. Сначала я вас буду просить объявить о моей помолвке и обвенчать нас.
Это было для всех неожиданностью. Поинтересовались, кто невеста.
— Евгения Клещ, — веско заявил Корбаль.
В первый момент ему не поверили. Смеется он, что ли? Неужто старый Клещ, владелец мясной лавки на Цыганке, хитрюга, скупердяй и гордец, вечно задирающий нос, — этот самый Клещ выдает старшую дочь за простого рабочего?
Но Корбаль с важностью продолжал:
— Насчет объявления о помолвке я бы прямо завтра зашел, если можно.
Посыпались вопросы, как получилось, что Клещ согласился. А Казьмерчак даже о приданом спросил: сколько?
— Я за приданым не гонюсь. Дадут — ладно. А не дадут — все равно не пропадем.
— В таком случае, — сказал ксендз, желая пресечь прозаический разговор, — надо выпить за здоровье молодых.
Выпили по рюмке «Золотого ранета», косясь на графин с водкой. Они предпочли бы чистую, но при ксендзе пусть уж будет яблочная наливка.
За столами сделалось шумно. Строгали расспрашивали Корбаля о невесте, о планах на будущее. Ксендз тоже почувствовал себя свободнее и беседовал с отцом о жизни и заботах его семейства. Ему очень понравились дети: лукавая Кахна и вежливый, спокойный Валек.
— Грех жаловаться, — вздохнул отец. — Ребятки славные, учатся хорошо. Валек даже грамоту получил. Но теперь вот забота: учебный год начался, примут ли их?
— Примут, — успокоил его ксендз. — Пусть зайдут ко мне завтра утром, я ими займусь.
Взволнованный общим взрывом благодарности ксендз Войда покраснел, очки в золотой оправе запотели. Он глядел на добрые лица людей жестокой судьбы, на смуглую, высокую девушку, и в ее широко раскрытых, полных восхищения глазах открывал суть своего духовного призвания — нести простому народу помощь, светлое слово господне. Вообще он чувствовал себя в этом Козлове, как святой Войцех среди язычников.
Уходя, ксендз сказал негромко, не глядя на них, будто про себя:
— Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное…
Едва он удалился, Корбаль крикнул:
— А ну-ка, нищие духом, давайте сюда! Выпьем за здоровье ксендза!
Тут только началось настоящее веселье. Выпивая и закусывая, они оживленно разговаривали, больше всего, конечно, об убийстве Сумчака: кого теперь директор назначит и к скольким годам приговорят Гомбинского после выхода из больницы.
Водка давала себя знать. В комнате становилось все шумнее. Пришел гармонист. Откуда-то появились две девушки — невесты Пацёрека и Милевского. Начались танцы. Всем заправлял Корбаль. То и дело звучал его хриплый голос:
— В кружочек!..
— Дамы в середку!..
— Возьмемся за ручки, дамы — вправо, кавалеры — влево!
За недостатком дам приглашали Кахну — она пользовалась большим успехом. Казьмерчак пророчил, что из-за этой шельмы, когда подрастет, парни будут драться, как козлы во время гона. Щенсный с Веронкой не танцевали, подпирая стены, а на улице под окнами, прижав носы к стеклу, толпились соседи, с завистью наблюдая, как пышно и шумно плотник справляет новоселье.
Когда Корбаль, запыхавшись, подсел на минутку к старику, тот спросил его словно невзначай:
— Скажи… Тут один рассказывал, что бывают трубы не железные, не медные, а из свинца.
— Бывают. У нас, например, в серном цехе.
— На «Целлюлозе»? А почему там не железные, ведь они дешевле?
— Напротив, папаша, дороже, намного дороже. Щелочь, батенька, она любое железо разъест. Пришлось бы менять трубы каждый месяц. Потому и делают из свинца. Вы могли их даже увидеть, полгода назад две запасных трубы лежали около серного цеха, пока их не спер какой-то жулик.
— Его поймали?
— Куда там! Чисто сработано. Как камень в воду.
Старик взглянул на костюм Щенсного и снова почувствовал тяжесть на сердце.
Могут поймать Сосновского или Виткевича и затем по ниточке размотают весь клубок. Что тогда? Боже милосердный, арестантская одежда, и позор, и загубленная жизнь у парня…
Ксендз Войда сдержал слово. Кахна поступила в школу, Валек — в механическое училище. Он прилежно занимался, просиживал за учебниками до поздней ночи, наверстывая пропущенные шесть недель. Оба они быстро освоились с городом, старались держать себя и разговаривать по-городскому, уверенные, что это так же важно для того, чтобы выйти в люди, как и учеба в школе.
Веронка по-прежнему заменяла мать и вела хозяйство, но это был самый счастливый период в ее жизни. Наконец-то у нее был свой дом и уважение окружающих. Соседки, забегая одолжить кастрюлю или ступку, называли ее «панна Веронка» или «панна Веруся» и без устали хвалили прямо в глаза: другой, мол, такой не сыщешь. Девушке всего шестнадцать, а какая она работящая, умная, преданная семье. А ведь время теперь такое, что даже у замужних женщин ветер в голове, они больше заботятся о своих удовольствиях, чем о доме. Нет, Веронка чудо, настоящее чудо и дар божий.