Наконец-то у него появился слушатель, он не чувствовал себя одиноким. То же самое ощущал Щенсный — и слушал терпеливо.
В одно из воскресений, проснувшись в своей каморке, Щенсный увидел над собою солнце — какое-то необыкновенное, ненасытное. Он раскрыл маленькое квадратное оконце и полной грудью ловил майский ветер, насыщенный запахом цветов с Повонзок. Пожилой мужчина в жилете стоял на толевой крыше, размахивая тряпкой, и голуби вздымались все выше и выше, растворяясь в синеве, которая сияет совершенно по-особому, когда ты вдруг сообразишь, что тебе девятнадцать и что молодость пройдет — не успеешь оглянуться.
Щенсный выбежал во двор, не заходя к хозяйке завтракать, но она увидела его в окно и позвала.
В квартире Червячеков Щенсный застал по-праздничному накрытый стол: ветчина, холодец, пирог, а в центре — бутылка вина.
— Я не знал, что вы сегодня именинница.
— Ничего, ничего. Садитесь.
Щенсный сел, держа шапку на коленях.
— Дайте сюда.
Она взяла шапку и повесила в передней на вешалку.
— Я устраиваю именины просто так, понарошку. Муж снова куда-то ушел, и я взбунтовалась. Решила тоже развлекаться. И ждала вас, чтобы наконец объясниться. Мне надо вам задать один вопрос.
— Какой?
— Почему вы меня ненавидите?
Щенсный пожал плечами.
— Вовсе не ненавижу. Почему вы так говорите?
— Потому что вы меня избегаете. Не отвечаете… а если ответите, то с каким-то презрением или со злостью — не пойму. Что я вам сделала плохого? Может, я в самом деле плохая, тогда скажите.
В розовом стеганом халатике хозяйка казалась красивее обычного. Она перегнулась через стол в ожидании ответа, полураскрыв влажные вздрагивающие губы.
— Я против вас, хозяйка, ничего не имею. Один раз высказался, потому что еда была плохая.
— А вы заметили, что я исправилась? Готовлю уже не на сале, а на масле. И вчера к ужину были тефтели.
— В самом деле, тефтели.
— Это все ради вас. Мне бы хотелось, чтобы вы меня уважали и… хоть немного любили. Может, выпьем за наше примирение?
— Можно…
Вино было очень крепким. У Щенсного, не привыкшего к спиртному, повлажнели глаза и запершило в горле.
— Давайте позавтракаем вместе… Положить вам холодца?
— Положите, — согласился Щенсный и сосредоточил все свое внимание на хрене со свеклой, чтобы, не дай бог, не капнуть на скатерть.
Он не знал, как себя держать, ведь никогда до сих пор не бывал на подобных приемах, не знал общества молодых женщин. Он жадно ел холодец, а хозяйка тем временем рассказывала, как они любили друг друга, дон Цибальго и донья Розалинда, как они красиво покончили с собой в «Комете» на Холодной улице — кстати, очень приличное кино, почему вы туда не ходите?
— Потому что мало зарабатываю пока и отцу хочется помочь.
— Ну да, но… Попробуйте ветчинки. И выпьем за ваше доброе сердце.
Они выпили снова.
— У этого Цибальго такие же глаза, как у вас. А вы бы могли покончить с собой от любви?
— Покончить? Что значит «покончить»? — И тяп ножом ветчину пополам.
— Боже, какой вы дикарь!
И, подкладывая ему новый кусок («Вам попостнее или с сальцем?»), она говорила обо всем, что бывает у человека на сердце, когда он ходит только в «Комету» и на Керцеляк. А потом вдруг бросила заискивающе:
— Пойдемте со мной в киношку, пан Щенсный! Билеты за мой счет!
— Пошли. Но насчет билетов, так они за мой счет, хозяйка.
— Не называйте меня так. Разве нельзя сказать просто Зося?
— Можно и так.
— Значит, за здоровье Зоси и Щенсного.
С каждой выпитой рюмкой она становилась все разговорчивее, откровеннее, душевнее. Щенсный, напротив, мрачнел, молчал — ведь он никогда не видел вблизи таких глаз, губ, такой шелковой сорочки, под которой…
— Я заведу патефон. Давайте танцевать, веселиться, ладно, пан Щенсный?
— Но я не танцую.
— Тогда садитесь на диван. Послушаем музыку. Вам нравятся «Осенние розы»[14]?
— Да, я люблю цветы.
Он пошел к дивану. Пол был будто без балок, каждая половица прогибалась под ним, как тонкая перекладина.
— Какая прелесть, — говорила Зося, кладя ему на колени его шкатулку. Он чувствовал на шее ее дыхание. — Муж не сказал, но я знаю, чья это работа. Скажите, тогда, делая шкатулку, вы думали обо мне хоть немного?
— Думал.
Щенсный не лгал: он верил, что не мог не думать о ней.
— А я часто беру эту шкатулку и глажу ее, глажу…
Она легонько погладила его по волосам. Щенсный вздрогнул от этой ласки. Никто никогда его не гладил, не говорил нежных слов… На сердце у него защемило от жалости к себе. «Я, видать, как отец, когда пьянею — плачу…» Он отвернулся, чтобы Зося не заметила набежавших слез.
Но она сжала ему виски ладонями, заглянула в глаза.
— Ну что ты, что ты… — шептала она, прижимая к груди его черную, лохматую голову. — Неужели ты не понимаешь, не чувствуешь меня, Щенсный?
Сквозь розовый халатик он ощутил незнакомое женское тепло. От этого тепла у него высыхали слезы. Он смотрел вверх на белое, обнаженное плечо, на котором чернела маленькая родинка. Щенсный подвинулся и прильнул к ней губами.
Зося опустилась на диван, закинув голову, Щенсный целовал ее плечи, шею, ямочку над ключицей, все крепче, все больнее, и, когда он замер, весь дрожа, закусив краешек лифчика зубами, Зося догадалась:
— Ты не знаешь? Стыдишься?!
Глава одиннадцатая
В следующее воскресенье Червячек снова загулял в городе, и Зося снова принимала у себя Щенсного с утра до сумерек, а потом они пошли в кино.
Шли, тесно прижавшись друг к другу, окольным путем, где потемнее, где потише, ощущая легкую слабость в коленях, переполненные друг другом до боли в опухших губах, до шума в голове, где бродили молодые, пьянящие мысли. Шептались и никак не могли нашептаться, ненасытные — и он и она, — ошеломленные тем, что к ним пришла та самая любовь, из-за которой умирают люди!
— Я не знала, ей-богу, не знала, а ведь уже два года с ним живу! Что такое мужчина, что такое счастье, я узнала только с тобой… Тебя ведь так и зовут — счастье!
— Ну, не говори гоп… Еще не известно…
— Известно. Мы убежим! Но помни: если ты струсишь…
— Не беспокойся.
— Или свяжешься с другой…
— Да что ты, Зося! Разве я похож на такого?
Страсть в нем играла и росла нежная благодарность к Зосе за то, что она так возвышает его в собственных глазах, будто он принц какой-то! За ее доброту, за заботу о нем, о его вещах, о костюме, который надо обязательно перелицевать и беречь как выходной, а на работу надевать другой, который она купит ему на Керцеляке… И вообще за то, что из темной каморки под лестницей она вывела его на свет, плеснула в глаза радостью жизни.
Он познал женщину и кино. И какое из этих ощущений было сильнее — неизвестно.
В Варшаве на центральных улицах уже были звуковые кинотеатры, но на Вольской, на Холодной публика по-прежнему кричала: «Играй, лысый!», и таперы игрой на фортепьяно сопровождали приключения немых ковбоев и миллионеров.
В переполненном зале, под запотевшей крышей «Кометы» или «Маски», обнимая млеющую Зосю, Щенсный впервые увидел море и горы. Увидел негров, эскимосов и китайцев, незнакомых зверей и растения. Он был то благородным мстителем в широком сомбреро на черном резвом скакуне, то молодым лордом, жаждущим завоевать любовь бедной девушки — продавщицы магазина. Он видел трудолюбивых и добрых богачей — черт их знает, может, и в самом деле есть такие? — их изысканную жизнь, как они едят, ходят, одеваются.
Он перестал чавкать во время еды, ложку не сжимал в кулаке, а придерживал тремя пальцами. Старался, здороваясь, не гнуть поясницу, ведь достаточно, стоя прямо, кивнуть головой. А однажды, прощаясь с Зосей под фонарем, поцеловал ее так, как это делали юные красавцы в смокингах: запрокинув ее голову назад, вперив взгляд в глаза любимой, медленно приближая губы, которые, как листы сортовой фанеры, не сразу прильнут друг к другу, но, прильнув, соединятся намертво.
Зося не могла упасть в обморок, как героиня фильма, потому что на тротуаре не было узорчатой кушетки, и она лишь простонала:
— Щенсный, я с ума сойду…
Они не пропускали ни одного фильма, убегая в кино два раза в неделю. Вначале Зося порывалась платить за билеты, но у Щенсного была своя гордость, и к тому же он знал, что Зося скуповата. Еще потом будет жалеть, что потратилась на него. После нежных препирательств они решили платить по очереди: раз Щенсный, раз Зося!
В кино они всегда шли, крадучись, по безлюдной стороне Окопной улицы, вдоль ограды еврейского кладбища, где было темно и дивно пахло цветами. А возвращались, пересекая черное пространство рынка, чтобы еще раз пообниматься между рядами. Здесь пахло селедкой и лошадиной мочой, и Зося вздрагивала:
— Я боюсь.
— Чего?
— Что наши планы лопнут и все останется, как было.
…воспитанная далеко от культуры, на ее задворках, в зловонии скряжничества и косности… Она пыталась спастись, хотела бежать со мной. Это были последние человеческие импульсы мадам Червячек, прежде чем ее опутала паутина торговых дел и делишек и прочно закабалила нажива — это ясно…
Не совсем. Так это видится двадцать лет спустя, а тогда?
Ведь тогда Зося не была еще хозяйкой фирмы «Декорт». Она любила и мечтала. Пусть по образцам кухаркиных романов (откуда ей было взять другие, она же воспитывалась «на задворках культуры»!), но это все же были мечты о жизни в другом, красивом мире, с парнем диким и смелым, как дон Цибальго.
Благодаря Зосе Щенсный возмужал, обрел уверенность в себе, за работой посвистывал. Ходил легким, пружинистым шагом, и, хотя веки у него были по-прежнему слегка опущены, в темных, обведенных кругами глазах не было усталости, напротив, в них светилась вся полнота молодости и свежее властное желание. Оно прорвалось однажды вечером, по возвращении из «Маски», где показывали польский фильм о человеке без рук.