Зося всплакнула, вспомнив свое унижение.
— У меня только и радости что встречи с тобой… А ты говоришь: муж!
Щенсный прижал ее к себе, измученную, проданную богатому мужу. Хотя, в сущности, она сама продалась добровольно… Он ласкал ее, шептал нежные слова, ведь она была бы совсем неплохая, если бы не ее жадность к деньгам… Подумать только, что деньги делают с человеком!
Под утро они уснули так крепко, что проснулись только от громкого стука в окно. Яворницкий пришел на работу. Зося мигом выскочила за дверь, но приплюснутое лицо Явроницкого не отрывалось от стекла. Видел он или не видел?
Отперев мастерскую, Щенсный по сальной усмешке Яворницкого понял: они у него в руках!
Наступили дни мучительного ожидания: кому Яворницкий расскажет — хозяину или Бабуре? Он знаком с Бабурой, значит, скорее ему, потому что от Червячека, пока он болен, не отходит Зося.
Через несколько дней, не дожидаясь воскресенья, Щенсный пошел к Бабуре, и тот с места в карьер накинулся на него. В сердцах попрекнул его всем: что любил его почти как родного сына, и устроил к Червячеку, и поручился за него, а Щенсный за все это заплатил подлостью.
Он не давал Щенсному слова сказать. Кричал, что знать его не желает, пусть убирается отсюда и пусть немедленно уходит от Червячека.
Щенсный все стерпел. Он сознавал свою вину и любил Бабуру.
— Завтра я уволюсь из мастерской. Простите, что так получилось… Могу ли я прийти к вам потом, когда устроюсь в другом месте?
Бабура ничего не ответил. Повернулся к нему спиной — его белая голова дрожала. Видно, нелегко ему давался разрыв со Щенсным.
Назавтра Щенсный собрал сундучок — не тот, из отходов от гроба Циховича, а новый, сделанный у Червячека, из липовых досок. Он уложил туда две сорочки, галстук, полотенце, мыльницу, синий костюм, в котором он приехал в Варшаву и который ему Зося спасла: велела перелицевать потрепанные уже в мастерской брюки и беречь этот костюм из дорогого сукна как выходной, а для работы купила ему на Керцеляке простую робу за двадцать злотых и кожаные тапки.
Червячеку Щенсный сказал, что отец тяжело заболел и ему нужно срочно вернуться во Влоцлавек. Хозяин выразил ему свое сочувствие, продиктовал Зосе отличный трудовой аттестат, и они мирно простились.
С Зосей Щенсный договорился встретиться через две недели в кондитерской на Муранове и переехал в ночлежный дом ордена альбертинов на Праге.
Мастерская пана Вежбицкого, куда Щенсный устроился через месяц после ухода от Червячека, находилась на улице Подвале.
Вежбицкий главным образом реставрировал и подделывал старинную мебель. Он прекрасно разбирался во всяких «филиппах» и «людовиках», умел отлично ремонтировать пузатые барокко и строгие ампиры, умел также новую вещь украсить старыми пятнами и червоточиной, и знатоки высоко ценили искусство пана Зенона.
«Зенон Вежбицкий — старинная и современная мебель» — это была фирма серьезная, солидная, умеющая хранить тайны, с ней всегда могли найти общий язык государственные чиновники, и поэтому здесь никогда не было недостатка в казенных заказах.
Хозяин был похож на дипломата из фильма «Двойная игра». Высокий, сухопарый, с непроницаемым лицом, он умел держаться и говорил негромко, веско. Любил красивую работу и требовал от мастера, чтобы учеников действительно учили. Мастер был один, учеников — десять, восемь столяров и четверо при машинах.
Щенсного приняли с испытательным сроком и положили ему по три злотых в день. Два месяца спустя он стал получать в день четыре злотых и нанял себе репетитора. Комната с пансионом обходилась ему в шестьдесят злотых, уроки три раза в неделю по полтора злотых — двадцать злотых в месяц, столько же оставалось на походы с Зосей в кондитерскую или в кино, на одежду и обувь.
Пошли дни до ужаса серые и однообразные: работа — чтобы жить, учеба — чтобы выйти в люди. Дни, похожие друг на друга, как песчинки, жизнь, как в пустыне, отрезанная от всего мира.
Ученики звали его с собой в городской клуб ремесленной молодежи. Щенсный отказывался — это оторвало бы его от учебы. Кое-кто из столяров интересовался, почему он не вступает в профсоюз — в случае чего будет защита. Но Щенсный не верил в защиту со стороны эндецких или хадецких профсоюзов. «По-настоящему борются, — рассуждал он, — только «красные», но у них надо стать профессионалом, надо от всего отказаться. А правы ли они на сто процентов — это еще бабка надвое сказала». В минуты усталости и сомнений он вспоминал человека без рук, который никому не делал зла и один, без чьей-либо помощи, счастливо устроил свою жизнь.
По понедельникам, средам и пятницам Щенсный прямо с работы шел на уроки в Славянскую гостиницу. Это было по пути, тоже на Подвале. В этой старой, скромной гостинице жили эмигранты из России и иногородние студенты. Комнату номер семнадцать занимала «скорая помощь» — четыре специалиста-репетитора по всем школьным дисциплинам. Они заканчивали юридический факультет и зарабатывали на жизнь уроками. Один из них, Бернацкий, преподавал Щенсному математику и польский язык.
В дни, свободные от уроков, Щенсный садился за учебники пораньше. Пообедав на кухне у Шамотульской, он возвращался в свою каморку, занимался и читал до полуночи, разве что приходила Зося, или Комиссар, или китайцы приглашали на «таракана».
Он жил в Старом Городе, в маленьком, покрытом плесенью каменном доме, прозванном «Пекин», в конце узкой улочки с видом на Рыбаки и Вислу. Дом был слепой, без электричества, с неубиравшейся помойкой у ворот и общей для всех уборной. На первом этаже пан Собаньский собирал и полоскал бутылки, на втором — старый чиновник казначейства воевал с детьми двух семейств трамвайщиков, а полуподвал, построенный при короле Августе под пекарню, занимала торговка овощами Шамотульская, вдова рулевого «Вистулы», энергичная, молчаливая женщина, крепкая, как тугой кочан капусты.
Щенсный снимал у нее комнатенку: четыре шага на три. Большой зал, где когда-то стояли хлебные печи, издавна оккупировали «рецидивисты» во главе с Комиссаром, ничего, разумеется, не платя, а в среднем находился китайский район Варшавы. Здесь коробейники-китайцы изготавливали свою галантерею. Отсюда и название трущобы — «Пекин».
Когда Зося впервые увидела его клетушку с низким, круглым, как плафон, потолком, толстые небеленые стены, цементный пол, полукруглое окошко…
— Разве же это комната? — воскликнула она. — Это камера, келья. Как в монастыре или в тюрьме.
— В самый раз для меня, на покаяние. А что мне еще нужно? — Щенсный показал железную койку, два стула, стол и занавешенную нишу, заменявшую ему шкаф.
— Нет, я должна здесь навести порядок. Принеси ведро воды и тряпку.
— Потом, — просил Щенсный, — потом уберешь. Я так давно не был с тобой.
— Нет, — Зося была неумолима. — В такой грязи я не могу.
Скинув туфли и чулки, она принялась драить пол, подгоняемая взглядами Щенсного, лихорадочно мыла окно, взбивала матрац, даже занавеску зачем-то перевернула на другую сторону — пусть он еще помучается, потомится, сильнее любить будет.
— Вот теперь совсем другое дело, — сказала она наконец, садясь на койку. — Скажи спасибо за все, грязнуля.
Зося была вроде все та же, да не совсем. Что-то в ней переменилось. Она уже не ласкалась, не теряла голову даже в самые безумные мгновения. «Прикидывается или такая трезвая стала?» — мелькнуло у Щенсного, а потом он еще раз подумал о ее трезвости, когда Зося рассказала, как Червячек после доноса Яворницкого кинулся на нее с палкой.
— Но я вспомнила тебя, как ты, тогда в роще, и бах его по морде! А потом за уши…
Она трепала Червячека за уши и кричала, что если он еще раз посмеет так ее оскорбить, то она бросит его, уйдет к матери. Тот обалдел и то ли поверил в ее невиновность, то ли струсил — во всяком случае, свалил все на Яворницкого, обозвал его лгуном, клеветником и выгнал с работы.
— Теперь он тише воды, ниже травы, — хвасталась Зося. — Погоди, я его совсем приструню!
Потом она вспомнила, что еще ничего не знает о том, как Щенсный устроился, что это за дом, какие у него соседи. Щенсный рассказал. Зося всполошилась:
— Значит, там, за стеной, — воры?! Ведь они все у тебя утащат!
Смешно было наблюдать, как она изменилась в лице от этого своего мещанского панического страха перед ворами.
— Не утащат, — успокоил ее Щенсный. — Я свою комнату даже не запираю. Они не воруют там, где живут. Да и вообще, мы договорились: у меня своя работа, у них своя. И в дела друг друга мы не суемся. Один раз они, правда, пытались ко мне приставать, но Комиссар их одернул, и с тех пор все спокойно.
— Какой еще Комиссар?
— Настоящий комиссар, но его выгнали из полиции, и он стал у них главарем.
Потом ей казалось, что она вырвалась из притона, в котором верховодит тиран-злодей — жестокий красавец Комиссар.
Как-то раз, когда Зося была у Щенсного, в дверь тихонько постучали. Щенсный шепнул: «Наверное, китайцы», — и крикнул:
— Войдите!
В дверь просунулось маленькое желтоватое личико с черными раскосыми глазами и, поздоровавшись с понимающей улыбкой, заявило:
— Талакана!
— Спасибо, пан Литунчак. Мы с невестой сейчас придем.
Голова исчезла. Зося спросила, кто это и чего ему надо?
— Его по-настоящему зовут иначе: Ли Туо… и что-то еще, чего не выговоришь. Вот мы и зовем его просто — Литунчак. Пошли, увидишь великолепную игру, лучше всяких там карт или скачек.
В небольшой комнатке, тоже похожей на камеру, где у стены громоздились нары и над круглым столом висел красный четырехугольный фонарь, их встретил Литунчак и еще несколько китайцев, таких же тихих и вежливых.
На столе лежали серебряные злотые, а посредине пирамидка разменной монеты.
Китайцы встали вокруг стола, на равном расстоянии друг от друга держа на краю маленькие, будто спичечные, коробки, оклеенные зеленой бумагой, с черными кружочками сверху.
Литунчак тихонько свистнул. По этому сигналу каждый из игроков молниеносным движением выпустил из своей коробочки таракана. Тараканы наперегонки кинулись к монетам, а столкнувшись, начали драться. Стол превратился в поле боя. Время от времени протягивалась рука с длинными ногтями и бесшумно хватала монету — шуршали только тараканы на столе. Тишина давила. Пусть бы хоть кто-нибудь сказал слово, крикнул! Но губы игроков были плотно сжаты, лица окаменели, только глаза горели все ярче да на щеках проступали красные пятна — все это возбуждало во сто крат сильнее любых азартных игр, которые Зося видела в кино.