— Пошел к черту, — отвечали ему с презрением. — Сортиром захотел отделаться.
И подбирались к тому, за что Заблоцкий судорожно цеплялся:
— А ты не бери увольнительную. Не ходи к вдове в воскресенье. Вот это будет дело! А то, подумаешь, сортир…
Конечно, в воскресенье Заблоцкий не попросил увольнительную, чистил сортир и со скрежетом зубовным смотрел, как Леон уходит в город.
Леон на этот раз взял с собой Щенсного в качестве телохранителя, потому что все мозгляки в полку бегали за этой башней и он не хотел снова подвергаться из-за нее телесным повреждениям.
В этом же доме жил капитан Потырек с семьей, и Щенсный, стоя ради Леона на вахте у палисадника, познакомился со Стасей, нянчившей капитанского ребенка, серьезной и приветливой девушкой.
С тех пор все свободное время после отбоя они проводили там: Леон со вдовой внутри, а Щенсный большей частью ворковал у забора и вскоре заметил, что к жене капитана ходит поручик Снегоцкий, это подтвердила и Стася, добавив, что капитан очень хороший человек, но он как затхлое зерно, которого молодые курочки не клюют, а жена у него как раз молоденькая, только недавно кончила гимназию.
Поскольку Щенсный без конца торчал у забора, Снегоцкий заподозрил, что он подослан мужем или — что еще хуже — полковыми дамами, которые бойкотировали капитаншу за «жидо-масонские» настроения, то есть за запрещенный в полку журнал «Вядомости литерацке» и за разные независимые суждения.
Таким образом, Щенсный оказался впутанным в то, что потом произошло, из-за него Снегоцкий перестал бывать у капитанши и из-за него же навестил ее снова, в результате чего случилась трагедия, но это произошло уже в Румлёвке. А до этого у них был парад.
За неделю до полкового праздника Павловский напомнил:
— Ребята, вы маршировать умеете? Не забыли?
— Будьте покойны, пан прапорщик!
Они бросили телефоны, диски, световую сигнализацию. Взяв в руки свои короткие французские винтовки, начали отбивать шаг на плацу так, чтобы стрелковые роты побледнели, чтобы гедронцы и ступоши лопнули от зависти, когда связь будет на параде вышагивать за Павловским, сверкающим боевыми крестами и медалями на выпяченной груди.
Потом, когда они приехали в Румлёвку на ежегодные соревнования взводов связи всего военного округа, было то же самое: они хотели победить во что бы то ни стало. Им казалось немыслимым проиграть, имея командиром Павловского.
И победили-таки, протянули телефонную линию за пятнадцать минут двадцать три секунды, почти на две минуты быстрее других взводов! Взвод получил переходящий приз, праздновали шумно, Павловский поставил бочку пива, около которой его долго качали.
Леон получил тогда капрала, а Щенсный, как «заяц» с кабелем лучшего строительного патруля, — ефрейтора. Павловский заявил, что он должен добиться звания капрала и поступить в училище, но раньше надо смыть с себя клеймо неблагонадежности. Пусть он обязательно найдет свидетелей своего прибытия в полк, получит из дома свидетельство о нравственном поведении и письмо от ксендза Войды. Щенсный, слушая его, думал про себя: раз уж его сделали «красным», то пес с ними — он отбеливаться не будет. Но Павловскому этого говорить не стал, обещал постараться.
Жизнь в лагере текла в общем спокойно, только один раз получился скандал из-за Снегоцкого, который напился и, шатаясь, пошел саблей рубить кусты — в каждом кусте ему мерещился неприятель.
Дело было после строевых занятий, солдаты разбрелись по палаткам, некоторые пошли купаться, только Леон сидел на скамейке под деревом и читал газету. Он видел поручика, но остался сидеть, полагая, что тот в таком состоянии все равно его не заметит. Однако Снегоцкий подошел и спросил:
— Ты кто такой?
— Солдат.
— Солдат?.. А я думал — генерал!
— Это вам, пан поручик, во хмелю померещилось.
— Как ты смеешь, хам… так говорить с дежурным офицером!
— Извините, не знал. Но прошу меня не тыкать, прошу обращаться ко мне на «вы».
— Я тебя, генерала… — бормотал Снегоцкий. — Во хмелю, говоришь!.. Я тебя…
Он замахнулся саблей, но Леон присел. Клинок просвистел у него над головой, Леон нырнул в кусты, убежал на другой берег реки и там переждал до тех пор, пока поручик не откричался и не поплелся дальше.
Назавтра, по дороге на полигон, Снегоцкий, взяв Павловского под руку, пошел рядом с ним, а следом, в группе унтер-офицеров, шагал Леон во главе взвода связи.
Вдруг Снегоцкий заметил его и сказал:
— Я вчера дежурил, а этот твой капрал даже поприветствовать меня не соизволил. Развалился на скамейке и читал газету. Генерал!
Павловский рассмеялся.
— Оставь, это хороший парень.
— Но он меня оскорбил. Мне, офицеру, сказал: «Вы во хмелю!» Ты должен его наказать.
— А разве ты не был слегка под хмельком?
— Все равно, — упорствовал Снегоцкий. — Ты должен этим заняться.
И не отстал до тех пор, пока Павловский не пообещал наконец:
— Ладно-ладно, займусь сегодня же.
Все слышали эти слова, и Леон начал вечером готовиться к дисциплинарному взысканию. Но не успел он почистить сапоги, как его вызвали к Павловскому.
В палатке прапорщика сидел за столом Снегоцкий. Рядом стояла литровая бутыль, колбаса.
— Разрешите доложить, пан прапорщик…
— Дурак ты, — перебил его Павловский, указывая на складной стул рядом со Снегоцким. — Садись!
Леон сел. Снегоцкий нахохлился, уставившись взглядом на стакан, хотел отодвинуться, но Павловский подошел сзади, схватил обоих за шиворот и стукнул лбами.
— Нате вам… Нате вам, — говорил он, ударяя их головами. — Я сказал, займусь, вот и занимаюсь… занимаюсь!
Оба были настолько ошарашены, что вырвались из его рук не сразу. Запыхавшийся Павловский потянулся к бутылке.
— А теперь выпейте, — сказал он, наполняя стаканы. — Выпейте, и чтобы я больше не слышал об этой дурацкой истории.
Снегоцкий встал.
— Я с капралом пить не буду.
Павловский опустил руку со стаканом, не донеся до рта. Он побагровел так, словно Снегоцкий нанес ему тяжелое оскорбление.
— С капралом офицер пить не может? — спросил он задыхаясь и засунул три пальца за давивший его воротник. — Но на фронте такой сопляк из пехотного училища может умолять капрала, чтобы тот спас его честь и замаранные штаны?!
Скверная, должно быть, история приключилась когда-то со Снегоцким, потом что он побледнел и бегающим взглядом просил Павловского замолчать, но тот уже не владел собой:
— Ты забыл, о какой Польше мы мечтали! Забыл, как обращался ко мне: гражданин капрал! Гра-жда-нин! Я думал, ты хоть что-то помнишь… Манекены, черт возьми, графья проклятые — вам еще солдаты когда-нибудь за все спасибо скажут! — Он стукнул кулаком по столу. — Нет, так нет! И дружбе конец!
— Михаил, — заговорил робко Снегоцкий, — ведь это я сгоряча… Я его вовсе… Я его…
— Его-го-го! Разгоготался! Короче: выпьешь с капралом?
— Ну, можно. Я ведь помню, ты тоже был капралом…
Снегоцкий был в сущности человек неплохой, но бездумный, как будильник. Его можно было завести, чтобы он звонил как угодно.
С тех пор, выходя из палатки Павловского, он забегал иногда во взвод поболтать с Леоном.
— Где тут у вас капрал-генерал?
Вызывая Леона, он однажды наткнулся на Щенсного, ночевавшего в той же палатке. Он, разумеется, узнал его, но сделал вид, что не может вспомнить: «Где-то я вас видел…» Щенсный подсказал ему где. «А зачем вы там простаивали?» — «Известно зачем: девушка там у меня…» Услышав это, поручик явно обрадовался. Угостил сигаретой, расспрашивал про Стасю, пожелал успеха и еще поддразнивал, чтобы окончательно удостовериться, что его действительно никто не выслеживал.
А удостоверившись, он под каким-то предлогом тут же помчался в Сувалки. Об этом, должно быть, сообщили Потыреку, и капитан двинулся следом за ним, застал поручика у себя на квартире и вышвырнул вон в полном неглиже, то есть в одном белье. Жену же не выгнал и даже помирился с ней. Стася, когда Щенсный вернулся в казармы, рассказывала, что оба супруга, сидя на кровати, горько плакали над тем, что до сих пор они не понимали друг друга и поэтому их постигло такое несчастье.
Словом, капитан жену простил, но полк — нет.
Полк ударился в амбицию и вскипел от негодования, потому что речь шла о чести мундира и о грязном белье и можно было наконец отомстить капитанше за «Вядомости литерацке», за наряды, выписываемые из столицы, и за «индюков», как однажды она обозвала офицеров.
Громче всех возмущался Ступош, председатель суда, который целую неделю допрашивал в офицерском клубе поручика, капитана с женой и посторонних лиц.
Такого перетряхивания грязного белья полк не знал за всю свою историю. Полковые дамы с утра пораньше собирались у запертой двери клуба и сплетничали так, что богини на потолке краснели от смущения. После строевых занятий к ним присоединялись мужья, буфетчик зарабатывал, как во время карнавала, и все чувствовали, что жизнь бьет ключом. А за дверью смаковали подробность за подробностью, капитанша дважды падала в обморок, ее приводили в чувство и продолжали допрашивать безо всякого стеснения.
Наконец решили, что позор необходимо смыть кровью, должна состояться дуэль второй степени. Снегоцкого поставили напротив Потырека, и капитан получил пулю в локоть, а затем перевод в другой полк, но в день отъезда капитанша пошла на то место, где происходила дуэль, к черному, опаленному молнией тополю, и там выстрелила себе в рот.
Так затравили бедную женщину ради чести мундира, эти солдафоны ужасно следили, чтобы, не дай бог, пятнышка не было, и я это в сентябре тридцать девятого Ступошу припомнил на Залещицком шоссе[19], когда он, удирая в штатском костюме, требовал у меня бензина: «А где же ваш мундир, пан полковник? (В то время он уже полком командовал.) Где ваш полк?!»
Со Ступошем у них получилась еще одна история.
Однажды в воскресенье Леон привел взвод из костела. Войдя в ворота, солдаты почувствовали себя дома, шли не в ногу, разговаривали.