Положение казалось безнадежным. Они стояли в тупике. У выхода из тупика застыли ошеломленные полицейские.
Вдруг Щенсный, набычившись, двинулся прямо на полицейских смелым, уверенным шагом, в левой руке сжимая флаг, а правую засунув в карман пальто.
Остальные машинально пошли за ним следом — раз он, то и они тоже. Вчетвером они шли во мраке, и каждый держал правую руку в кармане.
Полицейские, как по команде, подняли ремешки. Молниеносно, можно сказать, перекинули их из-под подбородков на козырьки.
— Помилуйте, господа… Мы не на дежурстве!
Четыре молчаливых и грозных призрака прошли мимо, свернув за угол, а власти драпанули под мост.
— Это был Турек, а второй — Сливонь, — заметил Сташек. — Но должен тебе, Горе, сказать, что с этим ходить нельзя.
— С чем?
— С тем, что у тебя в кармане.
— У меня в кармане кукиш. — Щенсный спокойно, с некоторой даже обидой, что приходится объяснять столь простые вещи, показал пустую руку.
Сташек фыркнул на всю улицу.
— Вот это да! Я был уверен, что у тебя оружие. — Он гоготал вместе с обоими кокошанами. — Мы все так думали… Ну, Горе, из тебя получится мировой «техник»!
Была уже глубокая ночь, когда Щенсный со Сташеком возвращались домой. Редкие фонари со скрипом покачивались на ветру, разгоняя сонную тьму. Сухие снежинки кружились над ними, словно ночные бабочки. Улица ощерилась частоколом сломанных заборов, зияя черными провалами пустырей. За каждым забором собаки, охраняя привычный, запертый на замок мир знакомых запахов, нервно облаивали чужие шаги двух товарищей. Скрип этих шагов был нетерпеливый, дружный, в такт скандируемым с волнением словам:
— Призрак бродит по Влоцлавеку — призрак коммунизма…
Это хлынуло на город утром алыми флагами на проводах. Смотрело из листовок, из надписей на стенах: «Л», и снова «Л», и еще раз «Л». Три раза подряд. А потом яснее: «Ленин — Либкнехт — Люксембург!» И наконец совсем ясно, просто: «Да здравствует Польская республика Советов!»
Всполошилась охранка во главе с Вайшицем — срывать, стирать, хватать!
Выбежал на улицу толстый Вайшиц с красной рожей мясника, тот самый, что когда-то во время забастовки гаркнул на Щенсного у ворот «Целлюлозы»: «Не болтайся под ногами… Туда или сюда!»
Выбежал сержант Папроцкий, заместитель Вайшица, и пьянчуга Кот, и красавец Ясь-заика — два туза охранки, Смирус, и Пульпет, и Лыско… Все шпики, знакомые по фамилиям и по прозвищам, по лицам и по характерам, с самого рассвета выслеживали «Три Л». Даже Летун, который обычно только фотографировал и снимал отпечатки пальцев, теперь, переодетый в штатское, сопровождал жену Вайшица. Мадам лично включилась в работу.
Бой-баба, которую бог покарал дураком мужем, шагала по городу, не глядя на предупредительно вежливых купцов, стоявших у дверей магазинов. Это только Вайшиц любил евреев, брал от них наличными и натурой — всяко, филосемит паршивый! Лез к ним, как свинья, и хватал что ни попадя, пусть хоть бочонок сельди, если ничего лучшего выманить не удавалось. Она нет! Гордо вышагивая, в шляпке с лиловыми аппликациями, она занималась только политическими делами. Зонтик, сумочка, в сумочке пистолет и пудреница — это снаряжение знал весь Влоцлавек.
Супруги Вайшиц рыскали-рыскали, но безрезультатно, видели только праздник трех вождей пролетариата. Рабочие не все пришли на фабрики, а в еврейских мастерских бастовали ремесленники.
В десять поступило первое донесение: массовка на Старом рынке.
Вайшицы опоздали. Рынок уже опустел, не спеша сновали немногочисленные прохожие, и скучающие торговки могли вдоволь налюбоваться тем, как Вайшиц смущенно оправдывается, как его супруга презрительно пудрит нос, а сумочку держит услужливый Летун.
Они двинулись в сторону «Целлюлозы», удаляясь от центра, где как раз назревали события, о которых долго потом со смехом рассказывали на фабриках.
На улице Третьего мая шпики поймали Цыклин, а из-за нее и Барциковскую с листовками. Одну схватил Ясь-заика, другую Кот — тузы. Агент с хорошими манерами, с образованием, и жалкий филер-самоучка, оборванный, от которого разило потом и водкой. Каждый из них мнил себя тузом и ненавидел коллегу ненавистью рептилии к пресмыкающемуся другого вида; поэтому, поймав добычу, они потащили ее по противоположным сторонам улицы.
С минуты на минуту могла подоспеть помощь, и Цыклин попыталась выиграть время.
— Вы меня ведете уже второй раз.
— Из-з-з-в-в-ините, п-по-ж-жалуй-с-ста, — отвечал Ясь с очаровательной улыбкой.
Он был любезен, как всегда элегантно одет, с тросточкой, полон обаяния и грусти, вызванной его печальными обязанностями.
— Ничего. Из двух зол я все же предпочитаю идти с воспитанным человеком. Ваш этот коллега ужасен!
— Н-ну я ж-же к-курсы к-ко-онч-чил, а он х-хам!
Между тем Барциковская, идя с Котом по другой стороне улицы, лила крокодиловы слезы.
— Я даже не знаю, что там на этих листках. Пожалуйста, выясните, вы же солидный, пожилой человек, не вертопрах вроде вон того!
— Щенок, — соглашался Кот. — Ну, немного там в школе учился, а я зато на службе двадцать лет. Я вас всех, как нянька, знаю.
Барциковская заметила, что Цыклин наклонилась, поправляет чулок, явно тянет время.
— Мне так стыдно, — взмолилась Барциковская, — пойдемте, ради бога, скорее, и по какой-нибудь другой улице, где народу меньше. Пойдемте по Цыганке. Вам же все равно, я и так не убегу.
— Бежать у вас ножки коротки, барышня! Что же, можем пойти по Цыганке, я добрый, со мной, как с няней.
Таким образом, Барциковская вывела Кота прямо на сборный пункт.
Там уже были ребята от Мюзама, а с «Целлюлозы» Сташек, Щенсный, Баюрский и другие.
Кот драпанул, потому что уже не раз бывал бит и быстро сообразил что к чему. А Яся, который заговорился с Цыклин, отколошматили его же собственной тростью, после чего Сташек увел освобожденных девушек, чтобы их поскорее спровадить из Влоцлавека; и все поспешили на массовку, как было условлено, в одиннадцать часов, на улице Третьего мая.
Следующая массовка состоялась в обеденное время у фаянсовой фабрики, а последняя — вечером на Кокошке.
Тут Вайшицы пронюхали: пришлось бежать, а шестерых все же поймали. Но поскольку это были в основном новенькие, ни в чем до сих пор не замеченные и взятые без улик, то пришлось их отпустить; полиция всю злобу выместила на Олейничаке и Перликовском.
— Все эти мероприятия — ваших рук дело, — сказал им Вайшиц, — так что придется вам немного посидеть.
Щенсный жаждал новых действий, но их не было. Партия притаилась, углубилась в повседневную работу.
Прошел месяц, и ничего нового не произошло. Только вот в Германии Гитлер перестал быть неизвестно кем, вышел в канцлеры, и рабочие Влоцлавека начали к нему внимательнее присматриваться. Да на «Целлюлозе» случилась авария: восьмой котел, закипев, дал течь. Мастер, человек со слабыми легкими, наглотавшись газа, потерял сознание. К счастью, подоспел Валек. Перекрыл пар и заклинил отверстие. Потом два дня дома провалялся в постели, отравился. Но Пандера его заметил. Валека перевели в помощники машиниста. Наконец-то он работал с автоматами.
Семья в общем жила неплохо. Лучше многих других, потому что двое зарабатывали. Но чувствовалась какая-то разобщенность. Щенсный с Валеком тянули в разные стороны, не понимали и не уважали друг друга. Кахна, с тех пор как поступила на курсы, оторвалась от дома. Отец ждал весны, чтобы посадить огород. А Веронка… Что же, на ее долю выпали заботы о питании, одежде, стирке для всех, а по воскресеньям — костел и ксендз, как звездочка на небе.
Щенсный и тот забыл, что у Веронки могла бы быть своя жизнь. Иногда, правда, мелькало в голове: «Пропадает девка, замуж бы ее». Но как тут выдашь замуж такую дикарку, которая чурается мужчин?
Она ни с кем не хотела знаться, кроме двух-трех соседок, всегда была одна, разве что Гавликовский спустится вечером с чердака на кухню и, усевшись в углу, смотрит, как Веронка стирает или считает на спичках. Оба были немногословны, говорили лишь по необходимости; их вполне устраивало молчание.
В то время, к весне поближе, вспыхнул пожар. Горело не в порту и не в Нижнем Шпетале за Вислой, горело за границей, но искры долетали до Влоцлавека.
Город забурлил. Все понимали, что зарево это опасно — в Берлине подожгли рейхстаг!
Жадно ловили сообщения в газетах, по радио: кто поджег?
В столовой строгали каждый день окружали Щенсного — пусть почитает, почему арестовали болгарских коммунистов? Неужели это их рук дело? Провокация!
Насчет этого не было двух мнений. Рабочие из ППС, из хадецких профсоюзов выступали теперь в защиту коммунистов. Да, мол, они иногда устраивают поджоги, но не так по-дурацки, не при помощи пакли с керосином!
Горело все достояние немецкого рабочего класса, все права и все завоевания, фашизм исполнял у костра свою военную пляску — стыдно было смотреть.
Этот стыд, этот гнев объединяли их — Щенсный ощущал это в разговорах с Леоном и другими честными пепеэсовцами. Но тем сильнее разгорались страсти в спорах о том, кто виноват.
Казалось, уму непостижимо: такая сила, как немецкое рабочее движение, миллионы членов, банки, кооперативы, отряды самообороны, около двухсот газет, — все это лопнуло вдруг как мыльный пузырь!
Коммунисты ругали социал-демократов за то, что они отказались от единого фронта и пошли на уступки Гитлеру. А пепеэсовцы смешивали с грязью немецких коммунистов, которые будто бы, вместо того чтобы бороться с Гитлером, боролись с социал-демократией.
— Пусть бы уж лучше коммунисты победили! — вырвалось как-то у Леона, и Щенсный подумал: «Лучше б уж социалисты, только не Гитлер!» Ибо Гитлер уничтожал и тех и других и его приход к власти не сулил ничего, кроме лагерей и войны.
Накал страстей был так велик, что заговорил даже Гавликовский, а когда Фараон — сварливый скворец, которого прежде звали Славоем, — снова обидел какую-то птаху, Гавликовский, разозлившись, прозвал его Гитлером. А уж как он, бедняга, трудился, чтобы сделать скворца попугаем! Научил его насвистывать разные мелодии. Моментами казалось, что скворец вот-вот заговорит, но потом он обязательно с кем-нибудь подерется, перепутает все звуки и Гавликовскому приходится начинать все сначала, потому что у него одна мечта: научить Гитлера говорить по-человечески.