Район этот, расположенный на гребне крутой горы, возвышался над городом и над Волгой.
Город был небольшой, но и не маленький — средней величины русский город, построенный не столько купечеством, сколько дворянством. Поэтому торговые ряды здесь были скромнее, да и церкви беднее, чем в других губернских городах по левому берегу Волги, — зато наряднее дворянские особняки, красивее театр и консерватория и молодежи больше — в нескольких гимназиях и кадетском корпусе.
На Старом Венце, в том самом районе на высокой горе, действительно опоясанном венком садов, стоял канареечного цвета особняк купца Голубцова. Когда купец убежал к Колчаку, соседи разобрали забор и стали уже подбираться к особняку, как вдруг появилась пани Тереза с мандатом Наркомата просвещения и прикрепила к фасаду вывеску с надписью на польском и русском языках: «Польский детский дом».
Окна выходили на Волгу, катившую свои высокие волны до последней излучины у Жигулей. Тот берег, желтоватый и плоский, с редкими темными пятнами лесов, был виден летом. Но когда наступала весна, дурманящая волжская весна, которая длится неделю и проходит как пьяный угар, не было видно ничего, кроме разбушевавшейся стихии. Волга, разлившись на двадцать пять километров, гнала с глухим ревом табуны желто-белых льдин, несла зеленоватые ледяные глыбы, дома, деревья. Казалось, вот-вот она размоет подножье горы — и город, покачивая колокольней собора, поплывет, как островок, к Каспийскому морю и дальше — в Персию. Народ собирался тогда у края Старого Венца и часами, молча, глядел вниз, на прекрасную и грозную реку.
Так же вот проносились годы революции, годы гражданской войны. Город переходил из рук в руки. Был царь, было Временное правительство, потом красные, белые, чехи, Каппель, Гайда, Чапаев — кто когда здесь слышал о них? В Москве было покушение на Ленина, его дважды ранили, тогда красные, средь бела дня форсировали Волгу, снова взяли Симбирск и послали телеграмму: «Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!»
Рушились оковы старого порядка. Широко разливалась разруха, а с ней новая песня: «Вставай, проклятьем заклейменный!» И было тогда в городах голодно и холодно, жутко и пронизывающе, как от свиста уличной частушки: «Эх, яблочко, куда ты катишься?..»
За окнами канареечного особняка русский мир кипел и бурлил, как река в ледоход, а горстка польских детей высматривала берег: когда же мы приплывем наконец в Варшаву и Седльцы, в Кутно и Жекуте?
Их было двое из Жекутя: Щенсный и Валек.
Отыскала их, разумеется, пани Тереза.
Сразу после переезда в особняк соседи рассказали ей, что район тут неплохой, живут тихо и без суеты, у детей будет внизу пляж, они могут купаться в заливе и гулять по всему склону, ничего не опасаясь, только наверх, к Мехмандарии, пусть не ходят. Там сидит банда татарчат, сущий крест господень, а верховодит ими один разбойник, тоже, с позволения сказать, поляк…
Пани Тереза, разумеется, тотчас же отправилась туда и правильно сделала: она действительно поспела в самое время.
Плотник лежал в жару, с опухшей рукой. Жена его — высокая, тощая, изможденная женщина — сказала, что он покалечился на работе. В кои-то веки попалась работа — кто ж теперь строится? — и надо же, порезал руку! Приходили ли из Польского комитета? Нет, никто не приходил. Муж сам ходил и к инженеру Здитовецкому, и к доктору Вюреку, но ничего не вы́ходил. Может, кто другой и добился бы чего-нибудь, но он? Он только плотничать умеет, а в остальном его приходится, как Хелю вот, за ручку водить…
Двухлетняя Хеля стояла, прячась за мамину ногу, с другой стороны к матери прижалась девочка чуть постарше — Кахна, бледный Валек улыбался с полатей, Веронка, лет, наверное, восьми, мыла пол, ползая на коленках, а старший — тот самый разбойник — горбоносый, черный и угрюмый, с головой, обмотанной тряпками, стоял во дворе у окна.
— Дети ходят в школу?
— Что вы, милая… — вздохнула мать.
И, помолчав, пояснила, что, приехав сюда, еще при царе, они послали старшего в школу и даже дали учителю полтинник. Но Щенсный ходил туда всего один день. Дети мячом разбили учителю окно. Все, разумеется, поскорее убежали в класс, а Щенсный не спешил, зачем? Ведь не он разбил. Вошел последним, и учитель обвинил именно его, велел ему подставить зад для порки! Щенсный подставил, но потом, когда его уже выпороли, заявил, что он плевать хотел на всю эту школу, и выскочил в окно, только его и видели. А полтинник так и пропал.
— Значит, он не учится, бьет баклуши?
— Не говорите так. Он хороший сын, старается для семьи. Прямо не знаю, как бы мы без него… Недавно, к примеру, абрикосовым вареньем нас спасал…
Варенье — как выяснилось из дальнейшего рассказа плотничихи — лежит в красивых банках на дне Волги, недалеко от берега. Белогвардейцы, отступая, затопили баржу с подарками от императрицы солдатам Кавказского фронта. Когда вода спала, Щенсный с татарчатами стали нырять и доставать банки. В основном попадалось абрикосовое варенье. Его можно выгодно продать на толкучке, а можно и клецки поливать. Увы, радость длилась недолго. Про баржу проведали поселковые ребята и завладели промыслом. Чужих никого не подпускают. Щенсный выступил против них со всей Мехмандаровой оравой, но тех было больше, и он проиграл. Ему расшибли голову, Саида с Махмудом покалечили, а Мамая взяли в плен и теперь требуют выкуп.
— А куда смотрит Мехмандаров? — возмутилась пани Тереза. — Ваш муж болен, я вижу. Но Мехмандаров? Как он может своим разрешать такое?
— Э-э, он теперь своих сыновей и сосчитать-то уже, наверное, не в состоянии. Кончился Мехмандаров, как белые ушли. Совсем одряхлел, растерялся среди кучи детей и не знает, какую из жен слушать.
Пани Тереза вернулась с этого визита не одна, а с Валеком. Две недели спустя в детдоме появился и Щенсный.
Валек быстро освоился в новой обстановке. Он был приятный, ласковый мальчик. Зато Щенсного с места в карьер прозвали «разбойником». Дикий, властный, необузданный в гневе, он ни с кем не считался и никого не боялся. Уважал он только хрупкую пани Терезу, которая спасла отца припарками из льняного семени, в то время как фельдшер сказал, что состояние безнадежно, и сын которой, Юрек, чуть постарше, стал его другом — но об этом после.
Кормили в этом приюте сносно. Ни воровства, ни побоев не было, на уроки закона божьего мы ходили к ксендзу, так как он к нам приходить не мог, а про современную Польшу рассказывал нам поручик из военнопленных, так что дух у нас царил патриотический. Но самое большое влияние на нас имела заведующая, по-настоящему честная женщина, которая искренне верила, что нас ждет родина возрожденная и справедливая. Такое настроение было, впрочем, у всей польской колонии, за исключением нескольких, которые прозрели уже тогда, но их считали изменниками.
Этот абзац тоже необходимо раскрыть.
Итак, поручик появился в двадцатом году, когда прибыли польские военнопленные. Их держали под охраной, но разрешали выходить в город по пропускам, и вот один из них преподавал польским детям родную речь, чего власти хотя и не санкционировали, но и не запрещали. Автономии, которую ему приписывали, у польского детдома не было, но некоторыми привилегиями он все же пользовался в губернском наробразе, где пани Терезу ценили как педагога и уважали как человека. Сам комиссар Ткачев в трудные дни, когда не хватало продовольствия, часто распоряжался: «В первую очередь дайте польским сиротам, они ведь сироты вдвойне». Пани Терезу он жалел («Какой человек пропадает на мещанских позициях!») и ссорился с ней отчаянно с первой же встречи.
Об этой встрече Щенсный, разговорившись, рассказал следующее.
Ткачев появился в восемнадцатом году, вскоре после того, как красноармейцы преподнесли Ленину Симбирск в качестве перевязки на его первую рану. Благотворительные дамы из польской колонии, выждав недели две, решили отправить к красным делегацию с просьбой выделить для детей продовольствие и какое-нибудь помещение под приют. Возглавил делегацию, разумеется, инженер Здитовецкий, хорошо знавший страну, так как отправился в это «изгнание» добровольно лет двадцать назад — за пятьсот рублей в месяц. Он строил мост через Волгу и то ли ошибся сам, то ли подрядчики ему присоветовали ошибиться, во всяком случае, в расчетах передвинули запятую на одну цифру вправо, так что заклепок получилось в десять раз больше, чем надо. Изрешеченный заклепками мост рухнул спустя неделю после окончания строительства, но Здитовецкий на этой запятой недурно заработал и остался жить в Симбирске.
Прежде ходили к попечителю учебного округа втроем: он, ксендз и доктор Вюрек. И сейчас отправились втроем, Здитовецкий взял с собой педагога, пани Терезу, только что прибывшую в Симбирск, и отца Щенсного, чтобы разжалобить начальство, ибо «хуже нищеты нарочно не придумаешь».
Он постучал. Никакого ответа. Постучал еще раз — опять ничего. Приоткрыв дверь, заглянул сквозь щелку в некогда роскошный кабинет. Ковры и гардины исчезли. Под окнами до самого потолка громоздились какие-то ящики. Было мрачно и холодно, как в ледяной пещере. Он вообще не узнал бы комнату, если б не кресло — глубокое, внушительное, престолообразное. В кресле его превосходительства, за громадным, как бильярд, столом сидел мужик в тулупе и меховой шапке и карандашом что-то писал. Левую руку он спрятал за пазуху, а на правую дышал, согревая.
Здитовецкий двинулся к нему, как в былые времена, как подкрадываются к крупному зверю или к сановнику: на цыпочках, бесшумно, танцующей походкой баядеры. Плотник, подражая ему, шел следом, словно по раскаленному железу.
— Что это вы крадетесь? — буркнул внезапно комиссар.
Они остановились как вкопанные. У Здитовецкого на миг даже нога застыла в воздухе.
А комиссар:
— Ходить нужно по-человечески, всей ступней!
Плотник испугался, Здитовецкий, извиняясь, подобострастно изогнулся, только пани Тереза чувствовала себя как дома.