езной операции, шли и шли за ними, теряя их из виду и находя снова, потому что Сташек потащил легавых сначала к Черному озеру потом прогнал по лесам и бездорожью еще километров десять, вывел к Висле, там переправился и исчез на другом берегу.
Щенсный с Евой между тем сообщили о происшедшем на пункт у девяносто третьего столба. Им сказали, что все в порядке и они могут возвращаться в город; они вернулись тем же путем в радужном настроении, которое им испортила только встреча с Боженцкой. Увидев Щенсного на улице под руку с Евой, она остановилась как вкопанная, а потом повернулась и побежала назад.
Щенсный почувствовал неловкость и как бы угрызения совести. Магда оказала ему громадную услугу. Тянулась к нему. Щенсного тоже к ней влекло, его только раздражали ее несознательность и отсталые взгляды. Под влиянием Олейничака он решил было еще раз попытаться пробудить ее сознание и сделать все возможное для того, чтобы она могла стать женой коммуниста; и надо же было случиться, чтобы она увидела его с другой.
Как он и ожидал, Магда не захотела с ним разговаривать ни назавтра, ни в последующие дни. А поскольку бог троицу любит, то вслед за этим произошло еще два случая, не менее тягостных и неприятных.
Примерно через неделю после майских праздников на лесосклад прибежал Валек просить, чтобы Щенсный помог ему собрать среди строгалей деньги на директора Пандеру. Директор снова заболел почками, и администрация вместе с хадеками собирала деньги на молебен за его здравие, заказанный в костеле отцов-реформатов. Сбором руководил цеховой мастер Мусс — начальник Валека.
О том, что Валек потерян для движения, Щенсный знал прекрасно; для Валека в свою очередь не были тайной взгляды Щенсного. Однако он считал, что хорошие отношения с цеховым мастером и продвижение по службе — это их общее, семейное дело. Тут нельзя отказаться помочь. Словом, оба не знали друг о друге всей правды до конца; младший брат о старшем, что он коммунист, а старший — что тот способен клянчить деньги на молебен за здравие директора.
Щенсный как раз держал в руках книжечку с квитанциями, потому что на «Красную помощь» он уже в своей артели собирал открыто, не таясь.
— Уходи, — сказал он только, — уходи и чтоб духу твоего здесь больше не было.
Но Валек заартачился, и Щенсный начал его ругать на весь лесосклад — голос ведь у него был подходящий — и, наверное, избил бы мерзавца, если б тот вовремя не удрал.
По фабрике, конечно, разнеслось, что брат брата обозвал холуем, подхалимом и денег на директора не дал.
То ли это повлияло на администрацию, то ли Корбаль отомстил ему, используя свои связи, — Щенсный этого нигде не объясняет. Так или иначе при следующей получке ему сообщили, что он уволен. Это был редчайший случай: как правило, строгалей увольняли не поодиночке, а всей артелью.
Настали тяжелые дни. Из дому ему пришлось уйти, чтобы не быть на иждивении брата, которого он терпеть не мог, с полной, кстати сказать, взаимностью. Он переехал к Сташеку Рыхлику, жил вместе с ним на его заработок печника и искал работу.
В начале июня к нему пришла Веронка с известием, что Мормуль, то есть свояк из Жекутя, и Войцех Жебро хотят обязательно с ним повидаться. Жебро приехал во Влоцлавек за жаткой для графа Доймуховского, у которого он батрачил. А свояк пристроился к нему, чтобы не покупать билет на пароход, ибо его скупость росла вместе с состоянием. У него была теперь целая влука[29] земли, он строил мельницу и арендовал графские сады.
Именно в этих садах свояк хотел устроить Щенсного, чтобы тот сторожил фрукты, отправлял их и часть продавал на месте. Сам он готовился к пуску мельницы на реке Малютке и не мог этим заниматься; в Щенсном он был уверен, что тот сам воровать не будет и другим не даст. Он думал, что Щенсный, оказавшись без работы, примет его предложение с благодарностью. Но Щенсный отказался, почуяв здесь руку Корбаля: Корбаль имел свой пай в мельнице и ему же свояк продавал весь урожай фруктов.
Таков, в очень сжатом пересказе, путь Щенсного ко второму коренному перелому в его жизни. И здесь, чтобы восстановить события как можно точнее, нам придется — вооружитесь терпением! — снова обратиться к его воспоминаниям.
Но потом, когда Жебро рассказал мне наедине, зачем он действительно приехал во Влоцлавек, я сразу же пошел с этим к товарищу Олейничаку, и тот решил, что эта работа в самый раз для меня. Дал мне указания и литературу для моего первого самостоятельного партийного задания.
Тут уж я, разумеется, подписал со свояком договор на работу в Доймах с 15 июня по 1 октября за четвертую часть всего дохода, но не менее четырехсот злотых плюс десять процентов от продажи фруктов на месте и три куба фруктов на зиму.
Сразу после моего приезда у меня собрались Войцех Жебро, Рох Сементковский и Игнаций Люсня, все батраки Доймуховских. Они были со мной откровенны, так как Жебро знал меня с детства.
Значит, положение их было такое: работали от зари до зари, получая за это двенадцать кубов зерна в год и сорок пять злотых в квартал; жили в одной комнате, с земляным полом, и еще обязаны были давать в усадьбу по две «посылки» от каждой семьи, а у кого не было взрослых детей, тому приходилось нанимать со стороны. Они работали тоже от восхода до заката за сорок грошей в день и три фунта зерна.
«Посылки» эти больше всего возмущали людей. Это было тяжкое бремя, Люсня, например, говорил, что из-за них дети с пути сбиваются, не могут ни в школу ходить, ни ремеслу учиться. К тому же плата у Доймуховских была самая низкая во всем уезде и жилищные условия ужасные: комнаты без полов, часто без стекол в окнах, давно не ремонтированные. К этому еще надо добавить, что выплату всегда задерживали на несколько месяцев, потому что граф, как и полагается графу, все наличные транжирил и для расплаты с батраками у него не оставалось.
Волнения начались еще в апреле, но как-то сумбурно. Все скопом пошли к управляющему требовать невыплаченные «фунты». Управляющий крикнул в окно; «Я вас не звал — вон отсюда!», они отошли в кусты и, пропев «Красное знамя», разошлись по избам.
В конце мая батраки всех трех доймуховских усадеб послали Жебро во Влоцлавек, в профсоюз, но в профсоюзе сельскохозяйственных рабочих окопались люди Пионтковского и пилсудчики. Тогда расстроенный Жебро спросил меня, как сделать забастовку, потому что в профсоюзе измена.
Теперь в Доймах я мог спокойно толковать им про сознательность, которую нужно повышать путем распространения литературы, в особенности же воззвания к сельскохозяйственным рабочим Кутновского окружкома КПП; затем нужно избрать забастовочный комитет, составить требования и драться за них сейчас, то есть перед жатвой, — это будет самое подходящее время.
Так и сделали. Забастовочный комитет выдвинул следующие требования: отменить «посылки», повысить плату до 55 злотых в квартал, погасить задолженность, отремонтировать жилье и настелить полы во всех комнатах, батракам работать не от зари до зари, а двенадцать часов летом и восемь зимой с двухчасовым перерывом на обед — и еще другие требования, которые, однако, потом не удовлетворили.
У батраков было такое боевое настроение, что граф, застигнутый врасплох перед жатвой, вынужден был принять их требования. Правда, приусадебных участков, отпусков и страховки добиться не удалось, но батраки не отчаивались. Они поверили в свои силы и надеялись в следующий раз настоять на своем и в этом.
Я ликовал, наблюдая за всем этим из сада, и гордился в душе, что был тайным соучастником этой нашумевшей на весь уезд борьбы. «Тайным», потому что я не высовывал носа из сада и никто, кроме тех троих, обо мне не знал, но все решения принимались сначала на совещаниях, проводившихся у меня, чаще всего по ночам.
Кроме успешной забастовки, мне хотелось создать в Доймах ячейку КСМ. Я начал действовать через нынешнего директора госхоза Доймы-Октавия, товарища Владислава Жебро, которому в то время исполнилось восемнадцать лет, он был в Доймах моим помощником и очень, ко мне привязался.
Нанимая молодежь из Жекутя для сбора и упаковки фруктов, я постепенно сдружился с ней, и мы часто после работы беседовали на разные темы. Впоследствии из этой группы вышли товарищи: Михаил Жизьма (погиб в моем отряде под Каменной), Болеслав Есеновский, староста в Приленке, Мария Камык, медсестра, и еще несколько человек, фамилии которых я не помню.
Из чужих в сад приходили только за фруктами, главным образом железнодорожники из поселка, который Щенсный с отцом когда-то строили. Захаживал еще старый доктор Хрустик — «в эти дебри природы», как он выражался, поскольку парк был запущенный, одичавший. И Ясенчик из «Взаимопомощи»[30], тот самый Ян Ясенчик, уже тогда знаменитый — правда, только в своем уезде, который он изъездил вдоль и поперек, как аграрный инспектор «Вици»[31].
Он обращал Щенсного в свою веру, хотя сам уже начинал давать течь, как рассохшаяся бочка. Щенсный, разумеется, старался эти его шаткие клепки разболтать вконец, но при этом следил, чтобы не обнаружить свои коммунистические взгляды, и только ругался, играя под Корбаля, для которого все люди — жулики. Потом, уже после «бунта за нашего трубочиста», когда они познакомились поближе, Щенсный раскрыл свои карты.
Однажды в субботу — после того, как убрали белый налив и шафран, и в саду зрела антоновка — к Щенсному приехал Рыхлик. Они проговорили весь вечер, а с утра пошли прогуляться по парку и окрестностям.
Сташек всюду ходил со Щенсным, все осматривал и очень удивлялся, что тут так пустынно. Ведь в Доймах не было ничего, кроме семи гектаров сада и остатков парка. Усадьбу, сгоревшую дотла в начале той войны, в 1914 году, Доймуховские не отстроили, вообще им так и не удалось по-настоящему встать на ноги после войны и потери украинских имений. Они поселились в соседней Октавии и оттуда взымали скудную плату, сдав Доймы в аренду, так как сады остались целы — зеленый остров среди мужицких хлебов, — уцелела еще одна мраморная колонна да огромные подвалы во всю усадьбу.